Итко, вытягиваясь из-за камней, провожал взором отлетающих, и, когда они точками зачернели вдали, он выскочил на площадку и долго прыгал, разминая отекшие от долгого лежания ноги; на площадке кости, обрывки шкур, перья, лапки, птичьи и звериные черепа и кости. Итко надел рукавицы и, хватая в гнезде, выхватил за шейку орленка: орленок бился оперяющимися крыльями и тыкал клювом в шубную рукавицу, но Итко зажал его между коленками и на клюв набросил петлю. Всем трем орлятам Итко волосяными, незаметными петельками, перевязал клювы. Орлята тыкались в гнезде, вылетали на край, но не клекотали. Итко не хотелось уходить из орлиного гнезда.
Далеко, далеко, - день конем ехать, два ехать, конца нет, - щетинилась чернь. Искрились полосками, точно горели на солнце, Абаканские ледники.
Алтын-кол - Золотое озеро. Был большой голод на Алтае. Пропал скот, и не было хлеба. У алтайца был большой самородок золота, и он взял его и пошел искать по русским деревням и алтайским урочищам, чтобы купить пищи для умирающей с голоду семьи. Но никто не давал на золото пищи, а охотник, возвращаясь домой, взлез на самую высокую гору и вместе с самородком бросился в пропасть. При падении образовалось озеро, которое назвали Алтын-кол - Золотое озеро, а гору, с которой бросился, - Алтын-ту - Золотая гора. Так говорят старики. Но Итко интересует не это. Итко больше интересуется обрывками шкурок, валяющихся у гнезда: тут беличьи, барсучьи, лисьи. Найдя соболью лапку, Итко поцарапал ею по щеке и от соболиной ласки засмеялся раскатисто и громко. Сунув лапку за пазуху, стал спускаться со скалы, через пропасть по чумбуру. Запрятавшись подальше в скалы, Итко раскинул свой стан. Днями ловил хариусов, копал кандык, охотился на бурундуков, а главное следил за орлами. И когда орлы улетали, Итко лез на скалу.
В первые дни орлы приносили хариусов, тальменей и щук. Голодные орлята тыкались перевязанными носами, перевертывали рыбу, но есть не могли.
У человека разум, у птицы инстинкт. Орлы чаще стали улетать за добычей, приносили рябчиков, тетерок, куропаток. Когда в отлете орлы, Итко в гнезде и, развязывая клювы, как нежная мать, кормит орлят рыбой и птицей: они жадно рвали рыбу, только чешуя от рыбы шелушится да перья летят от тетерок.
И скоро орлы вместо рыбы притащили Итко первую добычу - двух лисинят. Потом несколько хорей, горностаев и двух сверкающих сединкой соболей. С солнцем улетели орлы, весь день удил Итко для орлят хариусов. На шестой день кончились сырчики и масло, и решил Итко свезти добычу домой.
Тохтыш, разглядывая добычу, говорила:
- Хорош сын, - зверь от тебя не уходит.
Пил кумыс, веселился Итко и, перебирая шкуры, пел:
Над Золотым озером
стоит Золотая гора,
на Золотой горе живут золотые орлы,
золотую добычу Итко приносят…
ГЛАВА VI
СВЯТОЕ КРЕЩЕНИЕ
По жирным речным долинам - русские деревни, за перевалами в логах - аилы. В ущелье Чулышмана доносится звон Благовещенского монастыря. В осенних зорях гулко токуют глухари. В ледяных заморозках колотятся берега Чулышмана. Лесные ветры не откликались на монастырский звон, а приносили Итко звериные запахи.
Однажды готовился к отъезду Итко: вычистил ружье, приготовил капканы, починил лыжи, навьючил сумы припасами. Перед отъездом поел жирного баранчика, выпил кумысу, лег на кошму, задремал. Но спать не пришлось.
В звончатом лае залились собаки.
Протирая заспанные глаза, Итко вышел на собачий лай.
На коне подъезжал человек - русский человек.
"Зачем теперь едет, шкурок еще нет?" - промелькнуло в голове Итко.
Собаки рвались, хватались зубами за свисающие полы приехавшего.
Всадник отбивался камчой.
"Борода есть, а чэгэдек бабий", отметил недоуменно Итко.
Но раздумывать было некогда, он бросился отгонять собак и, подавая руки, помог гостю сойти с седла.
