Пленник волчьей стаи - Юрий Пшонкин 19 стр.

Утром Атувье много съел рыбы и зайчатины. Но прежде чем уйти на большую, опасную охоту, он сделал то, что всегда делали охотники, идущие на медведя. В деревянной коробочке, что была с ним всегда, лежал обломанный крючок. Можно было заточить обломанный конец и сделать маленький крючок на хариуса, но Атувье решил отдать его духам-покровителям. Он пошел на бе­рег, к большому плоскому камню. Это было жертвенное место его семьи. На нем уже лежали пестрые камешки, кусочки меха, обрывки оленьих жилок - дары, которые он приносил сюда, когда начинал строить ярангу, когда пошел впервые охотиться с луком на уток. Среди этих простых даров лежало несколько цветных бисери­нок, принесенных Тынаку. Она принесла их, когда узна­ла, что в ее утробе появился ребенок. Атувье положил рядом с ними обломок крючка.

Духи останутся довольны даром, теперь они помогут ему в большой охоте.

* * *

Можно было далеко и не ходить на медведя, попробо­вать убить хозяина поблизости от яранги, но Атувье не хотел нарушать обычай предков: нельзя рядом с жили­щем убивать медведя - другие медведи обидятся и могут потом напасть на людей.

Черная спина не отходил от хозяина. Волк словно знал, что они отправляются на охоту.

Река уже наполнялась рыбой. Пока подходили только гонцы, но их становилось все больше и больше. Атувье знал: скоро река вскипит от рыбы.

Они пошли вверх по реке, туда, где начинались пере­каты, где находились просторные лагуны-заводи. Там больше всего видел он медвежьих троп, когда ходил на уток и гусей. Тяжелое копье придавало уверенности. Атувье надеялся на удачу.

Миновали второй поворот-кривун и вышли на прос­торную поляну, на которой рос стланик. Берег реки в этом месте был пологим, река рябила, наскочив на пере­кат. Из тундры к поляне было проторено немало мед­вежьих троп. По следам Атувье определил, что на это удобное место медведи приходили совсем недавно. Надо быть осторожным: порыбачив, медведи могли бродить где-нибудь поблизости. Атувье решил охотиться здесь. Он сел. Кусты скрывали его и волка, но им хорошо была видна вся поляна. Атувье развязал ремешок сумки, в ко­торой нес еду, достал две юколы. Одну дал волку, вто­рую стал есть сам.

Он еще не доел рыбину, когда увидел медведя. Из тундры к реке медленно шел черный медведь. Атувье вздрогнул: зверь был матерый, огромный. Много медведей видел сын Ивигина и без труда определил даже на таком большом расстоянии, что с этим зверем ему, пожалуй, не справиться. В который раз пожалел, что нет у него ружья. Надо было уходить: медведи еще только начали нагуливать жир, и в это время с ними лучше не встре­чаться - голодный хозяин тундры опасен для человека. Вот когда медведь нагуляет жир на рыбе, на ягодах, тогда он добрый и первым уступит тропу. Атувье поднялся, собираясь скрыться в лесу, но тут до него донесся рев зверя. Атувье вздрогнул: мало кто из людей остается спокойным, услышав рев лохматого хозяина. Однако этот медведь ревел очень странно. Нет, это был не гневный рев. И не зов матухи, разыскивающей потерявшегося медвежонка. Не-ет, черный... стонал, как стонут от боли.

Черная спина вышел из-за кустов, вглядываясь в ре­вущего владыку зверей. Атувье посмотрел на волка. Похоже, и его удивил рев кайнына.

Чем ближе подходила живая черная гора, тем больше удивлялся Атувье: медведь шел, низко-низко на­клонив голову. Он словно принюхивался к чьим-то сле­дам. Странно шел - опущенная голова натыкалась на кочки, на кусты. При этом медведь продолжал стонать и охать. Совсем как человек, у которого сильно болела го­лова. Так иногда стонал главный пастух Вувувье Кир­тагин, когда в его голову поселялись злые-злые духи. Медведь подошел еще ближе, Атувье еще больше уди­вился - кайнын был очень худой, лопатки сильно выпи­рали, грудь впалая.

Черная спина повернул голову. Взгляд волка говорил: "Чего ты ждешь?" Но Атувье не ответил на вопрос вол­ка - он еще не знал, что делать.

Медведь вдруг умолк, поднял голову, ловя верховые запахи. Атувье был спокоен - ветер дул от медведя к ним. А кайнын все стоял и стоял, к чему-то принюхиваясь. "Большая шкура у черного,- невольно подумал Атувье.- Однако, не справлюсь с ним. Большой, хоть и совсем ху­дой". Кайнын постоял еще немного и вдруг так громко жалобно застонал, что у Атувье волосы зашевелились. "Ой-е, а может, он... ранен?" - мелькнула догадка.

Медведь снова опустил чуть ли не до земли голову и пошел... в сторону от реки. Атувье вышел из укрытия, сторожко двинулся следом, держа наготове копье, не спуская глаз с уходившего тощего хозяина. Ой-е! Мед­ведь прибавил шагу и с размаху ткнулся мордой в дере­во. Раздался страшный рев, зверь резко развернулся и... лег, обхватив голову лапами, не переставая реветь. Нет, он не ревел, а и впрямь охал, стонал, как очень больной человек.

У Атувье вновь зашевелились волосы, дрожь пробе­жала по телу. Много он видел медведей, часто слышал их "голоса", но такое слышал и видел впервые.

"У-у-аум, о-уах",- стонал черный, словно прося чьей- нибудь помощи.

Человек и волк стояли, пораженные поведением чер­ного тощего медведя. Атувье все еще не знал, что де­лать. "Наверное, лучше уйти. Кайнын совсем больной, опасный зверь",-рассуждал Атувье, но что-то удержи­вало его на месте.

Неожиданно медведь смолк, встал и направился прямо к реке. По пути он снова натыкался мордой на кочки, на кусты и при этом громко охал. "Ой-е, да он же... слепой! - наконец-то догадался Атувье.- Да, совсем ни­чего не видит. Потому так низко и опускает голову".

Атувье не ошибся - медведь был слеп. Его звали Чер­ная гора. Так его звали люди небольшого стойбища, возле которого он объявился несколько лет назад. Люди не уби­ли его, потому что черный прогнал от стойбища рыжего коварного медведя, который задрал мальчика и двух охот­ников. Люди настолько были напуганы рыжим людоедом, что собирались уже перебираться в другое место: можно легко убить обыкновенного медведя, но кайнын-людоед - сам охотник, куда искуснее человека. Тогда-то и объявил­ся около стойбища огромный черный медведь. Черная гора, видимо, пришел надолго в этот угол и сразу дал по­нять рыжему, чтобы тот убирался подальше. Один старик, хромоногий Апис, видел, как черный гнал по тундре ры­жего.

Собравшись на совет, старейшины стойбища решили: черного медведя, прозванного уже Черной горой, не уби­вать. Пусть это место будет его домом.

Медведь, наверное, догадался о решении людей и по­тому частенько подходил к стойбищу. Потом совсем осме­лел: приходил утром на рыбалку к людям и потихоньку воровал рыбку из запруд. Ему никто не мешал - рыбы много, на всех хватит.

Так и жил Черная гора, медведь-одиночка. Его уже никто не боялся. Даже собаки не лаяли, когда из кустов вдруг выходил грозный хозяин. Нет, других медведей охотники убивали, потому что без медвежьего мяса, без шкур кайнынов как проживешь, но на черного никто не смел поднять ружье.

Однако как ни берегли люди маленького стойбища "своего" медведя, от беды тот не ушел. Прошлой осенью, когда с севера возвращались дикие олени, Апис поставил на их тропе лук-самострел. Только на ту тропу раньше оленей вступил Черная гора - стрела угодила ему в ле­вый глаз. Стеная от боли, медведь махнул лапой, сломал стрелу, но костяной наконечник остался в глазнице. Громко охаяон много дней и ночей бродил вокруг стой­бища. Он просил людей помочь ему, но люди принимали его стоны за гнев и дрожали от страха.

Не дождавшись помощи, Черная гора ушел вниз по реке. Боль изматывала его могучее тело. Он так и не лег в берлогу и всю зиму шатался по берегам занесенных снегом рек, отыскивая незамерзающие оконца. Возле них можно было найти хоть какую, но еду - траву, водорос­ли, скелеты отнерестившихся рыбин... Однажды ему по­везло - он подкараулил важенку. Но это была его по­следняя удача. Вскоре у него стала сильно болеть голова.

Черная гора теперь подолгу лежал в сугробе. Жир, на­копленный летом и осенью, таял в его теле, медведь ху­дел, слабел. Иногда боль утихала, и тогда он пробирался в кедрач, раскапывал снег, ел молодые побеги, а если вез­ло, то с радостью пожирал шишки, чудом уцелевшие от крикливых пестрых птиц кедровок. Но чаще его едой была кора деревьев,

Он совсем изголодался, отощал. Пришло время тяже­лого снега. Едва снег осел и начали появляться первые проталины, как Черная гора принялся разыскивать захоронки евражек.

Когда вскрылась река, Черной горе стало легче - на перекатах он иногда добывал юрких гольцов, скаты­вавшихся с верховий к морю, навстречу идущим на нерест неркам, чавычинам. Медведь повеселел - голова у него теперь болела редко. Он с радостью вглядывался одним глазом в проснувшуюся землю, в синее небо, пер­вую зелень. Но однажды, когда в небе играло веселое солнце, Черная гора вдруг заметил, что Большой Верхний Огонь начал тускнеть... Прошло немного времени - и для одноглазого медведя наступила Большая Ночь... А в небе по-прежнему ярко горело радостное солнце. Оно светило всем, но только зрячие видели его.

Сначала медведь решил, что наступила ночь. Но нет, он чувствовал прикосновение теплых лучей, его уши слышали веселые голоса птиц. Они пели брачные песни, пели песни-призывы. Ночью птицы так не поют, ночью от Большого Бледного Огня не исходит тепло... Черная гора стоял и стоял, задирая голову вверх, но там, как и внизу, он ничего не видел. Эта непонятная темнота страшно давила, спирала дыхание. Он забеспокоился и все-таки решил, что наступила ночь. Он лег на прохладную землю и вдруг почувствовал приближение боли в голове. Сна­чала она возникла в том месте, где все еще торчал тот неведомый ему горячий камень, что лишил его одного глаза. Затем боль перекинулась на второй глаз, и вскоре медведю казалось, что с него кто-то невидимый, сильный, снимает череп. Он застонал, потом заревел от боли.

Гулявшие у самой воды чайки всполошились и, гром­ко крича, поспешили прочь от лежавшего неподалеку черного медведя.

Боль утихла только к утру, когда над землей вновь взошло солнце. Но медведь не видел Большого Огня. Зато он услышал, как загомонили чайки, закаркали вороны.

Птицы хотели есть, и потому каждая на свой лад кричала об этом. Черная гора тоже захотел есть. Он встал, начал ловить запахи. Ветер принес ему запах зайца, запах ра­зодранной птицами рыбины.

Нос не обманул медведя. Заяц был недалеко. Он вы­скочил на берег, огляделся и принялся обгладывать мо­лодые побеги ближнего куста. Чайки, громко горланя, расправлялись с зазевавшимся жирным гольцом.

Постояв, медведь нерешительно пошел к воде. Он хо­рошо слышал "разговор" реки. Подойдя к ней, Черная гора опустил голову, принюхался. У него под мордой, в маленькой лагуне, резвились мальки, но он их не видел.

В тот день ослепший медведь так и остался голодным. И на другой день тоже. Впрочем, не голод был главным мучителем черного великана - все чаще и чаще кто-то тот, невидимый и очень сильный, пытался содрать с него, живого, череп. От дикой боли Черная гора терял созна­ние. Каждый новый день приносил ему новые страдания. Когда же боль немного утихала, он ощущал, как его же­лудок терзает голод. Тогда он шел к воде, обнюхивая гальку, выискивал червей, жуков, потроха и кости рыбин. Он все ждал, когда река сильно запахнет рыбой,- ждал подхода кеты и горбуши.

Вот и сегодня снова пришел к реке и сейчас вслуши­вался в ее "голос", в надежде услышать частые всплески, которые всегда сопровождают ход многих рыбин. Перед­ние лапы его оказались в воде. Черная гора замер, низко наклонил голову. Он слышал бег воды, слышал, как над ним пролетали утки, как неподалеку скандалили драчли­вые чайки, слышал, как шлепались в воду выпрыги­вающие за мошкарой хариусы, но тех частых всплесков, что бывают, когда в верховье идут непрерывными стада­ми большие вкусные рыбины, он не слышал. Вдруг ему почудилось что он слышит где-то шаги человека: легкие, еле слышные. Он вскинул голову, попятился из воды и в этот миг почувствовал страшный удар в левый бок и жгу­че-пронзительную боль... Взревев, он хотел занять боевую стойку - встать на задние лапы, но земля вывернулась из-под лап, он завалился на бок, судорожно корябая прибрежную гальку.

Атувье не зря так упорно разрабатывал руку, не зря приучал глаз к полету копья - копье вошло черному медведю под левую лопатку, достало огромное сердце слепого...

После броска Атувье отскочил, выхватил нож. Черная спина занял боевую стойку чуть сбоку от хозяина.

А Черная гора, все еще корябая своими страшными когтями гальку, силился подняться, но вскоре, громко простонав, затих. Он так и не увидел белого света и на­всегда провалился в густую темноту.

Убедившись, что медведь не шевелится, Атувье с опас­кой приблизился. Зверь лежал в луже собственной крови, над которой уже гудел рой мух.

Атувье свежевал черного тощего медведя до самого заката солнца. Рядом лежал Черная спина. Волк дремал, переваривая медвежьи кишки. Давно уже Черная спина не ел так много.

Атувье отрезал заднюю лапу добычи, завернул ее в шкуру, а остальное мясо укрыл крапивой и кедрачом, привалив их двумя выброшенными рекой не очень боль­шими топляками. Приказав волку охранять мясо, он взвалил тяжелую ношу на плечо и, довольный удачной охотой, пошел к яранге. До нее было недалеко.

Еще издали увидев Атувье, Тынаку сразу определила, что муж удачно поохотился - тяжело несет. Она обрадо­валась, но все равно сердце ее тревожно стучало: а вдруг медведь ранил Атувье? Она знала, как опасно охотиться на медведя с одним копьем. Немало охотников и с ружь­ями задрали кайныны. О, медведи не только сильные, но и хитрые, как люди. Стрельнет охотник в медведя один раз, другой - медведь упадет, не шевелится. Подойдет охотник к зверю, а тот, подраненный, встанет и... Что медведю пуля? Он сильный, живучий. А у мужа только копье и нож.

Когда Атувье развернул шкуру, Тынаку испуганно ойкнула - такой большой оказалась шкура! Как же одо­лел такого великана муж? Одним копьем убил, с одного броска.

- Атувье, ты великий охотник,- сказала Тынаку, восхищенно глядя на спокойного мужа.

- Я плохой охотник. Он был слепой, он не видел меня,- ответил Атувье и присел у костра.

- Слепой? Я никогда не слыхала про слепых медве­дей,- удивилась Тынаку.

Атувье уже пил чай. Тынаку бросила в кипяток по­следний кусок чая, что хранила до торжественного дня. Такой день сегодня наступил - муж удачно поохотился на медведя.

Ночь была светлой, и Атувье успел к восходу солнца перенести все мясо. Однако не хранить же его в балагане. Испортится медвежатина. А вялить нельзя - медвежье мясо обязательно долго-долго варить надо. Много боль­ных медведей, в теле которых живут маленькие страшные живые существа. Если они попадут с мясом в желудок человека, человек помрет. Долго болеть будет, но все равно помрет.

Где он будет хранить медвежатину, Атувье знал: чуть выше в реку впадала ее младшая сестра - мелкая ре­чушка. В одном месте, в промоине берега, Атувье угля­дел ледяную пещерку. Таких ледяных пещерок много по здешним рекам встречается. В них лед не таял все лето.

Пришлось снова таскать мясо. Уложив в ледник мед­вежатину, Атувье завалил его с обеих сторон валунами, чтобы к захоронке не добрались вездесущие росомахи. Да и собратья убитого черного медведя не пройдут мимо, если учуют. Но больше всего надо бояться копэй-росомах. Эти неутомимые звери бродят по следам волков и медведей и даже лисиц, подбирая остатки после охоты более быстроногих и сильных.

Теперь, когда имелась уже одна медвежья шкура, можно было хорошо подготовиться к подходу главной рыбы - кеты и горбуши, Атувье укрепил юкольник, бала­ган, раскопал побольше яму.

И вот однажды утром они увидели, как закипела, за­играла река, ее заводи, протоки от множества рыбы. О, это было великое зрелище! Нескончаемым живым пото­ком, наперекор течению, шли на нерест жирные кетины и горбатые горбушины. Их горбы рассекали реку на мелко­водьях. За горбы их вылавливали алчные чайки, могучие орланы.

Атувье заранее приготовил шест, на конце которого укрепил крюк - отточенный большой гвоздь. Рыба, осо­бенно у берега, шла так плотно, что ему ничего не стоило подцепить самую большую, жирную.

Тынаку пластала рыбу, выбрасывая икру и молоку. Эти "отходы" чаучу не ели. Ястыки с икрой, правда, иногда развешивали на вешалах, высушивали. Такая еда шла собакам.

Через три дня уже все вешала алели от располови­ненных тушек рыбин. Пришлось Атувье делать новые: рыба быстро проходит, а зима длинная. К томуженадо было думать о Чёрной спине. Волк не собака - ему куда больше корма нужно.

Но была еще яма. В два дня набросал в нее Атувье рыбы и, укрыв ветками, положил сверху жерди и закидал их землей. Квашеную рыбу любили береговые люди, чау­чу почти не закапывали ее. Но Атувье все же сделал за­пас на всякий случай: место глухое, зверья много. А ну как зимой до балагана кто доберется. Что есть будут? Вот если бы у них были олени... Пусть совсем неболь­шое стадо. Олень - это привычная еда.

Оленье мясо... Атувье и Тынаку не говорили о нем, но оба уже здорово соскучились по привычной, вкусной еде. Утки, гуси, рыба - хорошая еда, но они оба чаучу, а не нымылане - береговые люди. Это те круглый год едят белую и красную рыбу, мясо и жир морских зверей. Они привычные к рыбе, а чаучу нужна оленина. Мясо оленя для оленного человека - все равно что молоко ма­тери для младенца.

Когда ход рыбы пошел на убыль, Атувье сказал од­нажды жене: "Пойду искать тропы диких оленей".

Он еще раньше сделал лук-самострел, готовясь к охоте на поднебесных.

Два дня Атувье вместе с волком искал следы оленей. Далеко уходили от яранги - через лес, потом тундру, к горам. Много ходили они, но лишь однажды в русле пересохшего летом ручья увидел Атувье олений помет и еле примятые следы одинокого оленя. Искал рядом тропу, но не нашел. Мало ли по тундре бродит одиноких оленей. Было уже темно. Атувье развел костер, решил заночевать здесь.