Долго царило молчание у костра грумаланов. Былина о седой старине напомнила мореходам славные дела предков. Из тумана давнего прошлого выплывали древние корабли новгородцев…
Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот.
Свежим ярким цветком раскрывалось полярное утро. И небо и море розовели нежными красками.
Алексей со Степаном уже хлопотали у плота, крепко привязывая его ремнями к корме осиновки. На плоту должен был остаться Степан и большим правилом удерживать его, чтобы не рыскал из стороны в сторону при буксировке. На лодке за весла сели Алексей с Ваней, Федора, как больного, усади ли на корму. Мишку в лодку не пустили, и он расположился на плоту у ног Степана, обиженно озираясь на Ваню.
Грести было тяжело: на буксире громоздкий плот. Домой вернулись только вечером, совсем выбившись из сил. Но Алексей боялся оставить плот на воде: не унесло бы в море ненароком. И через силу, не отдыхая, охотникам пришлось вытаскивать бревна на берег.
В избе все было в порядке. Около дверей и окон охотники заметили много медвежьих и песцовых следов, но пробраться внутрь зверям оказалось не под силу.
Войдя в горницу, Алексей прежде всего зажег светильню и добавил зарубки на своем календаре. Сейчас поморы были уверены, что уже недолго им осталось так отсчитывать время.
К следующему вечеру весь лес, привезенный с Моржового острова, был аккуратно сложен вплотную к стенам избы.
- И нам теплее, и лес сохраннее, радостно потирал руки Степан, смотря на штабеля бревен и досок, прикрывшие жилье зимовщиков.
Глава двадцать первая
НАЧАЛАСЬ ВТОРАЯ ЗИМА
Промелькнуло короткое полярное лето, и опять надвинулась осень. Дни быстро убывали. Так и не увидели в этом году мореходы долгожданный белый парус на горизонте. Во всех жила твердая вера, что будущим летом удастся им на собственном судне уйти на Русь, пока же была неизбежна еще одна зимовка на Беруне.
Вторую полярную зиму грумаланы встречали гораздо увереннее. Не такой уж страшной казалась им арктическая ночь. Не боялись они замерзнуть без теплой одежды, не думали с тревогой - долго ли еще продержатся старые мезенские куртки и бахилы. "Главный закройщик" Степан ловко орудовал острым ножом, кроил оленьи шкуры, в эту осень он задал всем особенно много работы.
Шить теперь умел даже Ваня. Да и плох тот мореход, что иголкой владеть не умеет. Мало ли для чего иголка в пути нужна, сшить новый парус или брезент на люк, заплату на старый парус поставить, буйно сладить.
Летом поморы носили одежду, сшитую из тонкой шкурки оленя–неблюя. Легкая и мягкая замша–ровдуга шла на шапки и куртки, на штаны и рубахи. На ноги надевали легкие бахилы из нерпичьей кожи с толстой заячьей подошвой.
Зимой требовалась другая одежда. Прежде всего Степан выкроил малицы.
Малица - замечательная полярная шуба из оленьего меха. Она несколько мешковата, надевают ее через голову, как юбку. Но как она тепла! Если мороз схватит за руки, их можно, не снимая шубы, вытащить из рукавов и отогреть под мехом.
Оленья малица - надежный защитник от ветра и холода. Единственно, чего она не терпит, это сырости. Если промочишь, надо немедленно сушить, иначе мех подопреет и вылезет.
Бывают, однако, на севере такие холода, что дышать трудно, и ветер настолько свирепый, что даже сквозь малицу пронимает. На этот случай зимовщики обзавелись вторыми шубами - совиками. Покрой у них одинаков, только малица шьется мехом внутрь, а совик, наоборот, мехом наружу.
Если поверх оленьей малицы надеть песцовый совик - нет такого мороза, чтобы человека прошиб.
Зимние меховые пимы шили из койбы - шкуры с оленьих ног, шерстью наружу. Под пимы натягивали меховые чулки - липты.
От разворошенных сыромятных шкур в избе не успевал выветриваться удушливый запах, но поморы давно притерпелись к нему.
Ценной находкой обрадовал своих товарищей Федор. Он обнаружил в скале, что была рядом с избой, небольшую пещеру с узким входом. Зимние метели набивали сюда снег, который летом почти не таял. За много–много лет здесь образовался плотный пласт старого снега и льда. Пещера превратилась в естественный погреб–холодильник, как нельзя лучше подходивший для хранения продовольствия и богатого промысла грумаланов.