Бородатый русский в бабьем чэгэдеке замахал по-шаманьи над Иткиной головой и шлепнул ему рукой губы. Чокнули зубы. Итко от испуга мотнул головой. Приехавший заговорил, но Итко мало знал по-русски. Он знаком пригласил в аил и усадил на почетном месте, за костром. Набил трубку, закурил и подал гостю. Но тот кивком сказал - нет. Отказаться от трубки дружбы - кровно обидеть. Итко посмотрел в огонь и сплюнул через зубы.
- Кто это?.. - спросил он тихо у матери.
- Русский шаман!
Миссионер был целый день в аиле. Строго спрашивал Тохтыш об иконах. Тохтыш рылась под нарами, ворочала седла и, наконец, нашла одного бога, лежащего вместо покрышки на туесе с кислым молоком. Миссионер вымыл, вытер икону, зажег дым в чашечке, махал чашечкой перед богом, потом велел Тохтыш целовать икону. Итко, сидя на седлах у выхода, смотрел на шаманство.
Пахло ладаном.
"Русский шаман такой же, как наш шаман, только где бубен?.." Итко выбежал из аила посмотреть, нет ли бубна у седла.
Вечером миссионер учил Тохтыш и Итко молитвам: "Отче наш", "Богородице, дево…"
Качается Итко, вторит словам. Слова русские, непонятные. Купцы этих слов Итко не говорили. Купцы учили ругани.
- Купцы якши (хорошо) учил, - говорит Итко шаману, - твоя яман (плохо) учил… Моя не понимай…
Утром шаман велел Тохтыш нести бога к реке. Идет Тохтыш и радуется: "Топить будут, а то Эрлик сердится на Николу, большого русского бога, живущего на седьмом небе".
За Тохтыш шел Итко, позади миссионер. Он попрежнему пел и дымил из чашки.
У реки Тохтыш услал вверх. Итко велел снять рубаху и штаны. Не понимая для чего, снял. Голый Итко корчился от холодного ветра, миссионер толкал его в воду ладонью в спину. Обламывая ледышки, оглядываясь на берег, Итко полез в холодный Чулышман. Вода дошла до пояса. Миссионер, заглушая ветер, кричал: "Отче наш…"
Итко за ним… Вода жжет, миссионер поет: "Крещается раб божий". С "Отче" на "Богородицу"… Судороги сводят ноги. Дальше Итко молитву забыл. Начал ругаться, как учили купцы. Миссионер, слушая, махал крестом и пел:
Да воскреснет бог и да расточатся врази его!..
Судороги корчили ноги. Больше не мог стоять Итко. В синем дрожании выскочил из воды. Миссионер, растопыривая веревочки, хотел надеть крест. Трясущийся Итко схватил на ходу рубаху, штаны и побежал во весь дух к аилу.
Вечером опять мучил русский шаман. "Богородице, дево, радуйся!.." Да сотни раз заставлял Итко и Тохтыш повторять новое имя: "Иннокентий".
Раб божий Иннокентий, незаметно выпив еще туесок араки, повеселел, запел радостные песни, вставляя "Богородицу" и слова ругательные, купеческие, сочные. Лез целоваться и обнимать:
- Русский шаман, зачем твоя Итко в морозную воду толкал?
Тот, отмахиваясь, бубнил молитвы, как старый сыч на березе.
Утром перед отъездом сказал миссионер Тохтыш:
- Ты отдашь за святое крещение три коровы, за Чулышманские луга двух кобылиц, за хворост и бересту для аила двух баранов.
Садясь на коня, миссионер велел Итко снять шапку и подойти к нему. Тот подошел. Положив руку на голову, велел читать молитву. Опять спутались у Итко все богородицы. Взбешенный миссионер камчой стегнул коня и крикнул:
- Дурак!
- Дурак! - попугаем повторил Итко.
Слово легкое, простое. Миссионеру некогда: надо объехать тысячи верст, окрестить десятки людей, которые уже женились; были семьи, в которых венчали мужа и жену, уже имевших троих детей, отпевали давно сгнивших.
Перед приездом миссионера алтайцы искали русских богов, мыли, а после отъезда забрасывали.
Монастырь ставил кресты по Чулышманской долине, и некрещеные алтайцы могли останавливаться только в пяти верстах от крестов.
