*
Помощник коменданта Штиммер, придя домой из гестапо, лег на кровать и долго лежал без движения, уставившись в потолок. Стоило ему хоть на секунду закрыть глаза, как перед ним сразу появлялась камера гестапо и Моренц со своей обезьяньей рожей. Он вскочил и забегал по комнате. Мысли его путались. Он знал, что сейчас надо что-то решить, но никак не мог сосредоточиться. Моренц, танцовщица из кабаре, шкипер со шхуны и еще какие-то лица мелькали перед глазами лейтенанта, словно на экране фильма. На миг ему даже показалось, что он почувствовал запах керосина и паленых волос. Он остановился посреди комнаты, вытер капли проступившего на лбу пота и выругался:
- Фу, черт! Проклятые нервы!
Подойдя к буфету, он налил себе рюмку коньяку и залпом выпил. Потом сел на стол и склонил голову на руки.
- Надо бежать! Бежать из этого проклятого города, бежать от Моренца! Бегут же немецкие солдаты с фронта, бродят по дорогам и ухитряются скрываться от своих командиров и гестапо. Разве он, Штиммер, не может выбросить к черту этот мундир и погоны, переодеться и...
Штиммер снова встал из-за стола и зашагал взад-вперед по комнате. "Офицер Штиммер, - думал он, - сын полковника фон Штиммера бродит по враждебной России в рваной солдатской гимнастерке, притворяется раненым солдатом и на бивуаках выпрашивает корки хлеба... Бред... Дикий бред..."
Он все ходил и ходил, изредка останавливаясь у буфета, чтобы выпить пару глотков коньяку. Сквозь ставни пробился рассвет.
"Начался первый день из десяти, отпущенных мне Моренцем", - горько усмехнулся Штиммер. И вслух повторил:
- Первый день из десяти...
В дверь постучали.
- Да! - крикнул Штиммер. - Входите!
В комнату вошел ефрейтор Фриц Люмке. Вытянувшись, Люмке поднял руку:
- Хайль Гитлер!
Может быть, впервые за свою службу в армии Штиммер не почувствовал сейчас желания показать свою власть над подчиненным и свое превосходство над ним. В эту минуту он забыл обо всем: и о том, что он сидит перед ефрейтором в расстегнутом мундире, и о том, что надо встать и ответить на приветствие, и что он небритый и непричесанный.
- Садитесь, Люмке, - махнул рукой лейтенант. - Коньяк пить будете? Конечно, будете! Возьмите-ка в буфете бутылку и пару стаканчиков. Что стоите, Фриц, как памятник Фридриху? Будете ли, черт побери, пить коньяк? Если нет, то убирайтесь вон и оставьте меня в покое! Слышите?!
- Слушаюсь, господин лейтенант!
Люмке взял в буфете бутылку, два стакана и сел за стол.
- Наливайте, Люмке. В нашем распоряжении десять дней. Слышите, Люмке, десять дней! Это не так мало, чтобы что-нибудь не придумать. Налейте-ка, Фриц. Освежим мозги и начнем думать.
- Я вас не понимаю, господин лейтенант, - проговорил Люмке, в недоумении глядя на своего начальника.
- Не понимаете? - Штиммер пьяно засмеялся. - Моренц говорит, что, когда человек чего-нибудь не понимает, значит у него застыли мозги. И их надо подогреть. Вы не знаете, как это делается, Люмке? О, это очень просто! Берется обыкновенная пакля, которой машинисты и механики обтирают руки, смачивается керосином и кладется человеку на голову. У вас есть зажигалка, Фриц? Дайте-ка, я прикурю. Так вот, Люмке. Паклю поджигают, и знаете, что начинает делать человек? Он пляшет, Фриц! Пляшет, как танцовщица в кабаре... Налейте-ка еще, Фриц! Мне кажется, черт возьми, что хорошим коньяком подогревать мозги куда приятнее, чем паклей. Умно сказано, дружище, не правда ли?
Люмке широко открытыми глазами смотрел на Штиммера. Его начальник редко бывал в таком возбуждении. Обычно Штиммер был с подчиненными холоден, сдержан, своей корректностью он как бы хотел подчеркнуты я не какой-нибудь солдафон, а настоящий офицер великой германской армии и, кроме того, сын полковника фон Штиммера! Будьте любезны об этом помнить!
И Люмке преклонялся перед лейтенантом. Он видел в нем образец того, что называют старой прусской школой. Ефрейтору Люмке не очень-то нравились все эти молодчики со свастиками на рукавах. Это выскочки, думал Фриц. Настоящий офицер не станет горланить на солдата и ругаться отборными словами. Настоящий офицер - это Штиммер, а не Моренц и Мауэр!
- Господин лейтенант, - наконец проговорил Люмке, когда Штиммер на минуту умолк. - Господин лейтенант, это правда, что шхуна не вернулась и Мауэр убит?
- Это не только правда, Люмке, - ответил лейтенант, - это истина. И знаете, что мне предложил Моренц? Чтобы я доставил ему кого-нибудь из родственников тех рыбаков, которые остались на шхуне. Вы слышите, Люмке? Но как же может это сделать лейтенант Штиммер, если сам Моренц со своими друзьями никого из них не нашел? А уж он-то набил руку в подобных делах, не так ли, Фриц?
Люмке молчал, о чем-то думая. Теперь ему стало ясно, зачем комендант приглашал лейтенанта.
- Господин лейтенант, - вдруг проговорил Люмке. - Я помогу вам...
- Вы поможете Люмке? - Штиммер с надеждой посмотрел на ефрейтора. - Правду сказать, я верил в вас, Люмке. Но каким образом вы собираетесь помочь мне?
- Я иногда вижу на берегу одного мальчишку, которого встречал на шхуне. Это брат одноногого рыбака...
- Стойте, стойте, Фриц! Ну-ка, повторите, что вы сказали? У меня не совсем ясная голова, дорогой мой Люмке, и я плохо соображаю. Вы говорите, что знаете брата одноногого рыбака?
- Да, господин лейтенант. Вы меня правильно поняли.
- Чего же вы молчите, - воскликнул Штиммер. - Да знаете ли вы, Люмке, что этот мальчишка может спасти мою голову! Давайте-ка вспрыснем это открытие, Люмке! Еще по одной, и довольно! Я чувствую,, как мне становится легче. Черт возьми, поймать мальчишку и привести его к Моренцу, разве это не счастье, Люмке? Вы гениальный человечище, Фриц! И я позабочусь, чтобы вы не очень долго носили погоны ефрейтора.
- Благодарю вас, господин лейтенант.
- Сейчас я посплю пару часов, а вы к тому времени добудьте себе рваный рыбацкий костюм и приведите сюда нашего дядюшку Хенделя. Мы вас сделаем таким рыбаком, Люмке, что вы сами себя не узнаете... Слушайте, Фриц, мне кажется, что я снова начинаю жить. К черту танцовщиц из кабаре! Пусть пляшут другие, Люмке!..
*
Герман Хендель, или дядюшка Хендель, как его попросту называли даже офицеры, служил в германской армии уже более семи лет, и, хотя он не отличился ни в одном бою, имя его было широко известно. Ему давно уже перевалило за пятьдесят, он страдал подагрой, ревматизмом, радикулитом и еще десятком всевозможных болезней, однако о том, чтобы уйти из армии, дядюшка Хендель и не помышлял. Во-первых, потому, что с самого начала второй мировой войны люди в армию только приходили, но никто из нее не уходил. Исключение составляли лишь калеки и те, кто уходил на тот свет. Во-вторых, если бы Герману Хенделю предложили сейчас уехать к себе домой, в Баварию, где у него осталась семья, он не смог бы этого сделать. Он так об этом и говорил своим многочисленным друзьям-однокашникам: "Нет, я не уехал бы... Почему?.. Гм... Это нелегко объяснить... Понимаете, я не могу быть счастливым в одиночку. Наш народ идет сейчас по трудной дороге. Почти весь народ. Дорога эта привела нас в Россию. - Дядюшка Хендель как-то неопределенно покачивал головой, на секунду закрывал глаза: - О, Россия! - И никто не мог толком понять: рад ли он, что дорога привела их всех в Россию, или опечален этим. - Да, почти весь наш народ здесь, в России, - продолжал Герман Хендель. - Всем тяжело. Каждый день, каждый час, каждую секунду смерть уносит много немецких солдат... Никто из вас не может твердо сказать, что он увидит завтрашний восход солнца. Как же я могу покинуть своих друзей?
Герман Хендель был парикмахером. Не обыкновенным парикмахером, каких много в каждом гарнизоне, а настоящим мастером, артистом своего дела. О нем говорили, что даже человеку, у которого на голове осталось не больше десятка волосин, он может сделать первоклассную прическу. Когда он брил, люди засыпали - так успокаивающе действовала бритва мастера.
Но главное, чем был известен Герман Хендель, - это умением делать парики. Когда в часы затишья на фронте затевалось какое-нибудь солдатское представление - артисты-любители валом валили к дядюшке Хенделю, и каждый уносил от него в свертке парик. Герману Хенделю доставляло удовольствие видеть радостные лица солдат. "Пусть хотя на время забудут, - думал парикмахер, - что ждет их впереди..."
А что ждало их всех впереди, Герман Хендель, по его мнению, знал твердо. Как и многие немцы, которые не хотели закрывать глаза на будущее, Герман Хендель чувствовал: армия еще сильна, она еще одерживает победы, боевой дух ее еще не иссяк, но уже что-то заскрипело в ее механизме, солдаты уже не рвутся вперед, как это было год-два назад. Солдаты видят своими глазами: на их пути остаются тысячи тысяч крестов с повешенными на них немецкими касками. И солдаты начинают понимать: нельзя победить страну, народ которой защищает свою свободу!
У Германа Хенделя было свое особое понятие насчет войны. "Бандитская война, - думал Хендель ночами, ворочаясь на чьем-нибудь тощем тюфяке. - Самая настоящая бандитская война. Пусть мне толком кто-нибудь скажет: за каким дьяволом немцы пришли сюда, за тысячу километров от своей земли? Чего им не хватало дома?"
И в то же время Герман Хендель был твердо убежден, что ни один немецкий солдат ни в чем не виноват. А что немецкий солдат может сделать? На каждом шагу - гестаповцы, настоящие цепные псы, за каждым шагом твоим следят и, не дай бог, заподозрят тебя в чем - конец! И тебе конец, и всем твоим близким, будь они здесь, рядом с тобой, или в Баварии, за тысячу километров отсюда. Все беды, думал дядюшка Хендель, идут от гестаповцев. Они убивают, жгут, грабят, а отвечать придется всем: и Герману Хенделю, и его сыну, и, может быть, даже внуку, если бог даст ему внука...
И видит бог, как дядюшка Хендель ненавидит гестаповцев и всех, кто пляшет под их дудку! Была б его воля, он убивал бы их, как крыс, и не было бы у него к ним жалости ни вот на столько! А пока он, как мог, делал мелкие пакости своим врагам. Если к нему приходил бриться один из них, мастер брал такую бритву, которой нельзя было отрезать и куска хлеба. Сидя в кресле, гестаповец ерзал, стонал, чертыхался и в конце концов кричал:
- Ты что ж это, хам, поиздеваться захотел? Или у тебя возникло желание познакомиться с нашим заведением?
Дядюшка Хендель клялся, что это самая лучшая его бритва, за исключением вот той, которой он бреет высших офицеров. Вот этой...
Он брал другую бритву, проводил ею по щеке гестаповца, и тот, вскочив с кресла, наотмашь бил по лицу старого парикмахера и, недобритый, уходил прочь. А дядюшка Хендель, потирая щеку, удовлетворенно шептал: "Побрился, сволочь?.."
Конечно, он понимал, что все это комариные укусы, и настоящие немцы, те, кого называют коммунистами, борются и с гестаповцами, и с войной не так, борются не на жизнь, а на смерть, но Герман Хендель сам себе признавался, что он не из храброго десятка, и даже то, что он делает, заставляет его вечно дрожать за свою жизнь. Куда уж ему идти на больший риск?
И все же он шел... Хотя и редко, хотя и с великим страхом, но шел...
Однажды его вызвали в гестапо и приказали сделать парик для русского предателя. Русский был лыс, тощая рыжая бороденка торчала клинышком, рыжие усики забивались колечками сверху вниз.
Когда Герман Хендель вошел в комнату, капитан гестаповец сказал:
- Слушай, Хендель, ты должен преобразить этого человека. Преобразить! Ты меня понял, Хендель?
- Так точно, господин капитан, будет исполнено, - быстро ответил мастер.
Он попросил, чтобы ему отвели отдельную комнату. Он колдовал там над русским долго и упорно, чувствуя большую ответственность. Наконец, по истечении двух-трех часов, в комнату вошел капитан гестаповец и с ним еще двое...
Удивлению их не было предела. Черная квадратная бородка и черные, зачесанные назад волосы изменили весь облик русского, изменилось даже выражение его лица. Оно стало строгим, благородным, морщины у рта, которых раньше не было, придавали ему не то усталый, не то разочарованный вид...
- Черт подери, господин Сумский! - воскликнул капитан. - Вы похожи на себя столько же, сколько я - на римского патриция!
Господин Сумский довольно улыбнулся, сдержанно ответил:
- У товарища Петриченко и не должно быть ничего общего с господином Сумским. - Помолчал и добавил: - Ваш мастер, господин капитан, настоящий кудесник.
Все посмотрели на Германа Хенделя. Парикмахер стоял в стороне, укладывая в чемоданчик свои инструменты. Он будто совсем не прислушивался к их разговору, а сам в это время думал: "Господин Сумский, товарищ Петриченко... Пройдет какое-то время, этот русский предатель раскроет какую-нибудь группу русских патриотов, и польется кровь людей, борющихся за свою свободу. И мои руки тоже окажутся в крови, потому что..."
- Слушайте, Хендель, - прервал его мысли капитан, - стоит ли говорить о том, что все здесь происходящее должно остаться тайной? Вы меня понимаете?
- Так точно, господин капитан, я вас понимаю. И мне все ясно...
Дядюшка Хендель почтительно посмотрел на гестаповца и русского предателя. И опросил у капитана:
- Разрешите идти?..
К дядюшке Хенделю часто приходил бриться Густав Гутберт, шофер дезинфекционной машины. Это был уже пожилой человек с голубыми, по-детски добродушными глазами и с такой же детской, никогда не исчезающей с его лица открытой улыбкой.
Время сблизило этих двух людей. Частенько они, оглядываясь по сторонам, говорили о гестаповцах такие слова, что, услышь их кто-нибудь, им бы не поздоровилось. А как-то раз в порту за штабелем кирпича дядюшка Хендель увидал Густава Гутберта рядом с русским грузчиком. Они шепотом о чем-то разговаривали, и когда перед ними оказался дядюшка Хендель, оба на миг растерялись. Но только на миг. Русский грузчик быстро сунул руку в карман и мельком взглянул на Гутберта. Тот отрицательно качнул головой. А дядюшка Хендель побелевшими губами прошептал: "Я ничего и никого не видел..."
С тех пор прошло немало времени, но ни тот, ни другой ни разу не упомянули о встрече в порту, хотя эта встреча еще больше их сблизила.
И вот теперь, думая о Сумском-Петриченко, дядюшка Хендель не мог одновременно не подумать о Густаве Гутберте. Ничего о нем "такого" Хендель не знал, но после встречи в порту был уверен: Густав - не обыкновенный человек, он с чем-то и с кем-то связан, простой солдат не будет шептаться с русскими грузчиками...
Густав, будто чувствуя, что его с нетерпением ждут, пришел к дядюшке Хенделю в тот же вечер. В кресле, с наброшенной на грудь и плечи далеко не белоснежной простыней, сидел знакомый Густаву ефрейтор, механик передвижного гаража, Балагур, остряк, парень "душа нараспашку", однако Густав знал о нем немножко больше: это осведомитель гестапо, тип, который за сотню марок продаст родного отца.
Увидев в зеркало шофера, механик осклабился, высвободил из-под простыни руку, сказал:
- Привет коллеге!
Август весело ответил:
- Привет! Дядюшка Хендель, занимаю очередь, приду через десяток минут.
И сразу же скрылся за дверью. Ефрейтор сказал:
- Хороший человек этот Густав Гутберт. Такой не стерпит, если кто-нибудь из молодчиков Гиммлера наступит ему на мозоль. Даст сдачи.
Дядюшка Хендель пожал плечами, но промолчал.
- Разве я не прав? - спросил ефрейтор. И почти шепотом: - Скажу вам вот что, дядюшка Хендель: будь у нас побольше таких людей, как Густав Гутберт, мы скорее выкарабкались бы из этой проклятой войны.
Дядюшка Хендель снова пожал плечами, но теперь уже ответил:
- Такие, как я, господин ефрейтор, войну не проклинают. Сыт, одет-обут, каждый месяц - пару посылочек фрау Хендель. Повоюем!.. - он хихикнул и, ближе склонившись над механиком, продолжал: - А насчет этого Густава Гутберта, господин ефрейтор, вы, кажется, ошибаетесь. Он спит и во сне видит, как бы выслужиться перед гестаповцами. Только разве ж это плохо? Ну вот, вы сейчас выглядите на десяток лет моложе, господин ефрейтор... Прошу...
Гутберт вошел через две-три минуты и сел в кресло. Дядюшка Хендель рассказал ему о разговоре с ефрейтором, потом пожаловался:
- Сегодня устал как никогда! Еле ноги держат.
- Я видел, вы шли от гестапо, - сказал Густав. - Зачем-нибудь вызывали?
Дядюшка Хендель замялся.
- Не они же будут ко мне ходить...
- Это правда. Они не пойдут. Но у них есть свой парикмахер...
- Кажется, есть... Да только...
Дядюшка Хендель явно волновался и не мог этого скрыть. Ему хотелось сразу выложить все перед своим приятелем, однако он понимал, чем ему это грозило в случае... Дядюшка Хендель даже подумать боялся, что его ожидало, если Густав Гутберт окажется не тем, за кого он его принимает. "Черт возьми! - думал дядюшка Хендель, намыливая щеки своему приятелю. - Я ведь знаю Густава не первый день. Это настоящий человек. Да и тот случай с грузчиком... А что, собственно, с грузчиком? Может, какую спекуляцию затеяли, или воровство... Воровство! Разве Гутберт на это способен? Нет, нет, Густав поможет...
- Слушай, дядюшка Хендель, - после некоторого молчания проговорил Гутберт, - давай или выкладывай все, что там у тебя есть, или забудь обо всем. Видно ведь, как ты мучаешься. Ну?
- Ничего особенного, Густав, чего это ты выдумал...
- Значит, я ошибаюсь?
Герман Хендель промолчал.
- А я ведь окончательно поверил тебе еще тогда, помнишь? - продолжал Гутберт. - Помнишь? Нет?
Дядюшка Хендель помнил и штабеля кирпичей, и Густава, и русского грузчика, опустившего руку в карман, где, конечно, лежали не леденцы, и знак, поданный Густавом: не трогать, все будет в порядке...
- Да, - вздохнул дядюшка Хендель, - ты прав, Густав, надо верить своим друзьям...
И дядюшка Хендель рассказал Гутберту о том, что делал в гестапо. Он подробно обрисовал, как выглядит новоиспеченный "товарищ Петриченко" и заключил:
- Ты теперь все понимаешь, Густав? Господин Сумский и "товарищ Петриченко" - одно лицо... Взбрызнуть тебя одеколоном, приятель? Не эрзацем. Для друзей у меня имеется настоящий.
- Не надо. Не время.
Гутберт встал, взял руку дядюшки Хенделя, крепко ее пожал. Рука мастера дрожала, словно его бил озноб, Гутберт очень тихо проговорил:
- Успокойся, дядюшка Хендель. Ты стал на правильную дорогу. И знай: даже если они вытянут из меня жилы, то и тогда о тебе никто не узнает. До свиданья, товарищ!
Густав Гутберт давно уже ушел, а дядюшка Хендель все стоял у кресла, держа в руках салфетку, и слышал эти необыкновенные, будто проникающие в самую душу слова: "До свиданья, товарищ..."