Много разного добра поместилось в пещеру–кладовую. Чтобы не искушать ни песца, ни ошкуя, поморы завалили нижнюю часть расщелины камнями. Теперь попасть в кладовую можно было только приставив к скале высокую стремянку. И сам вход в склад Федор закрыл прочной деревянной дверью с засовом из толстого бруса.
Поморы готовились расширить охоту на песца. Они поставили уже не по пять, а по десять кулемок на каждого. Песцовая охота давала свежее мясо, ценные шкурки, а главное - хорошую, почти ежедневную прогулку на чистом воздухе.
- Наперед всего думать надо, как себя от цинги уберечь, - не уставал повторять Химков.
На осеннюю охоту за оленем отец иногда отпускал Ваню уже самостоятельно, и редко когда мальчик возвращался с пустыми руками.
Вот и сегодня Ваня караулит, притаившись в скалах у горной речушки. Свергаясь водопадом с каменного уступа, ручей образовал здесь, пониже Ваниной засады, чистый прозрачный водоем… Показались олени… Щелкая на ходу широкими копытами, они легкой, осторожной рысцой подошли к водопою. Впереди стада размашисто бежал вожак - старый олень с красивыми ветвистыми рогами. Животные то и дело оборачивались к ветру, шевеля ноздрями.
Ваня наметил себе крупного, упитанного оленя и уже поднял было лук… но тотчас же его опустил внизу, у ручья, промелькнуло что то большое, похожее на гигантский ком желтого сливочного масла.
"Ошкуй!"- вздрогнул мальчик.
Как ни чутки олени, нападение медведя было для них неожиданным. Хищник уже не скрывался и с отрывистым ревом бросился на стадо.
И тут Ваня увидел то, чего совсем не ожидал.
Матки и телята мгновенно сбились в тесную кучу, а самцы образовали вокруг них плотное полукольцо. Перед медведем вырос целый лес острых ветвистых рогов. Еще секунда и матки, оленята бросились наутек, за ними, вскинув голову так, что рога почти лежали на спине, как ветер, умчались и олени–самцы.
Ошкуй, видимо, по опыту знал, что преследование быстроногого стада бесполезно. Он остановился, облизнулся, потом медленно поплелся куда–то совсем в другую сторону.
Все это произошло столь молниеносно, что мальчик не сразу понял, как это медведь, при всей своей силе и нахальстве остался в дураках. Ваня и радовался и удивлялся смелости и быстроте маневра оленей.
На этот раз мальчик воротился домой без добычи, но не жалел об этом.
- То–то, Ваня, ошкуй редко нападает на оленей! Частенько ему приходится уходить от них ни с чем, - сказал ему потом Федор.
С приближением зимы Федору становилось все хуже. Последнее время он уже не вставал с постели. Его мучили то ломота, то озноб. Даже укутанный теплыми оленьими шкурами, он дрожал всем телом.
Дни между тем превратились в серые, тусклые сутемки. Солнце уже не показывалось. С моря порывами налетал резкий холодный ветер. Часто падал снег. Чтобы облегчить страдания Федора, в печи непрерывно поддерживали огонь. Когда он обессилел настолько, что не мог сам есть, Ваня кормил своего крестного с ложки, как ребенка.
Вечерами Ваня садился на низком чурбане около Федора и старался развлечь его или сам внимательно слушал тихий, неторопливый рассказ больного о его промысловых приключениях.
Вот, Ваня, какой случай был в зимовку на Колгуевом острове. Пожаловал раз к нам, к становой избе, под вечер здоровенный ошкуй. Ходил, ходил вокруг избы, шарил все - нет ли чем поживиться. Бочку пустую катал, дрова свалил. Надоел он нам - ну и получил пулю в бок. Шкуру его мы перед избой развесили, а мясо в сени убрали. Ночью просыпаюсь - слышу, ходит кто–то у избы. Подкрался я к дверям, приоткрыл… Луна вовсю светит. Смотрю: большущая медведица и два медвежонка с ней. Обнюхали они, значит, следы, кровь, где мы ошкуя свежевали, и фыркают. Потом медведица подошла к шкуре, встала на дыбки да как застонет, будто плачет. И горестно так, словно понимает. Затихла - да в другой раз, да в третий… Вот тебе и дикий зверь, а жалость понимает… Так–то, Ваня.
- Что же, дядя Федор, застрелил ты медведицу? - с волнением спросил мальчик.
- Нет, Ванюха. Зачем? Я ее не выслеживал, и она меня не трогала. Однако, смотрю, учуяли меня звери и ушли от избы прочь.
