*
Хотя Фриц Люмке никак не мог прийти в себя от морской болезни и перенесенного страха, все же он был доволен: в трюме лежала громадная севрюга для господина Штиммера, а в вахтенном журнале мелким торопливым почерком были описаны ужасный шторм и твердость духа ефрейтора Люмке, ни на минуту не покидавшего палубу. Если даже этот страшный рейс не вошел бы в историю немецкого мореплавания, все равно потомство будущих Люмке не могло не оценить подвига своего предка. Строгий и невозмутимый, как и подобает отважному мореплавателю, Фриц стоял у борта и смотрел на близкий берег. Он не сомневался, что в комендатуре сейчас шли разговоры только о нем. Там не могли не знать о шторме, который свирепствовал в эту ночь на море. И сам комендант полковник фон Зиммер, предполагая, конечно, что шхуна погибла, говорил: "Этот Люмке был неплохим солдатом, черт возьми! Я давно хотел ходатайствовать о присвоении ему офицерского звания. Позаботьтесь Штиммер, чтобы его посмертно наградили железным крестом". Штиммер, конечно, не мог возражать. Люмке знал о многих проделках своего начальника и ни разу никому не заикнулся ни о чем. Штиммер верил ему. И Штиммер должен был ответить: "Вы правы, господин полковник. Люмке - один из храбрейших людей и заслуживает награды. Разрешите написать о его подвигах..."
Безусловно, не обошлось и без зависти. Все эти писаришки и связные комендатуры, наверно, кусали локти, но Штиммер сумеет захлопнуть их глотки. Как-никак, а он, Фриц Люмке...
- Отдать концы! - крикнул над самым его ухом шкипер, и Люмке вздрогнул.
Шхуна причалила к барже, и Ленька Глыба, давно уже поджидавший брата на берегу, сразу взобрался на судно. Он поздоровался с рыбаками, подошел к Ивану Глыбе и, чуть смущаясь своей откровенности, оказал:
- Я всю ночь не спал... Такой штормяга был, прямо страшно... Все хорошо?
Глыба положил руку ему на голову, улыбнулся:
- А еще моряк! Шторма испугался...
Голос у него, как всегда, был громкий, но глаза сразу потеплели, и он, наклонясь к Леньке, на секунду приблизил его лицо к своей колючей щеке. Это было почти незаметное движение, но Ленька вдруг почувствовал, как ему стало радостно, оттого что его старший брат снова здесь, на берегу, и теперь ему ничего не угрожает. Он хотел обнять брата, но тот быстро выпрямился и проговорил:
- Ну, ну... Раскис ты, Ленька. Это ни к чему. Как мать?
- Ничего, - ответил Ленька.
- А дядя Иван? Лежит?
- Лежит. Ему будто полегчало немного. Вечером вставал.
- Ну, ты погуляй малость, Ленька, я соберусь, и вместе пойдем.
...И вот они идут по улицам родного города, на каждом шагу им встречаются немецкие солдаты и офицеры, но Иван Глыба никому не уступает дороги. Широкоплечий, заросший, в брезентовой рыбачьей робе, которая так хорошо пахнет морем, ветрами и рыбой, Глыба твердо шагает по тротуару, и деревянная нога его стучит и стучит, будто выговаривает: "Вот кто тут хозяин!" Немцы сторонятся, пропускают их и только потом, вслед, ругаются по-русски: "Черт есть побрал!" Ленька, не оборачиваясь, покрикивает: "Давай-давай, топай мимо, фриц паршивый!"
Когда Иван Глыба рядам, Леньке начхать на всех фрицев и гансов, будь они солдаты, офицеры или генералы. Пусть-ка попробует кто-нибудь из них затронуть Леньку! Иван даст один раз - и дух из фрица вон!
Ленька будто случайно оказывается совсем близко к брату, своим плечом касается его руки и чувствует, какая она сильная и твердая. Иван по привычке сжимает пальцы в кулак, и Ленька видит: не кулак - молот! "Таким если ухнуть немца по башке, - думает Ленька, - от немца только пшик останется".
И Ленька еще громче говорит в сторону прошедшего мимо офицера:
- Давай-давай, топай, жабра вонючая!
Иван молчит. Чем ближе они подходят к своему дому, тем чаще встречаются на их пути знакомые рыбаки и рыбачки. Вот идет посреди улицы дядька Филипп, старый рыбак, тысячи раз бартежавший по морю с отцом Ивана на байдах и шхунах. Иван останавливается, снимает кепку и почтительно говорит:
- Здорово, дядя Филипп!
Ленька тоже останавливается и вслед за Иваном повторяет:
- Здоров, дядя Филипп!
Но старый рыбак даже головы не поворачивает в их сторону, проходит мимо, будто никого и не видел.
- Та-ак! - угрюмо говорит Иван.
- Та-ак! - угрюмо вторит Ленька.
Тяжко на душе у Ивана. И на душе у Леньки тоже тяжко. Иван знает: волками глядят на него рыбаки за то, что работает он на немцев. Другие и рыбу берут, и вроде как благодарят за помощь, а все равно не прощают ему "предательства". Что может сделать Иван, как может оправдаться? Много времени пройдет, пока узнают люди, как "работал" Иван на немцев, а до тех пор суждено ему носить в себе великую тяжесть человеческого презрения и ненависти.
- Да-а, - говорит Иван.
- Да-а, - говорит и Ленька. Мальчишка не совсем понимает, почему бывшие друзья Ивана теперь отворачиваются от него.
Помогает Иван людям? Помогает! Чего еще надо? Христо Юрьевич вон кофейню открыл, и то к нему ходят, а с Иваном и здороваться не хотят. Завидуют, небось. Видит Ленька, как тяжело Ивану, и готов грудью стать на его защиту.
- Хочешь, пульну сейчас в дядьку Филиппа из рогульки? - спрашивает Ленька. - Будет другой раз знать, как не здороваться!..
Иван качает головой, коротко, незлобно говорит:
- Дурачок ты, Ленька!..
*
Вечером Ленька вышел из дому и побрел к своему дружку Витьке Калугину. До войны они учились в одном классе, были одногодками, да и дружба их брательников - Петра Калугина и Ивана Глыбы - сближала мальчишек. Правда, последнее время, с тех пор, как Иван начал плавать на шхуне, Петро Калугин перестал ходить к Глыбе, и Ленька сделал твердое заключение: "Петро тоже завидует!". Он так и сказал об этом Витьке, но Витька далеко цвиркнул через зубы, ответил:
- Сом щуке не завидует.
Ленька, конечно, знал, что рыбаки считают щуку нахальной рыбой - пройдохой - и презирают ее. Он спросил:
- Это ж кто - щука?
Витька опять цвиркнул:
- Тот, кто русскую рыбку для немцев ловит.
- Что ты сказал?
- Что слыхал... уха хвидерзай, до свидания, значит...
И прежде чем Ленька опомнился, Витька скрылся в дверях своего дома.
После этого короткого разговора прошло много времени, Ленька не раз пытался увидеть своего друга, но ему никак это не удавалось. То Витька где-то ловил бычков, то продавал их на базаре, то вообще был неизвестно где. "Может, решил поломать дружбу? - думал Ленька. - Так сразу бы и сказал, чего финтить..."
Он вошел в калитку калугинского двора и в глубине сада увидел Витьку в тельняшке. Сидел Витька на корточках, копал червей и посвистывал. Рядом с ним лежало несколько удочек. Он заметил Леньку, но не подает виду, не оборачивается, не хочет на Леньку и взглянуть. Тогда Ленька, подойдя поближе, сказал:
- Здорово, рыбак!
Витька нехотя оглянулся, хмуро спросил:
- Чего пришел?
- А к тебе что, и ходить теперь нельзя? Чи ни разбогател?
- Богатеют другие, - ответил Витька.
- Кто же это?
- Империлисты. - Витька окинул дружка презрительным взглядом, будто желая подчеркнуть: "Умеем, мол, изъясняться по-иностранному, когда надо". - Империлисты, понял?
Витька положил на ладонь червяка и стал наблюдать, как тот извивается, то сжимаясь в колечко, то распрямляясь, словно пружинка. Ленька сел рядом на корточки, исподлобья взглянул на приятеля. Он чувствовал, как в нем закипает обида и злость на Витьку. "Чего ломается? - с трудом сдерживая гнев, думал Ленька. - И чего нос задирает? "Империлист! Хочет, чтоб я ему юшку из носу пустил? Так это недолго..."
- Витька... - Ленька говорил тихо, приглушенно, голос его дрожал. - Витька, мы больше не товарищи?
Витька настолько увлекся червяком, что, кажется, не расслышал Ленькиных слов. Или просто не хочет отвечать?
- Я у тебя опрашиваю, малявка! - Ленька повысил голос и в упор посмотрел на Калугина. - Если товарищи, то насчет империлиста назад бери, понял?
- А если не возьму?
Витька шевельнул успокоившегося было червяка, и тот опять заметался по ладони.
- Не возьмешь? Тогда пойдем на кручу.
- Пугаешь?
Ленька не ответил. Сунув руки в карманы засученных до колен штанов, он повернулся и молча побрел со двора. Вот позади уже и калитка - Ленька не оглядывается. Он знает: Витька - человек не трусливого десятка, Витька придет на кручу. А если не придет, - что ж, тогда не жалко будет и забыть старую дружбу: тому, у кого заячья душа, Ленька Глыба руку не поддает...
На круче, как и всегда, было пустынно. Кручей рыбаки называли площадку у крутого каменистого обрыва, на которой стоял старый, заброшенный маяк. Собственно говоря, маяка давно уже здесь не было: внутри полуразрушенного кирпичного сооружения вверх поднималась железная винтовая лестница и неожиданно обрывалась у верхушки купола, где когда-то горели мощные лампы. Последняя ступенька кончалась на уровне этого среза, а выше было только небо. И по сторонам - далекий горизонт.
Круча почему-то считалась "нечистым" местом. Может быть, потому, что однажды здесь нашли убитого кем-то рыбака Федора Ильина, веселого бесшабашного парня, а может, потому, что еще в гражданскую воину белые расстреливали у этого обрыва большевиков. Так или иначе, рыбаки не любили приходить к старому маяку, а мальчишки посещали кручу только по особо важным делам. Здесь на кулачных поединках разрешались самые различные опоры, отстаивалась честь, утверждалось мальчишеское право носить высокое звание рыбака. Тот, кто кем-нибудь был вызван на кручу и не являлся сюда, мог считать себя конченым человеком. При встрече с друзьями и знакомыми он уже не рассчитывал, что ему подадут руку, и тем более не надеялся услышать дорогие сердцу каждого уважающего себя мальчишки слова: "Здорово, рыбак!".
Ленька пришел на кручу и сел у обрыва. Он видел море каждый день, оно синело перед глазами Леньки с самого дня его рождения, но каждый раз, когда он смотрел на него, оно казалось ему новым.
Иногда Ленька видел бриг с белоснежными, как крылья чайки, парусами, и хотелось быть на этом бриге юнгой, чтобы плыть в далекие неизвестные края; то вдруг представит мальчишка морской бой с вражеской эскадрой. Адмирал Ленька Глыба стоит на мостике крейсера, и вокруг него, как шмели, летают пули. Но что такое пули для храброго адмирала, которого матросы всей эскадры уважительно называют батей? Адмирал только посмеивается на своем командном мостике, а когда адъютант обращается к нему с просьбой: "Товарищ адмирал, вся эскадра в сильном волнении за вашу жизнь, просят вас спуститься в кубрик", - Ленька строго отвечает: "Адмиралу Глыбе наплевать с крутого берега на все опасности, поняли? Так и передайте моим любимым подчиненным матросам!"
- Я пришел! - услыхал Ленька за своей спиной, но обернулся не сразу: пускай Витька Калугин не думает, что он - только и заботы у Леньки. Есть и другие вещи, о которых Ленька размышляет, а Витька Калугин - это так, дело семистепенное.
- Ты что, оглох? - сказал Калугин.
Ленька медленно повернул голову, протянул:
- А, это ты? А я уже думал, что сдрейфил и не придешь...
- Не тебя ли испугался? - Витька сплюнул, поднял голыш, размахнулся и далеко швырнул его в море. - Таких малявок, как ты, много найдется. Чего звал?
- А ты не знаешь?
- Не догадываюсь.
- Империлистом кого обозвал?
- Братуху твоего. Он и есть империлист. Русскую рыбу немцам продает, капиталы наживает. А ты...
- А я? - спросил Ленька, быстро вскакивая с земли. - А я кто?
- А ты на подхвате у своего братухи. Как собачка за ним бегаешь, понял? Продались вы немцам с потрохами. Люди о вас, знаешь, как говорят? Немецкие холуи, вот как!
На Леньке была почти новая, перешитая из Ивановой, рубаха, последняя рубаха в доме, не считая тряпья. Мать, вытащив ее сегодня из сундука, сказала: "Надень ради воскресенья. Только по воскресеньям и буду тебе ее давать. А порвешь или еще что - шкуру спущу, понял?"
Сейчас, когда Витька обозвал его и Ивана немецкими холуями, Леньку на миг даже как-то замутило, сделалось дурно. Потом он побагровел, хотел сразу же кинуться в драку, но все-же вовремя вспомнил о своей рубахе.
Он прикусил губу и начал стаскивать рубаху. Руки у него подрагивали от возбуждения, лоб покрылся испариной..
Витька смотрел на него внешне спокойно, хотя под ложечкой посасывало: знал Калугин силу Ленькиного кулака. Видел однажды Витька, как дрался его дружок с Пашкой Сушковым. Пашка на голову выше Леньки, на три года старше и в два раза шире. Любил Пашка говорить: "Блямбу кому-нибудь из вас дам - и пшика не останется". И вот Ленька как-то не вытерпел, полез в драку. Пашка машет кулаками, как ветряк крыльями, Ленька еле-еле успевает защищать лицо. Со стороны кажется, что сейчас придет Глыбе конец. Разукрасит Пашка его физиономию так, что потом Леньку и не узнают. Но вот Ленька рванулся вперед, мелькнула его рука, ойкнул Пашка и повалился на землю. Ленька постоял над ним с минуту и проговорил: "Если еще какую малявку тронешь... Понял?"
Ленька свернул рубаху, положил ее на камень. Шагнул к Витьке и чуть дрогнувшим голосом спросил:
- Кто империлист?...
- Я уже сказал, - ответил Витька.
- Может, повторишь?
- Надо - так и повторю.
Ленька приблизился вплотную. Теперь они стояли лицом к лицу, глаз в глаз. Ленька увидел, как вдруг дернулась Витькина щека. На какой-то миг ему стало жалко своего прежнего дружка. И он сказал:
- Витька, пускай я - империлист. Шут с тобой. Но про Ивана... И насчет того, что мы - немецкие холуи... Давай бери назад... Понял?
- Не беру. Все люди так говорят.
- На людей я чихать с высокой кручи хотел, - Ленька повысил голос, сжал кулаки. - Я тебя как друга прошу: бери слова назад! Понял?
- Понял.
- И что?
- Ничего. Не беру.
Ленька побагровел.
- Не берешь?
- Нет.
- Тогда - на!
Он ударил Витьку в скулу, увернулся от Витькиного удара и левой нанес ему новый удар в висок. Витька как-то странно закружился на одном месте, потом сел на землю, уткнул лицо в колени. Ленька спросил:
- Мы - немецкие холуи?
- Да, - ответил Витька.
- Тогда вставай, паразит! - закричал Глыба. - Вставай, я из тебя котлету сделаю. Вставай, слышишь? Или поджилки трясутся уже, подняться не можешь?
Медленно, опираясь руками о землю, Витька начал подниматься. Ленька ждал, дрожа от гнева, чуть не плача от жалости.
Выпрямившись, Витька сказал:
- Бей, немецкий холуй.
Ленька размахнулся, ударил его в грудь. И Витька опять упал. Даже не взглянув на него, Ленька пошел прочь с кручи. Задыхаясь от бессильной ярости, Витька кричал вслед:
- Ты еще попомнишь, немецкий холуй! Попомнишь... Придет время... Империлист паразитный...
Ленька продолжал идти все дальше и дальше. Витька получил по заслугам, совесть, кажется, не мучает Леньку... Не мучает? А чего ж тогда нет никакой радости от того, что он так ловко разделался с прежним своим дружком? Почему ж не чувствует себя Ленька легко, как бывало прежде, когда ему удавалось выходить победителем из драк? Наоборот, навалилась на Леньку какая-то тяжесть, давит, так давит, что и дышать трудно.
Все медленнее и медленнее идет мальчишка. Идет, будто слепой: спотыкается, ничего впереди себя не видит. Потом подходит к валуну, отшлифованному дождями и морскими ветрами, садится на него и прячет лицо в ладони. Тяжело на душе у мальчишки. "Немецкие холуи вы, вот вы кто..." И мальчишка начинает плакать. Неслышно так, словно плачет не он, а кто-то другой, рядом. Только трясутся Ленькины плечи и сквозь грязные пальцы просачиваются слезы.
Проходит много времени. Может, полчаса, может, час. С моря ползут и ползут мокрые сумерки, тяжелые, как слезы. Скрывается срезанный купол маяка, потом и весь маяк. Сумерки подползают к валуну, будто старым просмоленным парусом прикрывают мальчишку, укутывают его, но ему не становится от этого теплее. Впервые в жизни он почувствовал одиночество. Он не может рассказать, что это за штука такая - одиночество, он просто чувствует его и душой своей и своим телом.