Из приоткрытой дверцы грубки выпал красный горячий уголек, Сетряков подхватил его совком, кинул назад - не дай бог, вот так без него вывалится, пожар будет, не иначе… Снова смотрел на огонь, ждал, что будет говорить Лида, а она молчала; глянув в ее лицо, дед увидел, что жинка командира плачет - слезы частым горохом сыплются из молодых ее мокрых глаз, и она отворачивает голову, молчком вытирает их цветастым полушалком, подаренным, видно, Колесниковым.
"Конешно, девка при военных делах - баловство, - думал Сетряков. - Да ишшо силком взятая. Маята с ней. Тут кровь льется, головы летят, а эти жеребцы свадьбу затеяли… Да кому скажешь? С кем поделишься? Цыкнут, а то и ножиком по горлу. У Фильки не заржавеет. Да и Кондрат нянчиться не будет. Молчком, подлюка, придавит ночью - и не охнешь. Помер, скажут, старый…"
- Куда бежать, дедушка, что ты! - сказала наконец Лида и шмыгнула носом. - За каждым моим шагом следят. Колесников измывается, сильничает… Звери какие-то.
- Да уж такая, видно, твоя доля, Лидуха. - Сетряков опустил глаза.
Он долго думал потом, говорить или нет начальству, решил, что успеется. Вспоминал в подробностях свой разговор с Лидой, жалел ее, спорил сам с собою, влился, что не может дать мыслям стройность, а душе покой и уверенность. Как бы там ни было, а резон в словах Лиды был: штабные действительно зло подшучивали над ним, тот же Митрофан Безручко сулил им всем золотые горы, а гор этих пока что-то не видать. Как был у него драный кожушок да дырявые валенки, так пока и остались. Разве только обрез прибавился… Ох, головушка дурная, связался на старости лет с таким делом.
Лида пришла потом еще, но не говорила больше о побеге, а толковала с ним на разные темы: про большевиков и комсомол, про будущую жизнь и Ленина. Про Ленина Сетрякову слушать было очень интересно - никто так в Калитве не говорил о нем. Штабные - так те несли на вождя рабочих и крестьян, иначе как врагом трудового крестьянина и не называли. А Лидка все наоборот поворачивает. Ленин, мол, всегда пекся о хлебопашце и солдате, для них и Советскую власть устанавливал. А то, что в Калитве эту власть кулаки и дезертиры временно скинули, еще ничего не значит - Россия большая, правда народная все равно верх возьмет, возврату назад не будет. Их, бандитов, - горстка, пусть и в несколько тысяч, а народу российского - миллионы, и не для того он царя сбрасывал, чтоб мироедам-кулакам власть вернуть. Кулаки хитрые, дедуль: они хотят сейчас с большевиками покончить, а потом ты все равно на них ишачить будешь.
Посещения Лидой сетряковского пристроя не остались незамеченными - Филька Стругов зубоскалил по этому поводу: мол, у Ивана Сергеевича соперник появился, гляди, дед, последнего зуба лишишься, если командир узнает. Сетряков огрызался, как умел, Лиде верил и не верил. Как-то, разозлившись больше на себя, сказал ей с сердцем: чего, девка, воду мутишь? Жила б себе спокойно. И меня не тревожила. Кто власть в Расее заберет, ишшо не ясно: если наши, калитвянские, то сидеть тебе в Воронеже губернаторшей, так что держи лучше язык за зубами. У Ивана Сергеевича с законной-то супругой скандал вышел, видать, он не возвернется к ней, а раз тебя приголубил, то… Лида на это рассмеялась: не знаешь ты, дедушка, силы Советской власти, задурманили тебе голову всякой ерундой. Никаким губернатором Колесников никогда не будет, пусть и не надеется даже, все это сказки для таких, дедуль, как ты…
