Теперь – лес. Прыгая с камня на камень, я быстро добираюсь до плотной стены деревьев и кустарников. Кокосовые пальмы стоят так плотно друг к другу, что я с трудом втискиваюсь в заросли и останавливаюсь в нерешительности перед колючим, в пламени громадных красных и фиолетовых цветов кустом. Над цветами порхают большие, в две ладони величиной, желтые бабочки, а за кустом тихо переговариваются мартышки и вскрикивает какая-то птица.
"Вперед!" – говорю я себе и поднимаю ногу. Поднимаю и боюсь опустить – под кустом ползет оранжевая, в продольную полосочку змейка. Я поспешно отступаю к берегу.
У камней меня дожидается Виктор.
– Чего это ты на четвереньках бегал? Парторг судна, солидный, бородатый мужчина – и на четвереньках! Я вот расскажу коммунистам. Ну ладно, пойдем-ка. Тут я небольшую бухточку нашел, поныряем...
Бухта. От океанских волн ее защищают несколько больших обломков скал, торчащих из воды, как блестящие зеленые спины каких-то морских чудовищ. С высокого берега вся бухта как на ладони. Сквозь прозрачную воду видны покрытые водорослями камни, между ними – небольшие участки песка, разрисованные дрожащими солнечными бликами.
Неуклюже ступая ластами по осклизлым валунам, мы входим в воду. Местные любители подводного спорта редко заглядывают в эту бухту: она для них, наверно, давно пройденный этап. Здесь нет ни роскошных кустов кораллов, ни гигантских скатов-хвостоколов, ни большущих окуней и крупных моллюсков с красивыми раковинами. Для нас же любой обитатель бухточки – приятный незнакомец, познакомиться с которым поближе – наша цель. Все дальше и дальше мы уходим от берега. Вода, наконец, достигает груди, подбородка. Мы ныряем, и необыкновенный мир открывается нашим глазам. Чуть шевеля ластами, мы как будто летим над неглубоким дном. Иллюзию полета подчеркивает и совершенно прозрачная вода, позволяющая отчетливо видеть все, что происходит на дне и кругом нас. Как живые, колеблются невысокие водоросли, сине-зелеными лесами поднявшиеся над обломками скал. Среди них, вспыхивая серебряными зеркальцами, мелькает стайка мелких рыбешек, а невдалеке от них, встав торчком, сама очень похожая на водоросль, притаилась рыба-свистулька. У нее длинная, в одну треть всего тела, голова с маленьким ртом на конце и большие, внимательные глаза. Свистулька будет долго ждать, пока какая-нибудь рыбешка не подплывет поближе, и тогда... А стайка рыб покрупнее проплывает у самой поверхности воды. Их светлые брюшки совершенно сливаются с водой, и рыбы кажутся прозрачными. Обхватив лучами-руками упругий кустик водорослей, трудится над своей добычей офиура – "голова Горгоны". Ее руки, отходящие от дисковидной пластинки в центре тела, раздваиваются, а каждый из раздвоившихся отростков разделяется еще на три луча, внешним видом напоминающих щупальца. Те, в свою очередь, многократно дробятся, превращаясь в сложную систему тонких гибких рук-щупалец. Раскинувшись по водорослям, эти руки подстерегают мелкую рыбешку, некрупных крабов, рачков. На этот раз в сложное сплетение щупалец попалась рыбка. Из клубка упругих, гибких рук торчит лишь одна ее голова с разинутым ртом и выпученными глазами. По песку, оставляя следы-точечки, спешит куда-то морской еж. Он передвигается, как на ходулях, на своих твердых иглах. Тело у ежа шарообразное, покрытое твердым панцирем, на котором находятся бугорки. К бугоркам подвижно прикреплены направленные в разные стороны иголки. Снизу у животного – рот с пятью белыми острыми зубами. Ими еж захватывает и перегрызает водоросли и некрупных малоподвижных донных животных.