ГЛАВА VII
БОЛЬШОЙ НАЧАЛЬНИК
В лето 1918 года в логах также дымились аилы, ягнятились овцы, телились коровы и жеребились кобылицы.
Но верховые алтайцы слух разнесли: "Царя нет, начальников всех нет, вместо зайсана совет сидит.
Видел Итко, как раньше приезжал начальник. Тохтыш, помогая сойти с седла, целовала сапог и провожала в аил.
Итко скакал в табун за лучшими жеребцами. По отъезде начальника Тохтыш говорила:
- Хорош начальник, всего двух жеребцов увел, очень хорош!
Помнил Итко, что "сукно на нем синее, пуговицы сверкают, на боку нож длинный в светлой жести, на ногах колокольчики звенят".
Но вскоре за хорошей первой вестью полетели верховые, передавая в приветствиях черную новость:
- Царя нет, большой начальник есть хуже царя, скот берет, баранов режет, лошадей табунами угоняет. Зовут Колчак…
От колчаковского налета снимались урочища, седлали лошадей и гнали табуны по каменистой пустыне за перевалы, в жесткие колючие степи Монголии. Не верили слуху Тохтыш и Итко, но прошли караваны кочевников, пробираясь в Монголию, жаловались на начальников, которые угоняют стада, грабят имущество и жгут урочища. Вечером сидели с трубкой мать и сын. После трубки первым заговорил Итко.
- Монголия - чужая земля, уйдем в верховья Чулышмана!..
- Итко, ты теперь хозяин, решай!..
Шестнадцать весен цвело в глазах Итко. Глаза Итко - черный лес - кара-агаш. Не было жеребцов в стаде, которых Итко не мог усмирить: самые дикие жеребцы после горячей скачки дрожали, и пена хлопьями текла на живот. Звериные тропы, горные трущобы знал теперь Итко не хуже отца. На мхах, в в снегах читал лесную азбуку и по шерстинкам, оставленным в кустах пробегающим зверем, по следам зубов на объеденной коре узнавай Итко самца, самку и детенышей. От его выстрела не уходил марал, пулька из его кремневки метко била в глаз белку.
Утром Итко на любимой чубарой летал вокруг стада; кисточки шапки развевались в воздухе.
- В путь, в путь!
Обширен Алтай, имеющий гривы верблюдов! Как змеи сплетенные, тянутся хребты твои, Хан-Алтай!
Между гривами гор, перед табуном едет впереди Тохтыш, сзади Итко:
- Э-э-ге-ге-эгэ!..
Голос Итко перекликается со звоном ущелья. Тропинка ломается на хребтах, трудно скоту, тяжко человеку… Шесть дней маялись люди и скот. За снежными перевалами, у Джувля-куль, Саяны смыкаются с Чулышманским хребтом: там дик зверь, куропатка не боится человека. Редко в погоне за зверем забегают сюда охотники. Не любят кочевники Джувля-кульское нагорье: в высоких лугах поздно зацветают травы, а осенью рано начинает дуть хиус - снежный ветер севера. В хребтах, тысячу метров над уровнем моря, в искрящемся горном озере вода меняет цвета; ранней весной от кольца голых скал светится черным цыганским глазом; зацветут горы зеленью, - озеро играет переливами цветов; а когда раскроются горящие шапки пятиаршинных пионов, - кровяными каплями рубинится озеро.
Оглядели Итко и Тохтыш горы, озеро, луг, лес, чернеющий по склонам, и начали вытаптывать место для становища. Тохтыш, помогая втыкать жерди - основу аила - говорила Итко:
- Теперь начальник нас не найдет.
Птица редко летает за хребты, зверь знает свои ущелья, а кочевник - свой аил. Дни загорались утренними, догорали вечерними зорями. С утренней зарей вставали, с вечерней ложились. Доила Тохтыш коров и кобылиц, и первые молочные брызги проливала в дар цветущей земле. Итко, объехав стада, уходил к потокам, впадающим в озеро, ловить хариусов. Тело у хариусов в розовеющих жилках, уха из них жирна и вкусна. Так прошел месяц стоянки в долине. Вечером сквозь кедры, лиственницы рассыпалось вечернее солнце в брызгах водопада. Итко собирал по долине дойных кобылиц и коров. Тохтыш сумерничала: вынесла седло, села, закурила трубку, затянула песню тягучую, загадочную. Докурилась трубка, задремала Тохтыш.
