Я положил кошку на разостланный свитер и, не переставая гладить ее и разговаривать с ней, привязал поводок к ручке передатчика. Вскоре она немного оживилась. Должно быть, она наконец поняла, что я не хочу ей зла, широко раскрыла золотые глаза и печально посмотрела на меня. Казалось, она была готова заговорить со мной.
- Ты немного страдаешь морской болезнью, Микки? - спросил я ее.
"Нет, - казалось, ответила она, - я не страдаю морской болезнью, но на меня напала тоска. Мне здесь не по душе".
- Я это вижу, - сказал я, как будто беседовал с товарищем по плаванию. - Но скоро ты будешь чувствовать себя лучше. Все будет хорошо, маленькая Микки. Мы дружно заживем все трое: Икки, ты и я.
Я осмотрел кошку, освещая фонариком ее темную шерсть.
- Микки, - удивленно промолвил я, - когда мне подарили тебя в Кальяо, на тебе было не менее пятнадцати миллионов блох. Куда же они девались?
"Да, их была у меня целая уйма, - слегка почесываясь, отвечала Микки. - Некоторые из них, должно быть, утонули, когда попытались вместе с тремя матросами перепрыгнуть на резиновый плот, чтобы направиться назад в Перу. Я видела, как они прыгали. Не будь я привязана, я, конечно, тоже прыгнула бы с ними. Немало блох смыли с меня волны. Вы сами видели, что меня несколько раз окатывало с ног до головы. Но все же, мне кажется, штуки две еще остались".
Я гладил ее и разговаривал с ней вполголоса, пока она не закрыла глаза.
В течение дня я несколько раз засыпал и просыпался. Мне удалось продержаться всю ненастную ночь, ни разу по-настоящему не заснув у руля. Когда глаза начинали неудержимо слипаться, я грыз сахар и несколько раз готовил себе кофе. У меня все время был под рукой запас воды, кофе и чашка.
А солнце все не показывалось.
Керосинка по-прежнему доставляла мне хлопоты, но под конец удалось вскипятить воду и приготовить горячий кофе. В одиннадцать часов по восточному стандартному времени я послал радиограмму с указанием курса и сообщил, что все идет хорошо.
Днем я опять выпустил Икки из клетки, чтобы дать ему поразмяться, но на этот раз привязал его за лапку. Микки дремала, сидя около рулевого колеса. Она немножко поела и, казалось, была довольна. Но вот она заметила Икки, сидящего на носу возле клетки спиной к нам. Кошка пожирала глазами ничего не подозревающую птицу. Вдруг она прыгнула к попугаю. Я крикнул, но Микки не обратила внимания. Тогда я схватил лежавшую возле меня теннисную туфлю и запустил ею в кошку. Она испугалась и молнией скользнула в отверстие, под бамбуковую палубу. До поздней ночи я больше не видел Микки, но потом она пришла на корму и стала ласково тереться о мои ноги, как будто мы старые друзья и между нами ничего не произошло. Я был уверен, что она позабыла обо всем происшедшем.
Всю ночь я боролся со сном. Наконец рассвело, но по-прежнему не было солнца. Дул устойчивый, сильный ветер, и плот то и дело одолевали волны. Я, как и раньше, держался курса вест-норд-вест, и, по моим расчетам, я уже довольно далеко отплыл от берега. Я начинал привыкать к одиночеству. Но где-то в глубине души притаилось беспокойство, главным образом за плот: как поведет он себя в шторм? Выдержат ли оснастки и связи бревен? Правда, теперь я был гораздо спокойнее, чем в начале путешествия. Я стал осваиваться с новым образом жизни: надо мной небо, подо мной "Семь сестричек" и океан.
На четвертый день путешествия я заметил в том месте, где был привязан якорь, потертый пеньковый трос, тянувшийся с правой стороны за кормой плота. По-видимому, он еще во время стоянки в порту случайно запутался под плотом и теперь освободился. Ни один моряк не допустит такого непорядка на судне. Я пробрался на конец бревна, которое было скользким от масла, пролитого еще в порту, и, держась левой рукой за ванту грот-мачты, попытался отцепить трос.