Лида говорила смело и уверенно, и это больше всего сбивало Сетрякова с толку: знала она что-то большее, чем он сам, и во что-то это большее верила. А он, старый, шатался и спорить с нею не умел. Говорила она, к примеру, про какой-то коммунизм, что собирается строить Советская власть, про крестьянские дома с электричеством и под железными крышами; и вроде бы все будут жить хорошо, одинаково… Ну и Лидка, даром что молодая, а язык - ну, чистое помело, так гарно сочиняе!.. Ничего коммунисты не построят, Лидуха. Иван Сергеевич вон соединится скоро с Антоновым да с батькой Махно и с донскими казаками, пойдут они гужом на Москву, скинут там большевиков с Лениным, и все в Старой Калитве будет как испокон веку: крестьяне станут поля пахать, хлеб сеять, детей ро́стить, а новые правители… Это уж не его забота, чем они там будут заниматься, главное, чтоб землю и волю дали да не мордовали. Зажиточным вернут, наверно, землю и лошадей, а у кого их не было… В этом месте дед становился в тупик, спрашивал Лиду, что будет с такими стариками, как он сам, и Лида отвечала уверенно: не жди ты, дедуль, новой власти; бандитов, сколько бы их ни было, большевики все равно разобьют, Колесников ваш не то что в Москву, а и до губернии не дойдет; что же касается земли, лошадей и стариков… Дальше она несла сущую ахинею: вроде бы все это будет общее, коллективное, так ей говорил какой-то Макар Васильевич, потому все и будут равны друг перед дружкой, никто никого забижать не станет. Старики же, которые совсем ослабнут, будут доживать свой век в специальных домах, собирать цветочки на клумбах или читать книжки…
Сетряков похихикал над Лидкиными речами - вот до чего девку испортить можно! Хорошо, что Макара этого Васильевича нету и брехни его тоже не стало. Вся Расея бунтует, ты, девка, не завирай. А кони и земля не могут быть общими - всегда они были у хозяевов, как иначе? Даже у них с Матреной надел землицы есть, нехай на нем мелу много, землица тощая, сухая, однако родит, кормит помаленьку. Другое дело - тягло… Но коня, а, может, и двух обещал ему за службу у Колесникова сам Митроха Безручко. Ты, говорит, Сетряков, как старый солдат, воевавший еще в турецкую, подмогни теперь Ивану Сергеевичу, а он твои крестьянские интересы отбьет у большевиков. Обещал Безручко и хороший плуг, и борону, корову - все военные трофеи будут распределяться по дворам и по заслугам. Обещания Митрофан давал принародно, говорил красиво и складно, на речи эти клюнули калитвянцы, а потом и криничанцы, и дерезовцы… В тот, первый день, когда побили в Старой Калитве продотрядовцев, Безручко на сходе тоже много говорил, многие поверили именно ему, а не Гришке Назаруку с Марком Гончаровым - те грозили обрезами да матюгами, заставляли идти в войско силой. Митрофан же подкупал тем, что землю, коров и лошадей обещал, продразверстку отменял на веки вечные, а будущую власть представлял истинно народной, из одних только крестьян, понимающих нужды друг друга - новая эта власть была мягкой, справедливой и до хлебопашца расположенной. Как было не пойти в повстанцы?!
Матрена, ясное дело, ничего этого не понимает, бабы как куры, дальше своего носа не видят и пугаются до смерти всяких перемен. Она и за царя, когда его скинули, плакала, и за Керенского этого - и чего он ей хорошего сделал? Нацепил бабью юбку да и бросил Расею-матушку большевикам. А за Советскую власть Матрена прям на дыбки встала, занавеску, лярва, повесила!.. Вешай, вешай! Вернется он домой на хорошем тарантасе о двух конях, коровенку, глядишь, штаб ему выделит, деньжатами подсобит. А чего? Такой уговор был, дело военное, для жизни опасное. Нынче вот грубку топишь, а завтра красные налетят, клинками раз-раз - покатилась с плеч дедова голова. И потом: Филька сам говорил, что теплая изба помогает Колесникову умственному занятию, правильным военным планам. Они и правда померзли бы без него, як цуцики. А Матрена нехай бесится, нехай. Он ей потом и занавеску припомнит, и ларь пустой, и сало. Скрутит вожжи, да по заду ее, толстомясую, по заду! Чтоб знала, как над военным геройским стариком измываться. Ишь, мозга куриная!
Распалившись таким образом, дед видел уже себя на вожделенном тарантасе о двух конях с привязанной позади буренкой. Матрена же, стыдливо пряча от соседей глаза, встречает его у вросшей в землю хаты, и покаянные слезы текут по старым ее щекам в три ручья. Она на виду у соседей сама скручивала вожжи и подавала ему, гнула спину - казни, батюшка!.. Он, пожалуй, не станет хлестать ее принародно - бабка все ж таки, не молодуха загулявшая. Потом как-нибудь, пусть только скажет слово поперек.
Малость поостыв, дед сильно засомневался в такой щедрой награде - за топку пусть и штабной печи ему могут не дать не только двух коней и тарантаса, а даже дохлой коровенки - не такие его заслуги. Вот если б доверили какое важное, опасное дело, а он бы хорошо его сполнил…
Не знал Сетряков, что мысли его и надежды пересеклись с ответственными планами, которые рождались в штабе Колесникова, что Сашка Конотопцев, голова разведки, уготовил для него пускай и не такую уж опасную, но вполне важную роль в этих планах.
В штаб Сетрякова позвал Филька Стругов. Вошел к нему в пристрой, потянул носом воздух, сморщился.
- В катухе и то дух легше, - сказал он и сплюнул. - То ли козлом у тебя тут воняе, то ли псиной… Идем-ка, начальство зовет.
Сетряков заволновался, стал было приводить себя в порядок: кожушок подпоясал, шапку о колено выбил, а Филька засмеялся:
- Что ты как петух перед курицей затанцював? И так гарный. Идем.
В штабе сидели только Нутряков с Конотопцевым, и дед малость расстроился - думал, что зовет его сам Колесников, а не его помощники. Эти сейчас, поди, примутся хулить его, доброго слова от них не дождешься. Но оба штабных были настроены к нему вроде бы миролюбиво и серьезно.
Нутряков предложил деду сесть поближе к столу, разговор повел спокойно, заинтересованно.
- Ну, как существуешь, Сетряков?
- Да помаленьку, Иван Михайлович, с божьей помощью. Ноги ще таскають.
- Хорошо, хорошо. - Нутряков - чисто выбритый, с подкрученными усами, пахнущий одеколоном - брезгливо повел носом: исходил от деда какой-то замшелый дух: то ли этот старый хрыч в баню никогда не ходит, то ли одежда на нем провоняла от времени и конюшен… Нутряков, поскрипывая начищенными сапогами, поднялся, пересел за дальний конец стола. Спросил: - А ты, дед, знаешь, за что воюешь?
- А як же! - Сетряков с заметной даже обидой приподнял кустистые седые брови. - За народну власть, но без коммунистов и без этой… як ее!.. развёрки, во!
Нутряков с Конотопцевым одобрительно рассмеялись.
- Молодец! - похвалил начальник штаба. - Политически ты, дед, вполне грамотный, хвалю. Ну, а с бабкой у тебя что? Говорят, что она отделилась от тебя?
- А нехай говорят, Иван Михайлович, - махнул дед рукой. - У баб, сам знаешь, волосья довгие, а ума - с воробьиный нос.
- Если она против нас, ты сообчи. - Сашка скорчил начальственную физиономию. - Не поглядим, що стара, выпорем на площади, як шкодливую козу. Евсею вон скажу, тот и родную мать не пожалеет.
- Та ни-и! - испуганно дернулся Сетряков. - Шо ты надумав, Александр Егорыч, старуху на площади стегать?! Ничого она дурного не зробыла, так просто, дурью мается.
- Ну ладно, ладно, - кончил их спор Нутряков. - Оставим старуху. Есть дела поважнее.
Он придвинул к себе лежащую на столе карту, ткнул остро заточенным карандашом в какую-то желтую плешину.
- Вот что, Сетряков, - сказал строго, - в разведку пойдешь, понял? А точнее, поедешь. Сани тебе дадим, лошадь… Как смотришь на наше предложение?
Дед судорожно проглотил набежавшую в рот слюну - вот оно, настоящее дело! Не зря позвали, не зря!
- Шо прикажете, то и сполню. - Он поднялся на ноги, стараясь принять нужную, по его мнению, стойку. - Дело военное.
- Да дело-то военное, - поморщился Нутряков. - Но ты не суетись, сядь.
Вставил свое мнение и Сашка Конотопцев.
- Разведка - дуже серьезное дело, дед. Тут дуриком ничого не возьмешь. А хитростью, осторожностью… башкой, словом, поняв? - Лисья его мордочка напряженно вытянулась.
- Да шо ж тут не понять, Александр Егорыч? - Дед в волнении мял шапку: не пошлют еще, черти полосатые, раздумают. Дедов-то в банде, конешно, раз-два - и обчелся, но в самой Калитве да на хуторах - выбирай любого. - Сполню как положено! - Голос его сорвался в волнении.
- А в чека если попадешь, Сетряков? - Начальник штаба, разглядывая ухоженные ногти, качал хромовым сапогом. - Ты при штабе у нас, знаешь, поди, много?
- А ничого я не знаю, Иван Михайлович! Живу в Калитве, до родни еду, сало на хлиб менять… або тряпки яки… А спросють про бандитов, так нэма их у нас, не знаю…
- Да не бандитов, - покривился Конотопцев. - А повстанцы мы, поняв? И сказать про нас надо так: восстали мужики, а шо да как - не розумию, а? Твое дело - сторона.
- Так, так, - кивал дед головой.
- Иди сюда, Сетряков, - позвал, поднимаясь со стула, Нутряков, и дед боязливо подошел к карте, разложенной на столе - грамоту не знает, какая там еще карта? Но начальник штаба тыкал уже карандашиком в какие-то кружки. - Нас интересует, есть ли сейчас у красных гарнизоны вот здесь, в Гороховке, Ольховатке, какие силы стягиваются к Евстратовке? Конная наша разведка работает, кое-что еще мы предпринимаем, но и ты езжай. Тебе надо сделать вот такой круг дня за три, не больше. Спрашивать и смотреть надо осторожно, как бы между прочим, понял? Чтоб и не подумал никто, что ты чем-то интересуешься. Смотри, запоминай. Спрашивай только у местных жителей, от военных держись подальше. А то начнешь, чего доброго, у них спрашивать.
Сашка при этих словах Нутрякова захохотал, ударил себя по тощим ляжкам.
- Ты, дед, смотри, а то в самом деле…
Сетряков оскорбился в душе: сопляк, а туда же, учить…
- А насчет прикрытия… - в раздумье продолжал Нутряков, - ты, дед, пожалуй, прав: сало едешь менять, сбрую конскую… Это мы обдумаем. А ты пока собирайся.
Лошаденку ему дали, можно сказать, никудышнюю: низкорослую, с отвислым животом, клешнятыми, разъезжающимися ногами. В молодости она, может быть, и умела резво бегать, сейчас же тяжело трусила по зимней лесной дороге, недовольно фыркая, кося фиолетовым глазом на торопящего ее возницу. А он все погонял свое тягло, чмокал губами, покрикивал, испытывая во всех своих действиях неописуемое блаженство от небыстрой, но вполне сносной езды. Он был сейчас и еще несколько дней будет хозяином и этой лошади, и крепких еще саней. Эх, оставили бы ему и то и другое - ведь на рисковое дело он согласился, вернется ли?.. Вдруг - упаси боже! - попадется он в руки чека или милиции, что тогда? Там, на Новой Мельнице, все это было просто: мели, мол, Емеля, всему поверят - старый, что с него возьмешь? А попадись он к толковому мужику - все из него вытянет, запутает и распутает клубок, хоть как выворачивайся. Не зря ли взялся за такое дело? Молодому и то не каждому по плечу, а тут… Голова вон седая вся, зубов уж нету… Эх!
Но трусливую эту мыслишку Сетряков отогнал - чего теперь! Но-о, милая… Но-о, лахудра клешнятая…
Он ехал лесом, по-над Доном. Лес стоял снежный, безмолвный. Дед с опаской оглядывался по сторонам, замечая и волчьи, и заячьи следы, упавшую отчего-то березку, сгнившую на корню ель. Думал о том, что хорошо, правда, получить в награду за разведку хотя бы эту кобылу с санями. Кобыла, понятное дело, не первой молодости, но он бы поухаживал за ней, подкормил, подлечил. Это ж били ее, подлюки, чем попадя по спине, аж кожу снесли. Конечно, лошадь обозная, не строевая, грабанули ее у кого-то при случае, чужая она им, лупи что есть мочи…
Сетряков затпрукал, спрыгнул с саней, стал подтягивать ослабший чересседельник, проверил, как затянут хомут - можно ехать дальше. Почувствовал вдруг, что кто-то стоит за его спиной, обернулся. Румяный, голубоглазый, разгоряченный, видно, ходьбой парень в потертой солдатской шинели, с котомкой за широкими плечами спокойно стоял перед ним, смотрел на него и его лошадь с интересом, улыбался приветливо.
- Здорово, дед!
- Здоров, здоров… - Сетряков отступил на шаг - напугал, черт! И откуда взялся, ведь никого на дороге не было!
- Куда путь держишь? - спросил парень.
- А ты?
- Я-то… Я далеко. - Парень махнул рукой в неопределенном направлении. - До дому. После ранения в Крыму в госпитале с ногой валялся, теперь к мамане двигаю. Заскучал. Да и хозяйство надо глянуть.
- Не нашенский ты, - сказал Сетряков. - Не из хохлов.
- Не из хохлов, - охотно согласился парень и предложил: - Давай, дед, посидим, покурим, а? А то я со своей ногой устал больно…
- Покурить можно, - неуверенно согласился Сетряков, думая, какой бы найти предлог, чтоб побыстрее отвязаться от лесного этого человека, а парень уже уселся на сани, сбросил с плеч котомку.
Они закурили. Парень развернул кисет, полный хорошего табаку, и Сетряков зацепил без огляду, чмокал теперь с удовольствием.
- В Гороховку, что ли? - снова спросил парень, и Сетряков близко теперь видел его васильковые, а не голубые, как это ему показалось раньше, глаза.
- Ага, в нее самую. - Сетряков отворачивал голову. - Одежонку кой-какую поменять на хлиб, сала баба шмат дала. Зерна нема, мил человек, баба с голодухи пухнуть уж стала.
- Из Калитвы сам?
- Оттуда.
- Я слыхал, народ у вас зажиточный, с чего бы это бабе твоей пухнуть?
- Дак… Кгм!.. Кх! Ох, и крепкий у тебя самосад, парень!.. Кто и зажиточный, а кто - голь перекатная, вроде меня.
- А лошадь-то… твоя?
- Лошадь… да лошадь моя. Но ты же бачишь, яка кляча. Бежит-бежит, станет… Покурим, дальше едем. М-да…
Парень молча кивал головой, соглашался. Курил не торопясь, отдыхал на санях.
- А что, дед, я слыхал, бунтуют у вас в Калитве?
- Дак… малость есть. Повстанцы, стал быть. Народ, вишь, обиделся на продотрядовцев энтих, хлеб силком выгребали, скотиняку уводили… Забунтуешь тут.
- Угу, ясно… Сам-то какой линии держишься? Тоже в банде? - Парень аккуратно стряхнул пепел в ладонь, держал ее на весу.
- Сам-то? - переспросил Сетряков, и пальцы его, державшие цигарку, дрогнули. - А я, милок, темный, не понимаю… Какая там еще банда?! Глаза вжэ не бачуть, ноги нэ дэржуть… Бабка и та с печи прогнала, каже, храпишь, да… стыдно дальше и казать. А линия… Яка тут может быть линия, милок? Я так думаю: шо красные, шо белые - один черт. Линия у крестьянина одна - выжить. Хай ему черт до той политики! И батька мой без нее прожив, и деды тож…
Парень вздохнул, бросил в снег окурок цигарки.
- Жаль. Советская власть за вас, середняков да бедняков, горой стоит, на вашу поддержку в первую очередь и рассчитывает. И кровь мы за вас в гражданскую лили… Жаль.
Сетряков неожиданно для себя вскипел.
- Шо ты жалкуешь на словах?! На деле-то оно по-другому выходит… Ну, раз ты такой грамотный, милок, то скажи: какую все-таки власть крестьянину-хлеборобу надо? Щоб справедлива була и защитница? А?
- Советскую, - ровно сказал парень и хорошо, светло улыбнулся. - Больше никакой нам, дед, власти не надо. Я и сам из крестьян, и отец мой, и дед тоже землю пахали. А я вот воевал за нее. Гражданская кончилась, думал: все, конец. А тут - новая заварушка. Глядишь, опять позовут, и не дадут дома как следует отлежаться.
- Да эт так, - согласился Сетряков. - У власти не спрячешься. Вон у нас, в Калитве… - но вовремя спохватился: вот старый дурак, чуть было лишнего не сболтнул. Наказывали же ему Конотопцев с Нутряковым: слухай больше, дед, а язык прикуси. Он поспешно переменил тему, спросил ласково: - Як зовут тебя, хлопец?
- Меня?.. С утра Павлом звали. - Парень думал о чем-то; он встал с саней, отряхнул с шинели табачные крошки. Убрал кисет и сложенную газетку в котомку, закинул ее за плечи.
- Ну что, дед? Пока. Как у вас, хохлов, говорится: до побачення, да?
- До побачення. - Сетряков пожал протянутую ему руку, ощутив в пальцах парня недюжинную силу.
- Так ты в Калитву, Павло, чи шо? - спросил он как бы между прочим.