"…Коровы, бычки… телки… коровы, коровы… белые, красные, бурые, черные, пестрые …коровы… коровы… много коров…" снилось Тохтыш, "склоны гор забелели овечьими стадами; овцы кудряшковые, белого священного цвета. Овцы, бараны, много овец, вся гора движется в овечьих точках…"
Заржали кони, затопали над ухом Тохтыш кони. Испуганно вскочила с седла. Глаза ширятся: верховые, верховые, один за другим, подъезжают к аилу. Щурится Тохтыш, не может понять: сон или явь?
- Эй, старая смолевина, чего глаза лупишь? Принимай гостей!..
Схватила на лету Тохтыш брошенный повод.
Отряд расседлывал лошадей. Привязывала Тохтыш коня начальника, мысль, как ветер на вершинах, кружилась: "Большой начальник, над каблуками колокольчики, спереди и сзади светлые пуговицы, на плечах золотые звездочки горят. Ой, большой начальник, - беда большая будет!.."
Руки не могли привязать поводья, голова тряслась.
- Старуха, не кочурься, давай кумыс, разводи араку!..
Лучшие шкуры и кошмы разостлала Тохтыш около костра. Выдержанный в ташаурах, крепкий кумыс наливала в деревянные чашки. Колол Итко баранов; жарили шашлык и в трех казанах гнали огненную араку.
Готова арака, Тохтыш водкой подчует. Итко шашлыки жарит. Пили, ели, угощались до полуночи.
"Добрые начальники, хорошо пьют!" - думал Тохтыш.
Утром Тохтыш проснулась от пинков. Выглянула из-под кошмы: стоит большой начальник, носком в бок пинает:
- Эй ты, вставай!..
Вскочила Тохтыш.
- Буди парня, загоняй коней!
У Тохтыш глаза застеклились, смотрит на начальника:
"Много начальников, - всех коней заберут…"
Не шевелится Тохтыш. Схватил начальник за плечо, сжал. Ойкнула Тохтыш от пинка.
Офицер нервно дергал ногой, шпоры звенели - "колокольчики на сапогах"… И плачущим ребенком, обнимая сапог, Тохтыш, глотая слезы, всхлипывала:
- Не бери всех кобыл, смерть нам с Итко будет!..
- Не ори! Пару коней возьмем, ты только пригони всех, надо ж выбрать!
- Одного бери, два бери, три бери, хорош будешь начальник.
Вскочила Тохтыш; с подбородка на шею текла кровь из рассеченной губы, но радостью блестели глаза. Тохтыш, вскочив на первую попавшуюся лошадь, поскакала к озеру, где кормились кони. Итко поехал за матерью. Конский табун знал голос хозяев. Пока Тохтыш с Итко собирали табун, начальник отряда дал приказ:
- Загоняй коров и баранов!
Пригнали коней. Подъехала Тохтыш к начальнику:
- Выбирай самый лучший конь.
- Помогай гнать! - крикнул он Тохтыш.
Отряд, оцепив кругом табун, в улюлюкании, свисте и хлопании плетей двинулся от становища…
Утром голоден скот, не идет, роется в росистой траве. Опущены поводья у Тохтыш. Подъехал один из отряда:
- Ты чего, старая ведьма, корчишься?..
Тохтыш приподнялась на стременах, ударила резко камчой лошадь и смаху врезалась в стадо. Голос дикий, ревущий: камчой направо, налево, через баранов, коров. Бросились кони в разные стороны и в ржании понеслись по долине. Тохтыш вытянулась, плашмя припала к шее и неслась в средине табуна.
На ходу стреляли отрядники. Царапались пули в камнях. Еще больше металось испуганное стадо; овцы кинулись на скалы. Тохтыш свернула в бок узкой тропой и скрылась в кустарниках.
Итко сопровождал отрядник с расстегнутой кобурой, получивший приказ:
- В случае попытки к бегству - стрелять!..
Собрали стадо, и Итко, считая, радовался, что недостает пяти коней. Поднимаясь на перевал, Итко оглянулся на долину.