Перед тем как забраться на бревно, я положил возле него свайку и нож, чтобы они были под руками. Однако эта затея оказалась гораздо более трудной, чем я предполагал; чтобы ощупью найти под бревном конец троса и отрезать или развязать его, мне пришлось орудовать правой рукой, погруженной в воду почти по плечо. Несколько раз я был вынужден отдыхать. С трудом мне удалось отрезать канат. Высвобождая его, я поскользнулся на бревне и одна моя нога погрузилась в воду. Я крепко ухватился за ванту и быстро подтянулся на бревно. В тот момент я даже не сообразил, что произошло, но потом, поглядев через борт, заметил в морской глубине огромную коричневую тень. Тень казалась бесформенной, и я подумал, что это какой-то обман зрения. Затем я снова посмотрел в глубину - теперь коричневая тень уже более четко вырисовывалась в темно-серой воде. Неужели это была рыба? Переменив брюки, я опять стал вглядываться в темную пучину и на этот раз ясно увидел порядочную акулу, плывущую как раз в том месте, где моя нога болталась в воде.
Это ужаснуло меня. Оказывается, я был не так одинок, как мне думалось. Океан, несомненно, кишел акулами. Я понял также, что необходимо привязать себя спасательным канатом к плоту. Если бы я не успел ухватиться за ванту, я упал бы в воду и мне пришел бы конец.
На следующий день под вечер с наветренной стороны примерно в миле от плота я увидел стадо китов. Я заметил также плывущих невдалеке тунцов. Это здоровенные рыбы, и плавают они на большой глубине. Я не пытался поймать их. На другой день впервые появились дельфины и стайки летучих рыб. В тот же день я увидел, как море засверкало вдалеке, там, где на мгновение упал солнечный луч, пробившийся сквозь тучи.
Глава VIII. Патока и ячменная мука
Сегодня 30 июня. Вот уже неделя, как я покинул Кальяо и впервые увидел над собой голубое небо, вернее клочок его величиной с ноготь. Итак, все еще невозможно было делать астрономические наблюдения, и я мог лишь приблизительно определить свое положение в океане. Путем счисления я установил, что нахожусь на 8°17′ южной широты и 82°20′ западной долготы, на расстоянии примерно четырехсот миль от Кальяо. Было ясно, что я еще не попал в течение Гумбольдта. Было холодно. Чтобы согреться, мне пришлось надеть два свитера, фланелевую рубашку и бушлат, а также шерстяные носки, которые связала мне Тедди. Холодная погода держалась с того самого дня, когда "Сан-Мартин" отбуксировал меня из Кальяо.
Как странно: прошлое выпало у меня из памяти, как будто я потерял связь с миром людей. Я почти ничего не помнил и позабыл все подробности. Это беспокоило меня. Я потерял также и чувство времени.
Когда начало смеркаться, я налил в фонарь керосина, который должен был освещать компас, и стал готовиться к ночи. Старый дождевик по-прежнему защищал Икки от пронизывающего холода. Микки уютно устроилась на стареньком свитере под лебедкой. После коротких сумерек сразу наступила ночь, как это обычно бывает в тропиках.
Я задремал было у руля, но вдруг вскочил на ноги и стал пристально вглядываться в темноту. Быть может, что-нибудь развязалось наверху, в оснастке? Схватив электрический фонарик, лежавший рядом со слабо освещенным компасом, я направил луч света на грот. Все оказалось в порядке, лишь обычные звуки - удары бесконечных волн.
Я начал привыкать к плоту и теперь прислушивался к шуму ветра и моря. Время от времени о бревна ударялась большая волна и прокатывалась под плотом. Первым воспринимал удар руль, от чего вздрагивал штурвал, а тем временем плот перебирался через волну. Немного погодя с грохотом и ревом набегала другая волна, вскидывала кверху плот, в яростном кипении проносилась под ним и продолжала свой путь.
Я видел паруса, чувствовал, как дрожит под напором волн прочно связанный плот, который стремился вперед, разбивая волны. В эту ночь плот прекрасно поддавался управлению, но за ним все же нужно было пристально наблюдать. За эти дни я убедился, что плоту необходимо до известной степени дать волю. Я не старался плыть по прямой, да это практически было и невозможно. Вот плот сбивается на 10° к ветру, некоторое время он держится этого направления, затем отходит на 10° от курса в другую сторону. Затем все повторяется сызнова. Отчасти я был даже доволен, что плот не может идти по прямой. Я не буду выбиваться из сил, то и дело перекладывая штурвал и вглядываясь в компас, пока не потемнеет в глазах. Я, должно быть, ежедневно терял от десяти до двадцати процентов пройденного пути, но тут ничего нельзя было поделать.
Вокруг меня целый рой звуков, порождаемых океаном. Казалось, я был весь наполнен ими. Я плыл все дальше, во мрак, в беспредельные просторы океана. Вот поднимается огромная волна и яростно обрушивается на плот. Раздается шум, как будто по бревнам хлестнули тысячей бичей, и меня обдает дождем брызг. Вокруг со всех сторон бешено несутся черные морские кони с развевающейся белой гривой.
Потому ли я отправился в это плавание, что я настоящий моряк? В своей жизни я знал подлинных моряков. И вот теперь я видел их перед собой, людей различных национальностей, молчаливых воинов свинцовых морей. Я плавал с ними и не надеялся превзойти их в их молчаливом упорстве.
"Что ты здесь делаешь, Виллис, на этой штуке, в одиночестве?" - спрашивали меня теперь утонувшие товарищи по плаванию, искалеченные, окончившие жизнь в различных гаванях мира, и их тусклые глаза безжизненно взирали на полузабытое море.
"Не ради бахвальства пустился я в плавание, ребята. Я использую все, чему научился у вас, старые друзья; я только продолжаю начатое вами дело, устремляюсь в далекий путь. Когда вы плавали со мной, вы не знали, что уже тогда я был во власти мечтаний. Вот почему время от времени я покидал вас и совершал странствия по земле, желая увидеть другие страны, ознакомиться с населяющими их людьми и молча сидеть в их обществе. Таково было мое призвание".
Мне захотелось есть и, закрепив концами штурвал, я вошел в каюту. Работая почти двадцать четыре часа в сутки, я тратил много сил, и приходилось восстанавливать их добавочным питанием.
Я быстро приготовил себе еду, бросив чайную ложку муки в жестяную кружку и размешав ее с водой. Получилась густая паста. Я медленно ел, но управился с этим блюдом в какую-нибудь минуту. Мука была приготовлена из поджаренных зерен злака каньибуа, произрастающего в Андах на высоте более двенадцати тысяч футов. Кто-то рассказал мне об этой муке, и мне посчастливилось раздобыть себе на дорогу пятьдесят фунтов. У каньибуа колосья гораздо мельче, чем у большинства наших злаков, и урожай трудно снимать, поэтому зерно добывают лишь в небольших количествах. Этот злак хорошо знаком индейцам, живущим в горах Сьерры. Питательные качества каньибуа были известны еще инкам, которые перед битвой всегда давали его в пищу своим лучшим воинам. Мне каньибуа пришлась весьма по вкусу. Но я употреблял в пищу и ячменную муку, смолотую наподобие каньибуа из жареных зерен; такой муки у меня было в запасе семьдесят фунтов.
За едой мне вспомнился один вечер в Кеведо. Я сидел в маленьком ресторанчике в обществе нескольких любителей приключений. Мы толковали о том, какими съестными продуктами следовало мне запастись на время путешествия. Все это были покорители джунглей и Сьерр; дюйм за дюймом обживали они эти земли, работая старателями, топографами и управляющими ранчо или ведя научные исследования. Я сказал, что намерен употреблять во время плавания лишь простую, грубую пищу, как это и подобает путешествующему на плоту, но что еще не решил, какие именно возьму продукты. Я оставался верен своей житейской философии, будучи убежден, что в нужный момент всегда явится верная мысль.
- Я придумал кое-что для вас, - сказал один из моих собеседников, недавно вернувшийся в Кеведо. Он долгое время прожил среди индейцев племени жибаров, обитающих в восточной части Эквадора. - Много лет назад, - продолжал он, - я жил в Высоких Сьеррах. В моем распоряжении не было ничего, кроме мачика - муки из жареных ячменных зерен, какую обычно употребляют индейцы. Они питались ею испокон веков. Так вот и я питался мачика. Это самая простая на свете еда, но, мне думается, она придает человеку необходимую силу. Индейцы не могли бы существовать без нее. Они попросту смачивают ячменную муку водой, скатывают тесто в шарики и едят их.
Мачика даст вам лошадиную силу, Бил! Индейцы питаются ею, когда переносят тяжелые поклажи через горы. А вы знаете, какие здоровенные тюки они таскают? Они взваливают себе на спину груз, равный по весу пианино или доброй половине домашней утвари, и притом не идут шажком, а бегут, бегут рысью в гору, по каменистым тропам, вдыхая разреженный воздух больших высот.
- Мачика и будет моей едой, - заявил я.
- Вам следует захватить с собой и распадуру.
- Что такое распадура?
- Сахар-сырец, который содержит в себе черную патоку. Вы можете купить его на рынке, на той стороне улицы. - Он протянул руку по направлению к богатейшему рынку Кеведо. - Этот сахар даст вам необходимую энергию. Я думаю, вы знаете, что сахар дает силу?
В Перу распадура называется "чанкака". Я захватил ее с собой около семидесяти фунтов…
С юных лет я интересовался проблемой питания, и мне были известны ценные свойства ячменных зерен, сахара-сырца и черной патоки. Мне приходилось долгие годы заниматься самым тяжелым физическим трудом. Я работал много часов подряд в условиях, сходных с теми, в каких должен был оказаться на плоту. Все это время я питался ячменными зернами и сахаром-сырцом.
Много лет назад я работал в доках Галвестона, где каждый сезон сотни судов нагружались зерном, предназначенным для Европы, и, возвращаясь в субботу домой на ферму, расположенную в двадцати милях от порта, я захватывал с собой мешок с зерном. Матушка размалывала зерно в мельнице, прикрепленной к кухонной стене, и пекла из этой муки хлеб. В те времена я увлекался идеей сильного человека и хотел, чтобы остальные члены нашей семьи - матушка, сестра и двое братишек - тоже были сильными и здоровыми. Мои усилия увенчались успехом. Я привозил домой и сахар-сырец, обычный коммерческий сахар-сырец, какой перерабатывается на рафинадных заводах, но он был не так питателен, как южноамериканская распадура, или чанкака, имеющаяся у меня теперь. В тот сезон я разгружал одно за другим суда, приходившие с Кубы. Моя семья питалась естественными, нефальсифицированными продуктами. У соседних фермеров-рисоводов мы покупали цельный рис.
Жена одобрила мое решение, когда я написал ей из Эквадора, что намерен в основном питаться во время путешествия ячменной мукой. В ответном письме она сообщала мне, что недавно прочитала книгу о тибетцах и других племенах, живущих в Гималаях, которые также употребляют в пищу муку из поджаренных ячменных зерен. Подобно индейцам, обитающим в Андах, они скатывают из этой муки шарики и едят их. Я думаю, что народы Европы и Азии только потому и уцелели во времена голода, не раз охватывавшего целые страны в результате войн и неурожаев, что их пища состояла главным образом из пшеничной муки. Уважение к такой пище унаследовано мною от моих европейских предков, крестьян, переживших эти катастрофы.
Плот довольно хорошо слушался руля, и я решил, что, пожалуй, мне удастся поспать десять - пятнадцать минут. Ветер непрерывно дул с юго-запада, стояла непроглядная тьма.
Я улегся на бамбуковой палубе, зажав в руке электрический фонарик; компас находился на расстоянии какого-нибудь дюйма от моего лица, и я почти касался его. Мой слух был натренирован, он улавливал малейшее изменение шума волн и сразу же предупредил бы меня об отклонении плота в слишком крутой бейдевинд. Я узнал бы об этом прежде, чем парус начал бы полоскаться. Не только слух, но и все мои чувства предупреждали меня, когда возникала какая-нибудь неполадка. Если плот по какой-либо причине сбивался с пути, стоило немалых трудов вновь поставить его на правильный курс. Кроме того, порывы встречного ветра всегда могли повредить паруса или такелаж.
Веки у меня были словно налиты свинцом, и я рискнул уснуть. Как трудно спать, когда подсознание внушает вам, что необходимо бодрствовать! Я снова вгляделся в окружающую меня мглу. Лишь кое-где на краю плота - серые пятна пены, напоминающие заплатки на пелене мрака. Тьма окутывала плот, словно одеяло.
Всю ночь плот продвигался вперед без ходовых огней. С тех пор как я покинул Кальяо, мне не встретилось ни одно судно, поэтому я не опасался столкновений. Мне казалось, что моя рация неисправна и не передает никаких сообщений. Это усиливало чувство одиночества. Но, прежде чем отказаться от передатчика и забросить его, я решил еще раз его испытать. Жестоко было бы лишить Тедди известий обо мне. Тедди человек мужественный и крепкий духом. Что бы ни говорил обо мне весь мир, Тедди будет крепиться и твердить: "Конечно, Бил вернется…" Разве я не заверял ее в этом?
Спал ли я? Мне было слышно, как бились волны всего в нескольких дюймах подо мной, ударяясь о бамбуковый настил, на котором покоилась моя голова. Я задремал, но все же чувствовал удар каждой волны. Эти удары сливались с гулом и грохотом океана. Должно быть, я уснул, так как шум затих. Только большие волны давали знать о себе.
Глава IX. Песнь утренней зари
Близился восход солнца, и море посветлело. Небо было покрыто облаками, словно нарисованными пастелью. Мироздание пело песнь утренней зари.
"Семь сестричек" мчались вперед, рассекая пену, плавно скользя по ликующим волнам. Мои белоснежные паруса неслись наперегонки с облаками навстречу рождающемуся дню.
Тысячи песен звучали в сияющем просторе. Мною овладел восторг. Я словно вдохнул в себя новую жизнь.
Каждое утро у меня вырастали крылья, хотя всю долгую ночь мне почти не удавалось уснуть и я боролся с парусами, только силою воли преодолевая усталость. Каждое утро душа моя парила, упиваясь красотой нарождающегося дня, и силы мои возрастали до беспредельности.
Похоже, что сегодня мне удастся провести астрономические наблюдения, небо почти прояснилось. Казалось, я наконец выбрался из серого прибрежного облачного покрывала. Целых две недели я плыл, прокладывая курс только по навигационному счислению. Единственно, что тревожило меня, - это Галапагосские острова. Я еще не обогнул их и не мог спокойно плыть, так как знал, что в зимнее время течение Гумбольдта поворачивает к северу.
Вчера, 2 июля, согласно навигационным счислениям, мое положение было: 7°30′ южной широты и 83°25′ западной долготы; я находился в четырехстах пятидесяти милях от Кальяо, на расстоянии не менее пятисот миль от Галапагосских островов.
Я занялся ремонтом керосинки и закреплением размещенных в каноэ вещей. Затем я сменил на верхушке мачты неисправный блок. Мне пришлось позабыть об окружающей меня красоте, но стоило мне оторвать глаза от дела, которым был занят, как я снова с ней встречался.
Каждый день приносил мне новые заботы, ведь до сих пор я еще не изучил как следует свой плот и еще не все привел на нем в полную исправность. К сожалению, все я делал лишь урывками, то и дело поглядывая на компас и парус. Иногда я даже переносил компас к месту своей работы, чтобы не мчаться каждую минуту сломя голову на корму проверять курс. Мне приходилось частенько прерывать свои немудреные дела и бежать к рулевому колесу, так как плот сбивался с курса. И нередко работа, которая в нормальных условиях потребовала бы нескольких минут, растягивалась на целые часы. Мне пришлось развить в себе ангельское терпение.