Кинский вдруг почувствовал, как ужас леденит ему сердце, холодный пот прошиб все тело, дождем катился по лицу. За одну улыбку они требуют ручьи слез, таковы уж боги. Он быстро нырнул в тепло парохода и, не зная, на какую палубу попал, удивился, когда вышел к широкому, сверкающему, как начищенное серебро, трапу, ведущему в оранжерею. Навстречу неслась приглушенная танцевальная музыка. Как и каждый вечер, в зале давался бал.
Распахнуты были и двери ярко освещенного ресторана "Риц". За длинным, празднично сервированным столом шумно ужинали. Пожилая дама с огненно-рыжими локонами встала и экзальтированным жестом подняла бокал. Она что-то быстро сказала гнусавым резким голосом, и все вдруг с возгласами подняли бокалы. В беспорядочном гуле голосов Кинский различил звонкий смех, этот смех погнал его прочь из зимнего сада. О, этот смех был хорошо ему знаком. Стоило Еве выпить бокал вина, как к ней возвращался звонкий, безудержный девичий смех.
Кинского продолжало знобить, но все тело пылало, как в лихорадке. Каюта, слава богу, была пуста. Он быстро юркнул в постель, чтобы согреться, и погасил свет. Ему казалось, что он мгновенно уснет. Но уснуть он не мог. Он лежал и грезил наяву.
Как только он закрыл глаза, он снова услышал голос Евы, поющий с невыразимой сладостью и светлым ликованием: "Взошел серебряный месяц!" Но он слышал при этом акцентированное туше рояля. Это, конечно, не была чарующая манера Райфенберга. Это играл дирижер, работающий со своей ученицей. Играл он сам. Но тут Ева прервала песню и сказала:
- Послушай же!
В соседней комнате кричал ребенок.
- Она не хочет песен, - сказала Ева, - она хочет пить. - Ева вернулась, держа ребенка у груди. Ну, разве она не прелестна?
О да, она была прелестна. Но он признавал это нехотя. Он и так стыдился своей сентиментальной колыбельной песни. Он стыдился того, что любит свою малютку-дочь. Мать с ребенком у груди! Пусть другие умиляются на здоровье, а ему противны эти филистерские сантименты. Он презирал все чувства, которые другим людям казались естественными. Таков уж он, и тут ничего не изменишь. Даже сейчас, грезя о тех днях, он ощущал былой стыд.
О, господи, как обольстительны эти грезы, возвращающие ему его прежнюю жизнь! Он был богом, странствующим по долинам жизни, сам того не сознавая.
Новое видение: он работал до поздней ночи - на столе бесчисленные листки "Одиссея". И только он собрался лечь спать, как в дверь постучали. Вошла Ева, вся в слезах. Отец! Наверно, Марта ее предала. "Марта?" Да, Марта, из ревности. Отец пришел домой пьяный и набросился на нее с руганью. Он грозился ее избить. Она убежала. "Успокойся, Ева, успокойся". Ева плачет, она всхлипывает на его плече, как ребенок. "Прижмись ко мне, Ева, тебе холодно". Ева согрелась и уснула. Засыпая, она все еще всхлипывала на его плече.
Потом: Альберти-Шель говорит - Лембруккер говорит - Ева хохочет и пляшет от избытка радости.
Грезы померкли. Кинский уснул.
29
Кинский спал. Но очень скоро он очнулся от чудесного дурмана сновидений. На этот раз, к своему разочарованию, он не вынес из сна, как прежде, обольстительных видений минувшего. Его разбудил какой-то посторонний шум. Из соседней каюты доносились голоса: скрипучий и резкий мужской и звонко тараторивший женский. Оба говорили по-французски, и хотя Кинский спросонья не имел ни малейшего желания их слушать, он различал каждое слово.
Скрипучий голос мужчины явно в чем-то упрекал молодую женщину, говорившую с чисто парижским акцентом. Мужчина, видимо, был крайне возбужден, он задыхался и астматически кашлял.