Пока мальчик и больной помор тихо беседовали между собой, Алексей подолгу рассматривал карту Груманта, найденную в старой лодье, сверялся в записях на березовой коре и что–то чертил на белой, гладко оструганной доске. Степан все еще занимался кройкой и шитьем.
В избе было светло, тепло, тихо. А снаружи разыгрывалась, пробуя силу, первая за эту зиму пурга. Алексей оторвался от своих карт и встал.
Ну–ка, Иван, идем, дров поболе натаскаем, - озабоченно сказал он.
Заполнив дровами добрую половину сеней, Алексей слазил на крышу, проверил, крепко ли стоит деревянная труба для тяги. Поморы помнили, как в старом становище они чуть не задохнулись, когда снег завалил всю избу.
- Здесь то изба правильно поставлена, двери на полдень, снегу меньше на них метет. И около избы открытое место, больших сугробов надувать не должно, - говорил сыну Алексей.
Едва они успели войти в сени и прихлопнуть дверь, как изба вздрогнула от нового ураганного порыва. Полуночник визгливо запел на разные голоса, проникая сквозь щели в горницу. Шкуры, развешанные по стенам, зашевелились будто живые.
Разойдясь на просторах Ледовитого океана, пурга не хотела и не могла скоро остановиться. Так прошли сутки, вторые, третьи… Прошло десять дней, а метелица все злилась и шумела.
Ваня почти все свободное время отдавал "Арифметике" Магницкого. Вот и сейчас сидит он за столом, подперев голову руками и устремив глаза в открытую страницу. Свет жировника освещает четкие буквы, чертежи. Степан, который не может долго молчать, несколько раз пытался завязать разговор с мальчиком, но напрасно. Ваня отвечал невпопад, весь уйдя в книгу.
- Ты бы всем почитал арифметику–то, Ванюха. И я уму–разуму наберусь по мореходству, - говорит, наконец, Степан.
- Правильно, - поддержал Алексей. - Читай вслух, Ваня, польза и тебе и ему будет.
С этих пор толстый том Магницкого стал неразлучным спутником разных по возрасту, но одинаково любознательных людей, не желавших и не умевших сидеть сложа руки даже взаперти в тесной избе, погруженной в буран и темень арктической ночи.
Иной раз, когда мальчик останавливался, чтобы перевернуть страницу, Степан успевал пошутить:
- Ванюха, разгадай вот загадку: "Один заварил, другой налил, сколь ни хлебай, на любую артель хватит"… Не разгадать? А еще арифметику знаешь… Книга это! Ну–к что ж, читай дальше, теперь мешать не буду.
Глава двадцать вторая
ЗАПИСКИ КОРМЩИКА СТАРОСТИНА
Будь Федор здоров, все было бы ладно. Зима как зима. Поморы шили, читали Леонтия Магницкого, слушали сказки и песни Шарапова, играли в шахматы.
Однажды Химков, с особо значительными нотками в голосе, предложил рассказать о записках кормщика новгородской лодьи Старостина.
Долго я тут разбирался, пока уразумел, что к чему. И букв много не хватает - стерлись, и письмо древнее, - перекладывая листочки березовой коры, говорил Алексей.
Зимовщики придвинулись к коптящему огоньку жирника и приготовились слушать.
В далекую старину перенесли их записки кормщика. Великая книга истории раскрыла перед ними свои непрочитанные страницы.
Август далекого 1468 года. Низкое вечернее солнце золотит высокие двухбойничные стены из толстых стволов вековой ели.
На башнях, крытых тесом, стоят караулы. Протяжные крики дозорных да неугомонный собачий лай нарушают тишину спящего города.
Высоким земляным валом, глубоким рвом и надолбами окружены стены. Крепкие запоры стоят на тяжелых, окованных железом городских воротах.
Надежно охраняет стража старинный русский город Холмогоры - оплот Господина Великого Новгорода на северо–востоке.
У деревянного домика на приречной улице остановился запоздалый прохожий и несколько раз крепко ударил по воротам увесистой палицей.
На стук яростным лаем ответил цепной пес. Послышались тяжелые шаги по бревенчатому настилу двора. Глазок у калитки заполнился густой рыжей шерстью.
Бородатый детина, узнав Тимофея Старостина, загремел запорами, открывая калитку.
Подобру–поздорову ли живете? Хозяин–то не спит еще?
- Спасибо, Тимофей Петрович, живем помаленьку. Проходи, рады будем. А хозяин не спит, за книгами сидит все.