Около мелких кораллов, каменистыми кустиками выросших на обломках скал, плавают несколько мелких спинорогов и рыбка-хирург. Спинороги ярко раскрашены в зеленый, синий и желтый цвета; они совершенно сливаются с таким же ярким фоном. Светло-шоколадный "хирург" никого не боится – он подплывает к нам и посматривает на нас своими янтарными, с черным зрачком глазами. На хвостовом стебле у "хирурга" виднеется ярко-желтое пятно. Оно как предостерегающий знак – трогать нельзя! Там у рыбки – два кинжальчика, упрятанных в углубления, как в ножны. Эти кинжалы очень острые. Они наносят глубокие, болезненные раны каждому, кто осмелится напасть на рыбу.
Тут же на отмели, сверкая в лучах солнца, как драгоценные камни, резвятся мальки. Вдруг они прыскают в разные стороны. В чем дело? Виктор толкает меня в плечо. Я поворачиваю голову вправо – и замираю: к нам... летит крупная рыба. Да, такое впечатление – не плывет, а именно летит, очень медленно, неторопливо, но летит! У рыбы почти черная спина, большие треугольные плавники-крылья и длинный тонкий хвост. Своими величественными, неторопливыми движениями рыба напоминает летящего орла. Это скат-орляк, над которым так потешались наши матросы, назвав его "тетей Полей". Скат "пролетел" мимо и скрылся где-то у скал.
Мы ныряем до полного изнеможения, до шума в ушах, до красных кругов в глазах. Наконец покидаем бухту, долго лежим на песке и смотрим в синее небо, где широкими кругами летает гриф.
...Вечером к нам на теплоход приходит высокий, широкоплечий мужчина в белой форме с черными погончиками, на которых изображен трезубец и три буквы "П", "Р" и "Л". У него под мышкой – папка с фотографиями, на плече – фотоаппарат. Вместе с ним на палубу судна поднимается худощавый парень со светлыми скандинавскими глазами и рыжеватой бородкой на смуглом лице. Одет парень весьма странно: на угловатых плечах – пестрая рваная рубашка, короткие брюки, подпоясанные широким ремнем, на ногах – самодельные, на деревянной подметке сандалии. Рукой он придерживает подвешенную к поясу большую литровую бутыль, оплетенную веревками.
Мужчина в белом берет под козырек и улыбается мне – это Анджей Драпелла, первый штурман польского теплохода "Свидница". Мы познакомились с ним вчера в городе; там Анджей снимал кинокамерой уличный суд: судья, пожилой, с сединой в волосах, весь морщинистый, как печеное яблоко, старик в присутствии жителей улицы судил уличную тетку-склочницу.
Мы проходим в каюту. Анджей отлично говорит по-русски; он несколько раз был в Ленинграде, совершил туристскую поездку по Советскому Союзу. В море? Да, он уже шесть лет плавает по всем морям и океанам земного шара. И всюду его сопровождают кинокамера и мотоцикл "Ява", хранящийся на пароходах в трюме. А в портах, отстояв вахту, он садится на мотоцикл и мчится с кинокамерой в джунгли, в рыбацкие деревушки, снимает природу, людей. Да вот, смотрите! Анджей открывает папку – в ней сотни фотографий: отличные, интересные снимки. Африканская саванна, и на переднем плане – стадо жираф. Грифы на трупе зебры. Крокодилы. Двое лежат, как бревна, а третий приподнялся и смотрит в объектив.
А вот снимки, сделанные в Италии: демонстрация рабочих с плакатами: полиция поливает демонстрантов из специального бронированного автомобиля сильными струями воды. А это что? На камнях мостовой лежит девушка, руки раскинуты в стороны, красивое лицо, черные густые волосы... В стороне валяется портфель.
– Это? Это я снимал на острове Сицилия... Учительница, она чем-то не понравилась бандитам из мафии, и они убили ее.
Еще снимок: на улице в тени спят на спинах "звездой" – ноги в разные стороны, голова к голове – пятеро. Лиц не видно. Лица покрыты красочным плакатом: красивая женская головка, и под ней надпись через весь плакат: "Греция – преуспевающая страна!"
– Безработные, – поясняет Анджей, – бывшие рабочие небольшого тукового завода. Капиталисты закрыли завод, рабочих выбросили на улицу.
Вскоре наши новые знакомцы уходят. Уже поздно.
...Подошел последний день стоянки в порту. К судну подъехал грузовик "ГАЗ-69", который в обмен на лодку предоставили нам советские инженеры, работавшие на реконструкции железной дороги Конакри – Канкан. Инженеры поехали на пляж, было воскресенье, а мы – вглубь страны, посмотреть на банановые плантации.
Быстро промелькнули пустынные, сжигаемые солнцем улицы города, деревушки по бокам шоссе, аэродром с самолетами "ИЛ-18". Через сотню километров грузовик свернул на избитую проселочную дорогу. Сначала машина долго лезла в гору, натужно завывая раскалившимся мотором, потом побежала по высокогорному плато. Кругом, насколько хватал глаз, раскачивалась высокая, густая трава, напоминающая тростник; кое-где из нее поднимались высокие, с кроной в виде веера деревья. Вдоль красной пыльной дороги тянулись кусты, увешанные длиннющими стручками, а на горизонте вздымались фиолетовые горы.
Солнце иссушило землю и растения. Нигде ни птицы, ни зверька. Лишь на черных корягах и камнях лежат, свернувшись клубком, небольшие пестрые змеи. Пересохшая земля при малейшем дуновении горячего ветра вздымается едкой пылью, а трава негодующе шуршит. Машина влезла на холм, мотор радостно передохнул, и "газик" с выключенным двигателем нырнул в зеленую долину. Вскоре над нашими головами раскинулись купы пальм, переплетенных лианами, справа показалась негритянская деревушка, а из-под колес машины с отчаянным визгом выскочил черный длиннорылый поросенок. Еще с полчаса машина катилась по узкой темной аллее, прорубленной в лесу, а потом остановилась на небольшой поляне. На опушке стояло несколько складов из гофрированного железа; прямо перед нами уходили вдаль ровные ряды банановых деревьев, слева среди пальм виднелось несколько островерхих хижин.
Переводчица Лера, светлоглазая девушка из советского посольства в Гвинее, соскочила на мягкую землю и, улыбнувшись кому-то из нас, сказала:
– Схожу за плантатором...
Пока она ходила, я, прохаживаясь около машины, представлял себе, каким будет плантатор: наверно, высоченным детиной со звероподобной физиономией, в черных очках, пробковом шлеме и с сигарой во рту. Такого плантатора я видел когда-то очень давно в детской книжке. Однако здешний плантатор был строен, с довольно приятным лицом, без сигары и очков, но в шляпе "сомбреро". Без особенной охоты согласился он показать свои владения.
Жарко и душно. Пот разъедает лицо и течет за воротник, горячая почва прожигает подметки сандалет. Тень от невысоких, похожих на гигантскую траву банановых деревьев скудна. В ней не спрячешься, не укроешься от огненных солнечных стрел, мы же привыкли к прохладному морскому ветру, к воде, в которую каждую минуту можно окунуть лицо, руки или просто подставить соленым брызгам голую грудь. А тут – солнце и духота. Да еще этот француз. Сухой, жилистый, он уже второй час водит нас по плантации и бормочет, бормочет... Лера едва успевает переводить.
– В эту плантацию вложены громадные капиталы... Строительство оросительного канала потребовало расходов в сумме... Предполагаем получить доход, который покроет расход на... процентов...
На узких губах француза – натянутая улыбка; он достал из кармана черные очки и посадил их на тонкий нос, потом выудил из кармана толстую недокуренную сигару... И с этого момента стал мне просто ненавистен. "Плантатор" настоящий. Один из тех, кто еще цепляется за гвинейскую землю в глубинных районах республики. Совсем недавно он мог избить негра плеткой. Теперь француз разговаривает с рабочими на "вы". И поэтому он, наверно, такой сухой и желчный. И поэтому он натянуто улыбается и бормочет, бормочет, нагоняя на нас скуку и сон.
...В тот же день мы покинули Гвинею. Лоцманский катер проводил нас до выхода в открытый океан, потом лихо развернулся и, оставляя за собой пенный след, унесся в порт, где уже зажигались оранжевые противотуманные фонари.
ГЛАВА VII
Гвинейский залив. – Где искать тунцов? – Морская станция. – Планктон. – Акулий ярус. – "Быки" на палубе судна.
Гвинейский залив – один из крупнейших в мире. Воды залива таят в себе несметные рыбные богатства: тунцы, сардина, скумбрия и другие ценные стайные рыбы обитают в его глубинах и на мелководной части, на шельфе, тянущемся вдоль побережья Африки. Однако в этих водах редко можно увидеть корпуса рыбацких судов. Настоящая "голубая целина", пока совершенно не вспаханная винтами рыбацких теплоходов. Лишь северо-западную его часть, узенькую прибрежную полоску, уже шестой год бороздят советские суда, вылавливая здесь сардину. Чтобы себе представить, какие богатства находятся в заливе, можно сказать, что только в одном этом маленьком освоенном кусочке советские рыбаки добыли десятки тысяч центнеров сардины. А центральную его часть посещают японцы. Японские рыболовные компании смело за многие-многие тысячи миль посылают сюда свои тунцеловы, потому что богатые уловы с лихвой окупают все расходы, связанные и с дальним переходом, и с покупкой дорогостоящего промыслового вооружения, и оснащение судов современным навигационным оборудованием.
Мы тоже идем в Гвинейский залив, хотим поближе познакомиться с его рыбными богатствами. Нам необходимо отыскать такие районы в его бескрайних просторах, где водятся тунцовые косяки и такие рыбы, как макрели, парусники, марлины.
Небольшой ветер поддувает в корму; судно, чуть наклонившись на левый борт, скользит по спокойному океану. Крутится вертушка лага, отсчитывая милю за милей, ныряют в прозрачной воде резиновые кальмары и свинцовые рыбки. По временам на какой-нибудь из троллов попадает то тунец, то корифена, но поимка рыбы уже не вызывает восторга – все к этому привыкли. Иногда попадается и крупная рыба; капроновый шнур мгновенно натягивается, отвесно уходит вниз, густо гудит, как басовая струна, а затем звонко лопается.
Вся палубная команда наверху; под руководством бригадира сооружается новый, сорокакилометровый ярус. Ящик за ящиком заполняются свернутыми стальными "поводцами"; в другие укладывается хребтина. У бортов все выше поднимается гора легких, пенопластовых поплавков.
Очень жарко. Солнце – над самой головой, в зените, и днем мы все теряем свою тень – она находится где-то под нами, около ступней. Матросы работают молча: в такую жару не до разговоров. Слышны лишь тяжелое дыхание да тонкий перезвон крючков, надеваемых на проволоку. То один, то другой откладывает в сторону крючки, "поводцы", капроновые шнуры и спешит под душ; теплая, какая-то густая, как жидкий кисель, вода тугой струей бьет по спине, шее, голове, но совершенно не освежает. Через несколько минут она испаряется, оставляя после себя на коже белый, едкий, горько-соленый налет соли.
– Не заняться ли заготовкой соли? – говорит кто-то, но шутку не поддерживают.
Какие тут шутки, когда палуба насквозь прожигает подметки сандалет, все металлические части судна раскалены до такой степени, что невозможно дотронуться; палубные доски рассыхаются прямо на глазах, и боцман то и дело окатывает их водой. Синяя жила термометра, висящего в лаборатории, стойко держится на цифре плюс тридцать девять. Пресная вода строго экономится. Ее открывают лишь три раза в день: утром, в обед и вечером, и каждый раз лишь на десять минут.
Саша сидит около стола, заваленного пробирками: вместе с Ториным они маркируют их.
– Веничек бы сюда березовый, – говорит Саша, – люблю попариться...
– А я бы сейчас штук тридцать эскимо съел или десяток пломбиров. Таких холодных белых плиточек, – мечтательно поддерживает разговор Юра, – или хоть бы лопату снега. Как жаль, что в Гвинейском заливе не плавают айсберги! Лечь бы на него голышом...
– Дома сейчас зима... мороз, вьюга... – вздыхает Виктор, отрываясь от бинокуляра.
Потом в лаборатории надолго становится тихо. Мы, наверно, думаем сейчас об одном и том же; о далеком береге, о родных, близких, которые, может быть, в этот момент смотрят в серое холодное небо и на колючий снег, сыплющийся из туч, или спешат куда-нибудь, растирая варежками примороженные щеки.
Обедаем вяло, скучно; многие страдают отсутствием аппетита. После обеда кок достает из трюма ящик рубчатых, как ручные гранаты, ананасов и полмешка оранжево-желтых апельсинов.
– Наваливайтесь, ребята, – говорит кок и уходит.
Но "наваливаться" не хочется: во время стоянки в порту мы уничтожили несметное количество всяких экзотических плодов, и теперь их вид не вызывает у нас особенного энтузиазма. Лишь Викеша, меланхолично посматривая на океан, уничтожает апельсин за апельсином.
– Сколько? – спрашивает его бригадир, утирая локтем лицо.
– Двенадцать, – отвечает тот и нагибается за ананасом.
Алексей отодвигает ящик и поднимается.
– Кончай, братва. За работу!
И снова тихо на палубе. Лишь тонко позванивают крючки, тугими мотками скручиваются металлические "поводцы", зеленой змеей укладывается в ящики хребтина.
К вечеру становится немного прохладнее. Все оживают, начинают быстрее двигаться, громче разговаривать. Ярус к работе подготовлен, теперь можно и отдохнуть. На верхнем мостике слышится гитара – это третий механик Виталий Белов разучивает "Очи черные". А на палубе разгораются отчаянные шахматные схватки: Валентин Прусаков организовал судовой шахматный чемпионат. Лучше всех играет на судне боцман Михаил Афанасьевич Мельченко. Он отлично видит шахматное поле, неплохо знает теорию игры, почитывает книжки о шахматах. Боцман легко разделывается с матросами, механиками, штурманами. По пятам за ним идут капитан и Жаров. Капитан, когда проигрывает, страшно волнуется, нервничает и, нахмурившись, уходит в каюту. А хитрее всех играет Хлыстов. Шахматы он знает неважно, но в ходе игры все время тонко и умело "поправляет" дело, незаметно возвращая на доску то проигранную туру, то коня или пару "проходных" пешек.
Да, в такой вечер, удивительно тихий и прохладный, не хочется расходиться по каютам. Громадная луна светит так ярко, что от ее света можно читать карты в ходовой рубке. Ослепительно голубой лунный свет залил океан, палубу теплохода, надстройки. Зыбкая лунная дорожка протянулась от самого горизонта до нашего судна, и некоторое время мы мчимся по ней, подминая под днище теплохода голубые блики, прыгающие по волнам. Хорошо стоять в такой вечер на самом носу судна, не отрывая взгляда от чудесной картины! Стоять и ожидать, что вот-вот, сейчас должно что-нибудь произойти. Что? Может быть, появится молчаливый корабль, мчащийся под всеми парусами, или вынырнет из воды морское чудище с громадными фосфоресцирующими глазами, а может, поднимется вдруг из воды необитаемый остров или... Дружный смех на палубе отвлек мое внимание, вернул к действительности. Что там? Ах, вот в чем дело! Рефрижераторный механик Вася Суховеев сделал из толстой проволоки большое кольцо и крутит по палубе "хула-хуп". Вращая вокруг своего мускулистого пресса круг, он, скрестив на груди руки, как индусский маг, может сесть и встать, не прекращая вращения. С особенным вниманием относится к "хула-хупу" стармех Тихоныч – домой ему хочется вернуться стройным и похудевшим. Поэтому он тоже надевает на свой выпуклый живот круг и начинает судорожно раскачиваться из стороны в сторону. Между прочим, крутить круг он не бросал до конца рейса, – выскочит из машины и покрутит. Однако, к его большому сожалению, он не похудел, а поправился еще больше, потому что от этих упражнений у него развивался зверский аппетит и в ужин он съедал удвоенную порцию супа и котлет.
– Кто желает посмотреть "Мелодии Бразилии", прошу в салон, – слышится по радио голос Валентина.