- Oh, ma chérie! - взволнованно причитал он. - Жоржетта! Ты так меня огорчаешь! Умоляю тебя, Жоржетта! Мне нестерпимо, что ты так роняешь мое достоинство в глазах людей. Не забывай, кто я такой!
- О, никто не посягает на ваше достоинство, monsieur! - возмутился звонкий голос. - Повторяю, вы слишком мнительны! Вы просто тиран, и все!
- Как? Я тираню тебя, Жоржетта, любимая? Я? Comment? Comment? Я всегда восхищался твоим умом и неподкупной справедливостью.
- Охотнее всего вы заперли бы меня в каюте, - продолжал звонкий женский голос наигранным тоном. - Вы были бы рады превратить меня в невидимку.
- В невидимку? То есть как?
- Да-да! Но не забывайте, сударь, что мне двадцать два года.
- Я всегда помню об этом, Жоржетта. Я предоставляю тебе свободу и все права твоей юности, о да, все. Клянусь! И не требую ничего, кроме элементарного такта и уважения моего достоинства.
Жоржетта звонко расхохоталась.
- Я прекрасно знаю, что обязана уважать ваше достоинство, сударь! - ответила она с раздражением. - Вам незачем меня поучать, я хорошо воспитана. Но я нахожу, что вы сами делаете из себя посмешище!
- Я? Каким же это образом, скажи, пожалуйста?
- А очень просто. Стоит кому-нибудь сделать мне комплимент, вы тотчас же начинаете нервно теребить бородку, и глаза у вас пылают ревностью. Именно так! Да над вами все смеются! У вас седая голова, вам уже за шестьдесят перевалило, а вы забываете об этом!
- О, о Жоржетта, любимая! - вскрикнул мужской голос, полный отчаяния. - Неправда, что надо мной смеются, ну скажи, что это неправда!
- А вот и правда!
Молчание. Мужчина закашлялся. Вскоре снова послышался его скрипучий французский говор, но уже в примирительном тоне.
- Этого не может быть, никак не может быть, - произнес он вкрадчиво, но с достоинством. - Я занимал высшую должность в моей стране. Весь мир знает, что я вел войну. Нет, Жоржетта, любимая, надо мной никто не смеется! Общество слишком справедливо, чтобы позволить себе подобные вольности. Сожалею, что погорячился, mon amie! Прости. Но прошу тебя на будущее: держись чуточку менее экстравагантно, mon enfant. Общество не терпит экстравагантностей.
- Экстравагантностей? - крикнула Жоржетта.
- Eh bien, Жоржетта. Не сказав ни слова, ты покинула компанию и исчезла на целый час. Такому человеку, как Харпер, следует оказывать больше уважения. Я сгорал от стыда.
Жоржетта рассмеялась, ее смех звучал резко, как звон бьющегося стекла.
Скрипучий голос опять завел бесконечную жалобу, но вдруг оборвался. Мужчина чихнул. Один, два, три раза! Это было невероятно комично, и Кинский, который только и ждал, чтобы эти голоса наконец умолкли, сквозь дрему улыбнулся.
- Вот видишь, Жоржетта, я простудился. На палубе ледяной холод.
- А кто заставлял вас гулять по палубе?
- Но ведь я искал тебя. Целый час, сгорая от стыда! Искал по всему пароходу, на всех палубах. Меня сопровождал Харпер. Он сказал: "Где же ваша племянница? Как в воду канула!" Он был уязвлен, это чувствовалось по голосу. Мне крайне стыдно было признаться, что я и ведать не ведаю, где ты. Час, целый час, Жоржетта!
Жоржетта весело засмеялась.
- Я же сказала вам, что была с Китти Салливен в ее каюте. Мы болтали и пили шартрез. Разве уже нельзя зайти к приятельнице и выпить с ней немного шартреза? И это уже не дозволено?
На какое-то время голоса умолкли, и Кинский опять погрузился в сон. Вдруг они снова разбудили его, перепалка стала еще оживленней.
Скрипучий голос мужчины сетовал теперь на то, что взял с собой Жоржетту в это путешествие. На что Жоржетта холодно и дерзко отвечала, что намерена воспользоваться его любезностью не дольше, чем до прибытия в Нью-Йорк.
- Как только мы окажемся в Нью-Йорке, мой уважаемый друг, - кричала Жоржетта, вне себя от гнева, - я больше ни на час вас не обременю! - Потом она сладко зевнула. - О, как я устала. Спокойной ночи! - Щелкнул дверной ключ.
- Жоржетта, - задыхаясь, звал мужчина. - Жоржетта, ma chérie, любимая, умоляю тебя… - Голос стонал: - Жоржетта, Жоржетта!..
Но Кинский уже спал глубоким сном. Он ничего больше не слышал.
Проснулся он на следующее утро, когда в каюту вошел стюард, чтобы убрать посуду после завтрака. Завтрак стоял нетронутым.
- Наверно, уже очень поздно? - спросил Кинский.
- О, прошу вас, сударь, не беспокойтесь, - сказал стюард. - Я только хотел убрать посуду. Простите, пожалуйста.
Было около одиннадцати. Кинский вспомнил о вчерашнем вечере, о своих чудесных ночных грезах, и они мгновенно воскресли в нем. Он пережил во сне счастливейшую пору своей жизни, несомненно, только в ту пору он и был счастлив.
Странный разговор в соседней каюте он совсем забыл. И лишь позднее, днем, он вспомнился ему. Но, быть может, это ему тоже приснилось?
Кинский лежал без движения, испытывая приятную усталость, внутренне совершенно спокойный, почти счастливый. Он наслаждался покоем и редким для него чувством душевного равновесия. Стены скрипели сильнее обычного, и сильнее обычного звякала задвижка на двери каюты. Двигатели работали на полную мощность.
"Сегодня я ее увижу!" - подумал Кинский, поднимаясь.
Часть вторая
1
Погода со вчерашнего дня совсем переменилась. Дул ветер. Волны гневно перекатывались под серыми, низко нависшими облаками. Казалось, и тучи и волны бегут к горизонту в погоне за светящейся полосой, напоминавшей прозрачный черный фарфор. Это уж было подлинное лицо Атлантики! Яростные темно-зеленые валы вздымались и бурлили, образуя колышущиеся горы; по их склонам, подобно ледниковым ручьям, кипя, низвергалась белая пена, и ветер клочьями уносил ее вдаль. До самого горизонта океан рябило могучими белыми гривами.
"Космос" содрогался всей своей громадой и, грохоча, медленно раскачивался. Его нос, точно острый бур, беспощадно буравил волны, подбрасывая вверх огромные водяные глыбы, а ветер бомбил корабль бомбами пены.
На самой верхней палубе, укрывшись от ветра за радиорубкой и закутавшись в пальто, сидели Ева и Вайт. Они молчали, лишь изредка обмениваясь словом. От сильного ветра у Евы горели щеки, а волосы буйно разметались и, вихрясь, то и дело взлетали вверх, словно пламя факела.
Со счастливой, взволнованной улыбкой она задумчиво смотрела на море. Вот и этот концерт уже позади, а впереди целых две недели полнейшего безделья и восхитительного покоя. И Вайт подле нее!
- Чайки! Смотрите-ка, Вайт, чайки! - вскрикнула Ева. - Они опять здесь!
Под темными облаками трепетали снежно-белые крылья чаек, их алчные, пронзительные крики неслись над кораблем.
- Какое же сильное, смелое сердце бьется в этих маленьких существах, если они отважились так далеко следовать за пароходом! Скажите, Вайт, а как они потом найдут скалу, на которой ютятся их гнезда?
Вайт улыбнулся, этого он не знал. Каждое слово, каждый возглас Евы счастьем отзывались в его сердце. Он смотрел в ее ясные, вспыхивающие восторгом глаза и не в силах был оторвать взгляда от ее лица, от ее стана, словно сегодня впервые увидел ее. Этот высокий, выпуклый лоб, крупный, гордый нос, эти полные, четко очерченные, всегда чуть влажные губы! Нет, никто не мог бы описать прелесть ее губ.