Дым. В желтом пламени аил. Лают отставшие собаки. Откуда-то из-за горы Итко чутким ухом услышал заглушенное, но знакомое ржание кобылиц…
ГЛАВА VIII
ВОЛЧИЙ СЫН
Кричит Итко на кобылицу, хлопает камчой по жирным овцам, узкие глаза его подернулись слезливой пленкой, не плачет, а слезы мажутся по грязным щекам.
"Мать били камчой, убегла в горы, стреляли, может быть убили…"
Не слышал он от матери, от родных, чтобы начальники забирали все стадо, жгли аил и сильно били камчой.
- Эй ты, чумазая рожа, не разевай рот, заворачивай коров!
Не понял всех слов Итко, но в голосе слышал угрозу. И покорно стал загонять отстающих коров.
За перевалами, где сходились ущелья хребтов, вспыхивали костры. Долина была полна скотом, точно Аргамай мерял свои стада. Аргамай - живая легенда Алтая: "не знает он счета кобылиц, овец и коров и каждую осень, когда стада спускаются с нагорий, загоняет их в ущелье: не входит скот в ущелье, - значит нагулялся приплод, а если остается свободное место, - убавилось стада". В долине среди лошадей, коров, овец почти не видно было людей.
Итко встретили знакомые алтайцы:
- Иткоден - сын Олонга.
Покорные, молчаливые, испуганные неожиданным налетом колчаковского отряда, сопровождаемого белыми партизанами из кержаков, сбившись в круг, рассказывали алтайцы друг другу о разграбленных аилах, уведенных стадах, избитых женах и детях. Усевшись в круг, дымя трубками, они печально качали головой.
Подошли трое партизан с котелками, и один, пнув в спину старика, крикнул:
- Эй вы, вшивые, дойте коров!
Алтайцы послушно брали котелки и шли доить коров.
Партизаны кололи баранов. От жареного духа текли у алтайцев слюнки. Послали к начальнику одного спросить разрешения заколоть барана.
Кричал на него начальник:
- Жрите кобылье молоко!
Покорные алтайцы, кликая своих кобылиц, ложились на спину под брюхо и сосали кобылье молоко.
Испуганные дневной гонкой кони не ели сочные травы, а, вырывая копытами землю, ржали, перекликаясь. Итко через кусты отполз к стаду, где коней хранил караул. В небе сверкали яркие в прозрачном горном воздухе звезды. Пылали разбросанные костры по долине.
Партизаны деревнями сидели у костров и делили имущество: у каждого набиты сумы алтайским добром.
В ущелье от скал и леса темнело раньше заката солнце. Под утро тлеют костры. Итко, захватывая дыхание, ощупывая впереди рукой камин, сполз по косогору. Лошади, зачуяв шабарчание камней, тихо заржали. В темноте перекликнулись часовые. Замер вытянувшийся между камнями Итко. Среди сотни лошадей нюхом кочевника нашел свою любимую чубарую и, проползая в стаде, тихим свистом звал ее за собой. В шиповнике разодрал лицо в кровь, а чубарая тыкалась мордой в ноги. Неожиданно перекликнулись часовые, кобылица, точно в ответ, заржала. В траве залег Итко.
- Гляди, у тебя конь убег, - крикнул часовой. Второй часовой, ругаясь, загнал чубарую в стадо. Ржали встревоженные кони, перекликались часовые, занемел в бадане Итко.
"Бежать без коня нельзя, пропадешь…"
Не откликалась на свист Итко загнанная чубарая, только один часовой крикнул другому:
- Чего ты свистишь?
- Кто свистит, сам наверное носом свистишь.
В сизеющем утреннем тумане выполз Итко из бадана. Сигналом для подъема лагеря был выстрел. Утром алтайцы опять доили коров для партизан и припадали ртом к кобыльему молоку.
Вместе с солнцем снимался в поход лагерь. Через нагорные луга, ущелья, через ледяные перевалы гнали табуны.
В лесных трущобах несколько лошадей изломали ноги, а коровы скатывались с отвесной кручи в пропасти.
В каменистых пустынях Кош-Агача солнце жжет камни, камни жгут обувку, мелкий щебень ранит овцам и скоту ноги. Не пошел табун, лег на мшистые лужайки. Обвинили алтайцев-погонщиков. С руганью и плетками налетели на алтайцев партизаны. Но Кайгородов, начальник отряда, зычным окриком и выстрелом из нагана остановил кержаков. Собрал отделенных бородачей и, тихо кидая, им сказал: