- Выйди, выйди! - пьяно улыбаясь, ответил раздобревший Иринарх.
Устя кинулась на улицу. У изгороди, роясь в накошенной траве, чавкали кони.
- Тп-р-у, Гнедко, тп-р-у…
Кони вскинули головы, на краю заржал Гнедой. Отвязала узду, вывела из ворот, вскочила в седло, ударила коня по шее ладонью.
- Эх, лети, Гнедко!
Чавкая, летит грязь из-под копыт. В темень жнивья, по знакомой тропе, на пасеку рвется Гнедко.
"На пасеке отцова одежда есть, - соображает Устя, - в шалаше".
Долго ждал Устю "молодожен" Иринарх.
Не дождавшись, выскочил к гостям.
- Пропала-а!.. - и заплакал пьяными слезами.
Обыскали дом, окрестность. На пасеке нашли невестино одеяние.
- Оборотень девка. Антихристова печать на ней… Люди видели…
Гости испуганно крестились.
По ночам в логу пронзительно кричал филин. Слушая жеребячье ржание, плач человека, гулкий посвист ночной птицы, крестились кержаки, поминая невесту; сплевывая через левое плечо, говорили:
- Ведьмочка, лешачиха плачет, стонет и поет по ночам.
Аникушка, пасечник Парфена, отказался доживать и, забрав свое немудрое имущество, перековылял на другую пасеку.
Сгорела в деревне рига, утонула корова, сорвалась в ущелье лошадь, помер Диодор, крепкий мужик, и при каждом несчастном случае поминали:
- Парфенова девка.
Никто не называл Устю по имени. Манефа ходила в слезах.
Когда сказали об Усте секретарю сельсовета, Ерофею Филиппьевичу, он, поддакивая, не верил и думал: "Куда же девка сгинула?.."
Ерофей Филиппьевич все декреты, постановления, инструкция знает; газеты центральные и местные читает, приезжих, инструктирующих и ревизующих, знанием огорашивает. Прочитав в "Ойротском крае" мировые события, он перед "хроникой" наткнулся на заметку:
"В областной женотдел явилась в образе парня девушка Устинья Корыбаева из кержацкой семьи. Она определена на работу. Играют лучезарные огоньки великих женских идеалов, и образуются трещины на вечных ледниках старинного быта, несозвучного нашей эпохе!"
На утро послал Ерофей Филиппьевич к Парфену нарочного, велел сказать про Устю.
Вечером приехал нарочный, привез подарок - дуплянку меда и передавал Ерофею Филиппьевичу:
- Мати шибко убивается, плачет, а сам-то ругается, говорит: "Ежели печать на ней поставлена, все равно пропадет, не выручишь!.."
ГЛАВА XII
БУМАГА, НА КОТОРОЙ НАПИСАНО ПО-АЛТАЙСКИ
В тихие дни, на вечерней заре, хорошо клевали хариусы. Тохтыш любила жирно-розовеющую уху. Итко с удилищем уходил на Чулышман, снимал штаны и шел в воду. Выловленного хариуса Итко продевал через жабры жилкой. Жилки, привязанные кругом пояса, идут в воду.
В самом разгаре рыбалки, вдруг закричала мать:
- И-и-т-ко-о-о!..
Жалко было клева, но не кричит понапрасну мать, и он, подтянув рыбу на жилах к поясу, выбрел к берегу.
Мать крикнула второй раз. Итко побежал: живой рыбий извивался пояс, к цветам и траве липли блестками чешуйки. Навстречу ехала верхом мать. Она повернула лошадь, Итко сел сзади седла. Вмах - подъехали к аилу. Итко осмотрелся: не увидел никого.
- Зачем с клева сбила?.. - недовольно сказал Итко.
- Седлай скорей, едем в урочище. Урыпсай в гости ездил, привез "бичик алтай тилинде чайдергени".
Притушив огонь в аиле, поскакали к Урыпсаю в урочище.
Большой аил у Урыпсая, но не вмещал всех съехавшихся.
Ребятишек с ревом вытаскивали из дверей, но они, отдирая от земли кору, мышами пролезали через дырки.
- К-ы-ы-з-ыл Ой-р-о-о-т!
Закачались одобрительно в такт алтайские немытые головы, и все хором, как школьники в первый урок, громко вторили:
- Кы-зыл-л Ой-рот!
Полдесятка раз подбрасывали смолье в огонь. Ибан пересохшее горло смачивал кумысом.
Поняв содержание статейки, все одобрительно закачали головой.
- Чын, чын!
Чтение прерывалось смехом, возгласами; когда дочитали до конца, никто не понял, и все спрашивали друг у друга:
- Тираж, типография?
В отворенные двери плеснулось утро. Поднялся Урыпсай.
- Надо ехать в Улалу: привезти бумагу, на которой написано алтайским языком. Кто поедет, пусть всем привезет.
Итко дернулся с седла, закричал:
- Я поеду!
- Хорошо, хорошо!..
- Давайте Иткодену, сыну Олонга, шкурки: пусть он нам бумаг привезет много-много.
Ускакали за перевал Урыпсай с Ибаном, чтобы в дымных аилах обрадовать алтайцев радостной вестью о великом Красном Ойроте, а Итко, нагруженный шкурками и шерстью, поехал в Улалу за газетой для всех аилов Чулышманской долины.
На четвертые сутки, когда солнце стояло прямо над головой, увидел Итко Улалу.
"Ой, большая какая деревня!.."
Перед Улалой, на речонке, играл желтизной свежеотстроенный мост. Перед мостом кобылица встала, зафыркала.
"Лошадь нейдет. Опасно…"
Итко соскочил с седла и, найдя палку, начал стучать по первой доске; мостик не звенел и не трясся. Итко осторожно встал одной ногой, потом второй: "Держит…" и, стуча по каждой доске, прошел по всему мостику; обратно уже бежал.
Взяв под уздцы, подвел к мосту чубарую. Но лошадь пятилась, вырывала из рук Итко поводья. Итко, наклоняясь, хлопая ладонью по перилам моста, сказал:
- Якши, чубарая, - но лошадь тащила Итко назад. Он вскочил в седло и ударил чубарую камчой. Чубарая заплясала на дыбах. Итко заругался:
- Ой, чубарая, лесной зверь! Моста боишься! Не привыкла! - и начал по крутому обрыву спускаться в речку. Лошадь, точно заглаживая свою вину, осыпая камешки задними ногами, осторожно сползла в речку и бережно вынесла Итко на другой берег.
Там увидел Итко двухэтажный дом и, разинув рот, остановился посредине улицы.
- Ой, какой большой аил, вверху стекло, внизу стекло!..
Из открытого окна высунулась в желтом платочке женская голова.
- Эй, Алтай, шишки продаешь?
- Езень!.. - крикнул приветливо Итко.
- Чего ты орешь?
Окно захлопнулось. Итко хотел еще закричать, но задребезжал звонок велосипеда. Чубарая шарахнулась к воротам.
"Ой, шаман, на двух бубнах вертится…"
Велосипедист, не жалея звонка, пугая кур, помчался дальше.
Хлестнул Итко чубарую, поскакал за ним. Нажимает велосипедист, не отстает от него Итко.
Задымилась пеной чубарая, захрапела.
"Шаман кружится, коня сгубить хочет…"
Остановился Итко, рукавом вытирая пену. Качаясь на свежепостроенных мосточках, шла грузная дама. Впереди нее бежал белый, пушистый шпиц.
Затявкала собачонка на Итко. Белая шерсть у алтайцев - священная шерсть.
- Эй, баба, хорош собака! - сказал Итко ломаным русским языком.
Дернула губами дама, фыркнула.
- Заехали куда-то к дикарям, - пробормотала она и ускорила шаг.
"Большая собака, - вырастет, на медведя ходить можно!" Захотелось Итко иметь такую собаку. Догнал даму:
- Эй, баба…
Не оборачивается дама.
"Не любит, чтоб так звали…" А как иначе сказать, Итко не знает.
- Эй, баба!..
Дама вышла из терпения:
- Ми-ли-ционер, ми-ли-ционер!
Итко недоуменно следил за широко открытым ртом дамы.
На крик шел с площади милиционер.
- Товарищ милиционер, он хулиганит. У меня муж спец - электростанцию строит…
Глянул Итко - светлые пуговицы, на воротнике ленточки: "начальник", а лицо алтайское. Обрадовался, бросился к нему:
- Езень!
- Езень!
- Табыш барба? (Что нового?) - по-алтайски заговорил милиционер.
Рассказал Итко о бумаге с алтайским языком.
У кооператива "Смычка" спущенными к сену стояли пары, тройки и верховые лошади. За милиционером зашел в магазин Итко.
Товара много, товара горы. Глаза горят, глаза слепнут. Милиционер сказал заведующему:
- Это Иткоден, сын Олонга, приехал за газетой, привез пушнину и шерсть.
- Надо сдавать на склад.
Распаковал сумы и потащил шерсть и шкурки на склад. Приняли шкурки, свесили шерсть, и приемщик выписал ордер в кассу.
Вертит Итко талон в руках, не идет в кассу, машет руками, идет к весовщику обратно. Увидал на полу обрывок газеты, положил на стол, разглаживает, точно чубарую ласкает…
- Бичик алтай тилинде чайдергень! ("Бумага, на которой написано алтайским языком".)
Весовщик не понял.
- Эй, Устя!..
Из глубины склада, где зашивались кули с шерстью, неслась песня.
- Ус-тя! - во всю глотку крикнул весовщик.
В синем халате прибежала Устя. Весовщик, складывая в стопку шкурки, сказал ей:
- Спроси у товарища алтайца, почему он не берет ордер.
Итко стоял наклонившись над столом, разглаживая затоптанную, запачканную грязью газету.
Устя шагнула к Итко:
- Езень!
Итко поднял голову и широко улыбнулся.
- Езень, езень! Мой твой знает.
Устя повела Итко с ордером в кассу, получила деньги.
Из кооператива пошли они в редакцию; там отобрали по двадцать пять экземпляров трех вышедших номеров "Кызыл Ойрот". Пока в редакции поили Итко чаем, Устя сбегала и притащила пачку книг, листовок и брошюр и, помогая укладывать все это в суму, говорила:
- Заезжай в Ошпанак к Флегонту Бережных, самому отдай.
Пока Итко привязывай к седлу сумы, Устя, пачкая губы чернильным карандашом, выводила письмо Флегонту, звала его в Улалу на курсы секретарей комсомольских ячеек.
ГЛАВА XIII
БЕГА
В бурундучьем месяце, когда в ущельях грохочут потоки, из-под Курайских белков, с Чулышманской долины, от Телецкого озера, от скалистого Карагона и быстрой Бухтармы съезжаются и алтайцы и русские на конские бега в Гардайскую долину. По лесным тропам черни, где темная зелень елей и кедров не пропускает на землю солнечных лучей, третьи сутки едет Итко.
Не сходит в опасных местах Итко с лошади, надеясь на стальные, стаканчиком, копыта чубарой кобылицы; кобылица, изогнувшись, змеей проползает по каменным уступам.
Затемно спустился Итко с Гардайского перевала. Солнце давно уже накололось на белоснежные пики гор, зажглись яркие в прозрачном горном воздухе звезды, - но ночи не было. У пылающих костров по всей долине слышались песни, звон топшура, рассыпчатые трели гармошки и звуки балалайки.
Итко остался ночевать в нагорном лугу. В долине ярко пылали костры. У каждого огня своя деревня. У ошпанакского костра в середине Парфен Елизарович, почесывая пятеркой смолистую, с серебристыми бобровыми волосинками бороду, рассказывает о лошадях:
- Эх, у меня была тройка! Все бегуны. Самолучшая по Чуйскому тракту: тряхну вожжами, свистну, понесут, - молись всем пресвятым, а то башку сломят…
- Неча тебе, Парфен, плакаться: и сейчас твой Гнедко - царственная лошадь, - восхищенно говорят приятели. - А кто на Гнедке в бега поедет?
- Устя.
- Зря девку пущаешь, - укоризненно качают головами старики. - Бежать надо по-хорошему. Алтайцы одного ихнего парня дожидают, кобыла у него, говорят, шибко игриво ходит.
Высокий кряжистый старик, который до этого молчал, осенил себя крестом и произнес:
- Господи, боже, не допусти срама такого, чтобы девка с антихристовой печатью бега выиграла…
Парфен, слушая, опустил лохматые мшистые брони, но "нельзя бранно ответить старшему". Он боком поднялся от костра и пошел к коням.
- Ишь ты, задело нутро! - закачали головами вслед старики.
- Омманула его чертица!
- Баба, поди, все настояла!
- Кто их знает!..
- А только двураз в Улалу ездил, девку просил приехать домой.
- Чай, ведь, работа, што ли, хозяйство - чаша полная.
- Слова нет, девка удала, мужика за пояс заткнет.
- Только, говорят, она себе слободу выговорила: что хочу, то и делаю.
- Не одна она: взбесилась!
- Флегошка Митрофанкин, говорят, главный их дух-зачинщик. Отец его со двора согнал, в Улале он жил, еретическое учение опознал, теперь батраком у новосела работает.
- Сюда все антихристово семя съехалось. В школе что-то неладное творят.
- Да воскреснет бог и расточатся врази его.
За стариком все скинули шапки и закрестились упорно на черные горы, на медвежьи берлоги, на катунские камни, на зеленые ели, отвешивали поклоны и целовали жирную землю. Потом уселись у костров и начали вспоминать чалых, сивых, бурых, буланых коней, выпоенных на родниковых ключах и выкормленных сочными травами голубого Алтая. Вместе с конями вспоминали о дедушках, прадедушках, бежавших от солдатчины, от преследования за веру в неприступные дебри Алтайской черни.
В горных щелях, отгородившись бурными потоками и снежными горами, жили люди камня или "каменщики" (так их называли тогда) своей общиной, сохраняя обычай глубокой старины. В длинных полотняных рубахах, в войлочных шляпах, с кремнем и огнивом на ремнях сидели у костров кержаки, сохранившие и в костюмах и в обычаях семнадцатый век.
У других костров, обмениваясь трубками, наливая из ташауров араку, сидели издалека приехавшие кочевники-алтайцы. Тут разговор о стадах и табунах, пасущихся в нагорьях.
Тихо ночью, только всплескивалась Катунь да перешептывались вершины кедрачей. В нагорьи у дымившего костра, покачиваясь в такт кукушкиному голосу, пел Итко:
- Кок олле, кок олле,
кукушка певунья запела.
Кок олле, кок олле,
почки зеленых деревьев
распустились пушисто
в синеющей котловине,
в росистых цветных зеленях,
кок олле.
Моя чубарая кобылица
траву ест.
Завтра вместе с тайгой
проснется Итко,
кок олле.
Заседлает бронзовое седло,
наденет серебряную уздечку.
кок олле,
золотой камчой взмахнет,
к месяцу, к солнцу
конь мой взлетит,
кок олле.
Правым глазом гору увижу,
в левое ухо чубарой шепну:
"Пегим соколом и ястребом
первой на гору взлети!"
Кок олле, кок олле,
кок олле!..
Давно перестала кукушка, а Итко все пел о тайге. Пел Итко о матери, об аиле, о стадах, о себе, вспомнил о белках, о седых соболях, о лисицах с черной полоской на спине. Песня алтайца, как ручей, все течет и все поет…
______
Светало, но горели огни в Гардайской школе. Два дня и две ночи, не прерываясь, шла там работа. Стучали молотками, развешивали на веревках овсяные, пшеничные, клеверные снопы. Пахло соломой, клеем и тертыми на олифе красками. Солнце заиграло в окнах; ребята затушили лампы, свечи и сальники.
Устя на машинке пристрачивала на красное полотнище белые буквы. Кончила, плакат разложила на столе, крикнула:
- Аркадьевна!
Из другого класса через коридор метнулась маленькая старушка. Устя взяла один конец полотнища в руки:
- Флегоша, бери другой.
Они натянули плакат. Аркадьевна, поправляя связанные нитками очки, вслух прочитала:
- "1-я Гардайская сельскохозяйственная выставка".
- Хорошо, да не совсем.
Она пальцем водила по плакату.
- Д, С, А косо, Устенька, пришила; отпори и снова пришей; да края покрасивее отсрочь.
- Красок, Аркадьевна, больше нет, - кричит Флегонт из угла.
- Выскобли из банок охру, достань в трубе сажи, натри кирпича, разведи олифой, и дело в шляпе, - малюй во-всю. Иду, иду! - И Аркадьевна метнулась на новый зов ребят, которые песком и кирпичом оттирали ржавый лемех плуга.
______
Утром ребятишки, разминая коней, скакали по долине. На лугу кучками около коней начал собираться народ. Кони рвались, фыркали и били копытами, а хозяева, еще пьяные от медовухи, заплетая хвосты и гривы, гладили разгоряченных коней. Мужики отзывали в сторону ребятишек-наездников и на ухо шептали советы, где ехать наперерез и как бить по мордам обгоняющих лошадей. Другие, разгорячившись в спорах, бились об заклад, звенели серебром, вытаскивали из кожаных сумочек пришитые к ремню, завернутые в тряпки пятишки и червонцы. Отдельной группой вблизи болотца толпились алтайцы. Они тоже суетились около цветисто-убранных лошадей, но не было Итко, чтобы в гриву чубарой вплести соколиное перо и в левое ухо шепнуть: "Серым беркутом взвейся, вперед, скорее марала беги!"
Все "шаманили" около лошадей, смазывая копыта барсучьим салом, вплетая в гриву звериные хвостики, птичьи перья, и давали чудодейственные травы.
А лошади фыркали, ржали и били копытами. Солнце высоко уже было над горами, люди сходились, съезжались в долину. На лужайке у кедров, в атласных расшитых сарафанах, под старинные тягучие песни, похожие на псалмы, шла неторопливая пляска. Алтайки в тяжелых бархатных чагедэках, в высоких шапках, опушенных священным мехом выдры, сдерживая неспокойных лошадей, кружились около пляшущих.