У нее было тонкое лицо, и вместе с тем в нем чувствовалось нечто крестьянское, какая-то беспредельная простота и скромность. Сейчас, когда она запрокинула голову и приоткрыла рот, наблюдая за чайками, жадно кинувшимися вниз на добычу, глаза ее сверкнули сталью. В эту секунду она сама была словно чайка, свободная и отважная, как они. И вдруг она вскрикнула - пронзительно и алчно, точь-в-точь как чайка.
"Это самый счастливый день в моей жизни, - думал Вайт, исполненный какой-то спокойной торжественности. - Море - ветер - чайки - и Ева! Быть может, никогда в жизни я не испытаю больше такой полноты счастья".
Долгие месяцы он мечтал об этом путешествии. По ночам, в тишине, он предвкушал блаженство этой поездки вдвоем, - и вот он здесь, рядом Ева, все сбылось так, как ему грезилось. Они одни, никто не нарушает их покой, - тысячи миль отделяют их от знакомых и всяческих условностей, всё оказалось прекрасней, чем в самых смелых его мечтах.
И вдруг сквозь серую пелену моря и мчащихся облаков он увидел в ярком свете путь своей жизни. Неужели он один из избранных, которых жизнь хочет осчастливить? Он не сомневался в том, что Ева любит его.
Ева попыталась укротить пляшущий вихрь своих волос и придвинулась поближе к стене, чтобы надежней укрыться от ветра. Она клубком свернулась в кресле и взглянула на Вайта, - видимо, ей захотелось поговорить.
- Вы мне еще совсем ничего не рассказали о своей матушке, Вайт, - начала она.
- Ведь я передал от нее привет.
- Конечно, но и только? Надеюсь, ваша матушка здорова?
- Да, спасибо, Ева.
И Вайт рассказал о своей матери, которую боготворил так же, как и она его.
- Когда я приехал в Гайдельберг, мама только что вернулась из Санкт-Антона, где ходила на лыжах, она выбирала самые головокружительные трассы. А теперь сидит над картой Англии. Этим летом она хочет отправиться на автомобиле в Шотландию.
Госпожа Матильда Кранах была маленькая, подвижная, необычайно жизнерадостная женщина с седыми волосами, которая в любом виде спорта могла еще поспорить с двадцатилетними. Она мастерски играла в теннис, превосходно плавала, по утрам ездила верхом, а после обеда сама водила автомобиль. Ежедневно она вставала в шесть часов утра (о, как Ева завидовала ей!) и до десяти - одиннадцати вечера беспрерывно была чем-либо занята. Ева любила эту женщину с сединой в волосах и молодым сердцем и восхищалась ею. Она видела в ней не мать, а, скорее, старшую сестру Вайта, непрестанно заботящуюся о его благополучии.
Вайт с увлечением говорил о своей матушке, и это увлечение шло к нему. В эти мгновенья он казался совсем мальчиком. Как прекрасно, когда сын с такой влюбленностью говорит о матери! Не столь уж часто это бывает в жизни.
- Продолжайте, Вайт, - попросила Ева. - Расскажите о себе, о своих планах, о своей работе. Вы ведь еще ни словом не обмолвились о себе!
- Это не столь важно, - улыбаясь, ответил Вайт, - у нас впереди еще достаточно времени.
Ева любила беседовать с Вайтом. Он был серьезней, чем большинство мужчин его возраста, часто улыбался, но смеялся редко, не любил шутить.
Еве приятно было смотреть, как ветер треплет его русые волосы. Он был красив. У него были простые, ясные и одухотворенные черты идеалиста, даже мечтателя, и все-таки он прочно стоял на ногах, живя жизнью, исполненной деятельности и ответственности. О, Ева это понимала. В нем не было суетности, нервозности, непостоянства, вопреки своей молодости он производил впечатление человека редкой внутренней гармонии и уравновешенности. Взгляд его был чист и ясен. Он принадлежал к типу мужчин, которые поздно пробуждаются. Вероятно, до сих пор идеалом женщины ему представлялась мать. Возможно, поэтому у него и не возникало желания заглядываться на других женщин. Во всяком случае, Ева была убеждена, что он еще никогда не был по-настоящему влюблен. Возможно, пока Ева не вошла в его жизнь, он любил только мать. В нем была какая-то сдержанность, и Еве это импонировало.
Новая фабрика в основном уже построена, рассказывал Вайт. Новая лаборатория тоже. Его лаборатория! Он предвкушает, как летом, вернувшись из поездки, сразу возьмется за ее оборудование. Он наконец добился того, что к коммерческой стороне предприятия не будет впредь иметь никакого отношения и сможет целиком заняться научными исследованиями.
Отец Вайта, старый Пауль Кранах, в молодости был простым слесарем. Потом он обзавелся авторемонтной мастерской, сам стал изготовлять батареи, аккумуляторы, карбюраторы. Он начал дело с пятью слесарями, теперь же на предприятиях Кранаха в Гайдельберг-Маннгейме занято две тысячи рабочих, а вскоре там будут работать четыре тысячи. Их продукция расходится по всему свету.
От отца Вайт унаследовал не только значительное состояние, но также энергию и страсть к экспериментам. Он изучал физику и химию - это было его призванием.
Вдруг Ева тихонько засмеялась. Он взглянул на нее и умолк.
- Я как раз вспомнила о том, - сказала Ева, - как вы впервые ко мне пришли. А вы помните, Вайт? Это все Грета, она нас познакомила. Я и сейчас еще вижу ваше лицо в тот день: как вы были смущены! - О чем бы Ева ни говорила, о чем бы ни думала, мысли ее всегда возвращались к ее девочке.
Вайт рассмеялся и покраснел. Его смутило напоминание об этой сцене.
- Но ведь Грета, - сказал он, - не отпускала мою руку. Она очень хотела, чтобы я пошел с ней. Что я мог поделать?
- Грета была такая маленькая, а вы такой большой, Вайт! Но она держала вас за руку так, будто вы ее пленник.
Вайт рассмеялся:
- Так оно и было на самом деле.
Несколько лет тому назад Ева приобрела скромный деревенский домик в холмистой местности под Гайдельбергом, где в полном уединении проводила летние месяцы. Ее сад граничил с парком, окружавшим роскошную виллу овдовевшей г-жи Кранах. Ее девочка заинтересовалась жизнью в соседнем парке с тем упорным любопытством, какое свойственно только детям. Она взбиралась на ограду и разглядывала парк, хотя Ева строго-настрого запретила ей это. Потом Грета приходила и взволнованно шептала ей на ухо, словно там, в парке, ее могли услышать:
- Мама, у них водяное колесо на лужайке! - Шланг для поливки газонов привел Грету в восторг. - Мама, они там, в парке, бьют молотками по шарам. Зачем они это делают?
Однажды Грета просто исчезла, а когда Ева стала ее искать, она, к величайшему своему удивлению, услышала смех Греты в соседнем парке. Теперь уже сама Ева взобралась на ограду и стала высматривать дочку. Она увидела Грету играющей на лужайке в крокет с молодым Кранахом. Никогда еще Ева не видела, чтобы девочка так резвилась. Она визжала от удовольствия и так взмахивала деревянным молотком, слишком тяжелым для ее маленькой руки, что то и дело валилась на траву. Тут Ева и увидела впервые, как красив молодой Кранах, тогда только что закончивший университет.
Так все и началось. В один прекрасный день Грета неожиданно предстала перед ней, держа за руку Вайта. "А это мой друг Вайт!" - заявила она гордо.
- Долго ли вы собираетесь пробыть в Америке, Вайт? - продолжала разговор Ева.
- Долго ли? Несколько недель, пожалуй, даже месяцев. - Он и сам еще не знал, так много нужно было посмотреть, надо было закрепить деловые связи, завязать новые.
- А я буду занята в Америке ровно два месяца и, как только освобожусь, первым же пароходом уеду. Я не могу задерживаться ни на день больше, вы знаете почему. Быть может, мы вместе поедем обратно?
- Не исключено. Благодарю вас, Ева!