Тимофей Петрович Старостин, кормщик только что построенной лодьи "Святой Архангел Михаил", миновал двор и, скинув шапку, вошел в просторную горницу.
Горница имела необычный для того времени вид. Бревенчатые стены были увешаны картинками с изображением разных кораблей, чертежами и картами. Прямо над столом висела большая карта звездного неба. Фантастическое изображение созвездий невольно привлекало взгляд: вот гигантский рак вызывает на поединок льва. Человек–конь целится из лука в скорпиона. Бык, упрямо нагнув голову, вот–вот пронзит рогами воина. Змеи, птицы, крылатые кони, овцы, рыбы, собаки, медведи… Так выглядели на этой карте созвездия, большие и малые звезды.
Тяжелый резной стол был завален толстыми рукописными книгами и пергаментными свитками. В беспорядке лежали на нем куски бумаги с замысловатыми чертежами и рисунками, циркули, линейки, угольники, медные круги, разбитые на градусы.
В одном углу горницы стоял большой глобус в металлической оправе, а в другом - круглые солнечные часы с синей магнитной стрелкой посредине.
У потолочной балки на кожаном ремне висела прекрасная модель лодьи в полном вооружении. Лодья словно неслась куда–то под всеми парусами. На полках по стенам виднелось еще много разных моделей. Одна из стен горницы сплошь была увешана пучками сухих трав, издававших острый лекарственный запах.
На почетном месте Старостин увидел знакомый большой чертеж Груманта. Карта пестрела многими становищами, избами и крестами.
Кормщик различил и свое становище: над кучкой нарисованных на берегу изб возвышалась часовня, а сверху четко выделялась крупными буквами надпись: "Жилом живут, не чуму молятся". Маленький лысый человечек с редкой, как будто выщипанной бородкой сидел у окна за раскрытой книгой. На шаги Старостина человечек живо обернулся, придерживая пальцем недочитанную строку. Маленькие колючие глазки впились в гостя.
- С чем пожаловал, Тимофей Петрович, али в море уходишь?
- Завтра утречком с поветром тронемся. Зашел вот к тебе маточку купить. Твои–то не в пример других лучше.
- Что ж, дело хорошее, пожалуй. Тебе маточку деревянную или в костяной оправе, с часами? Гляди, выбирай.
Старостин повертел в руках предложенные хозяином компасы. Резная, из моржовой кости коробочка с часовыми делениями понравилась ему.
- Возьму костяную, Кузьмич.
- Ин ладно, бери. На счастье. - Хозяин хитро сощурил глазки, посмотрел на кормщика и спросил: - Куда путь–то держишь?
- Неведомо мне, Еврасий Кузьмич. Сыны посадницы лодью в дорогу обряжали, им и путь указывать, у меня на "Архангеле Михаиле" Антон за главного будет, а на "Великом Новгороде"- Феликс. Вместе и в море идем.
- На Грумант, видать, в вотчину свою корабли поведешь, Тимофей Петрович? Слыхивал я, прознала Марфа о промыслах.
Старостин нахмурил мохнатые брови и, понизив голос, ответил:
- Дошлая баба, что говорить. Все Поморье в руках держит, да мало ей. - Он оглянулся на дверь и, пригнувшись вплотную к хозяину, жарко выдохнул: - Недолго ей, Кузьмич, государить осталось. Верные людишки сказывали: под московской рукой скоро будем. Давно пора. Всю торговлю под себя подмяла посадница, а защиты от морского разбою торговым людям нет. От варягов совсем житья не стало.
Хозяин согласно кивнул головой, но тут же перевел разговор на другое:
- Чертеж–то грумантский отец твой рисовал. Грамотей был - равного трудно сыскать. Ты еще мальчишкой бегал, как чертеж этот я у него выпросил… Еще один мореход был, Иван Олегович, купец новгородский, тот на Матку больше плавал. Тоже большой грамотей. Сам книги писал про ходы корабельные… А лодьи твои хороши, - помолчав, закончил хозяин. - По моим чертежам строены. Лиственницу на Пинеге на выбор рубили, как в одно дерево.
- Слов нет, лодьи что надо. Денег не пожалели бояре. И промысел обрядили ладно. Мои молодцы во как довольны!
- Ну, счастлив будь, Тимофей Петрович, на все четыре ветра!
Старостин расплатился и надел шапку; он повернулся было уходить, но, вдруг что–то вспомнив, задержался.
- Еще к тебе дело, Кузьмич… Хочу ветерок попутный у тебя прикупить.
- Надолго ли?
- Да уж на весь путь.