Варавва поднялся, пошел к двери, придерживая шашку, бьющую его по косолапым ногам, бурчал себе под нос: "Тебя, Митрофан Василич, самогонка до добра не доведет. Сколько ее лакать можно?! И так дело, считай, загубили. Лучше б Ворона поспрашивал, врет ведь и не сморгнет…"
В доме появились две женщины, видно, из соседней хаты: молодая и постарше, низенькая, юркая. Шматко глянул на молодую и обомлел: это же Дуня! Ветчинкина! Да и эта, пожилая, была с ней тогда, в поезде…
И Дуня узнала Шматко. Стала, открыв рот, и миски в ее руках дрогнули.
- Ой! - вырвалось у нее испуганно. - Ты, Ваня?
- Я. - Шматко радостно улыбнулся, шагнул ей навстречу, лихорадочно соображая при этом: чем обернется для них с Прокофием давнее это знакомство? Что скажет, что может сказать Дуня? Он-то в самом деле был рад ее видеть, она так хороша была в простеньком своем длинном платье, так ладно обтягивала высокую грудь голубая блеклая ткань, и радостью же лучились синие большие глаза!
- От лярва! - вырвалось удивленное у Безручко. Он подошел к ним, заглядывал Дуне в глаза. - Ты видкиля Ворона знаешь, а, Дунька?
- Для тебя, может, он и Ворон, а для меня - Голубь, - отвечала Дуня, расставляя закуски на столе. - Тебе, дядько, и не обязательно все знать.
- Як это не обязательно! - важно надулся Безручко. - Ты моя племянница, а цэ… ну…
Пока Безручко хватал воздух пальцами, искал слово, Шматко воспрянул в душе - теперь им с Прокофием будет здесь легче, гораздо легче! Случайное дорожное знакомство, радость в глазах Дуни… Тому же Варавве так нужны доказательства преданности Ворона, он ищет, за что бы уцепиться, в чем бы уличить непокорного этого молодого "батька", а тут такая удача! Разве он, Шматко, не может разыграть влюбленного в племянницу Митрофана Безручко парубка?.. И стоит ли, нужно ли разыгрывать? Ведь и он искренне рад встрече, там еще, в поезде, хотелось поговорить с приветливой, приглянувшейся ему женщиной, и кто мог предполагать, что судьба снова сведет их при таких обстоятельствах?!
- Так ты, значит, заодно с дядькой? - негромко спросила Дуня у Шматко, и он насторожился - чего это она интересуется такими делами? И потом: по собственной воле, из интереса, или попросили ее?
- Как иначе, Дуня? - вопросом на вопрос ответил он. - Пока большевики верховодят, хлопцам моим гулять мешают…
Дуня, поставившая уже на стол закуски, выпрямилась, свет в ее глазах угас. Она поджала пухлые алые губы, повернулась, пошла к двери. Шмыгнула вслед за нею и та, другая женщина.
- От лярва! Вредная дивчина! - похохатывая, сказал Безручко, усаживаясь за стол. - Все ей не так, все не эдак… Батьку красные зарубили под Криничной, и Гришку, дружка ейного, на тот свет отправили, а ей все неймется. Бросил бы ты, каже, дядько, цэ дило, все одно красных не сломите… Выпороть бы ее, да жалко - бачь, яка красавица! Да и брат наказывал: сбереги, мол, Дуньку. Одна осталась, мать в семнадцатом померла от тифа, сам… А! - Безручко махнул рукой, нахмурился. Зычно крикнул: - Осип! Ты куда запропав?
Явился Варавва, принес бутыль с самогоном, сам стал и разливать по кружкам. Строго сказал Безручко:
- Давай о деле, Митрофан Василич. Ворон не к Дуне твоей приехал.
- А почему бы и не к ней? - обиделся Безручко. - Чем дивчина худа? Молодым - жить, а нам горилку у них на свадьбе пить. А, Ворон?.. Ну ладно, цэ я так, шуткую. С богом!
Выпили раз, другой. Варавва стал наливать еще. Но Шматко отодвинул кружку.
- Хватит, - сказал он. - Действительно, не за тем приехал. И сам свободу уважаю, гулять по России люблю, а тут, браты, вопрос колом стоит: или мы чекистов - или они нас. Мне этот Наумович - вот где! - И полоснул себя ладонью по горлу. - Как шакал по степи за нами гоняется, сколько хлопцев наших перевел, в трибунал отправил.
- Попался бы он мне в руки! - глаза Вараввы хищно блеснули. - Я б из него кровь по наперстку цедил! По кусочку б резал!.. Ы-ых!..
- А давайте, хлопцы, споймаем того Наумовича, - добродушно и пьяно уже сказал Безручко. - Ну шо вы заладили: Наумович, Наумович! Споймаем та за ноги его и подвесим, нехай висит.
- Я знаю, где он ночевать иногда остается, - вступил в разговор Дегтярев. - С отрядом, конечно, его не так просто взять. Но взять можно.
- Так, так, - тяжело мотал головой Безручко. - Правильно. Я Мордовцева самолично казнив и чекиста этого тож казню. Вот, от Мордовцева печатка осталась. - Из кармана галифе он выхватил печать, подбросил ее на ладони. - На лоб им ставлю… - засмеялся, заколыхался жирным большим телом, закашлялся.
- Дело не в одном Наумовиче, - стал было возражать Варавва, клонить разговор в другую сторону. - Может быть, нам, объединившись, стоит уйти пока в Шипов лес или снова под Тамбов, переждать, а потом уже…
- Нет, Наумович этот как бельмо на глазу, - подливал масла в огонь и Прокофий Дегтярев, прикидываясь чрезмерно пьяным. - Покоя от него нету… Смерть ему!
- Правда, чего с ним цацкаться, - вторил Прокофию Шматко, - сколько он нашей кровушки пролил, этот Наумович! Мне ни одного набега без стрельбы не дал совершить, с десяток хлопцев моих от его пуль полегло.
Ворон гневно говорил еще о стычках с отрядом Наумовича, о том, что тот иезуитски хитер, появляется в самый неподходящий момент (видно, везде у него по деревням натыканы лазутчики), а самого его застать врасплох невозможно. Говорил, притворяясь пьяным, матерился, стучал кулаком по столу, а сам все время думал о печати Мордовцева, которая лежала в кармане зеленого френча Безручко, о последних минутах жизни своих боевых товарищей. В одну из тайных встреч под Богучаром Любушкин рассказал Ворону о гибели Мордовцева и Алексеевского, о том, как измывались бандиты над трупами комиссара и военкома, с какими почестями хоронили их потом в Воронеже, в Детском парке. Длинная, в полверсты, процессия шла по главной улице губернского города, проспекту Революции, семь красных гробов несли весь этот траурный последний путь десятки воронежцев, траурно же, сменяя один другой, рыдали духовые военные оркестры. "Воронежская коммуна" напечатала некролог с призывом отомстить бандитам за смерть революционеров.
И вот один из убийц, Митрофан Безручко, сидит сейчас перед Шматко - Вороном, похваляется зверской казнью штаба Мордовцева. А он, Ворон, вынужден сидеть за одним столом с этим палачом, пить с ним самогонку, улыбаться и поддакивать. Но ничего, ничего. Если удастся заманить тертых и битых этих волков, Безручко и Варавву, в капкан, если поверят они им с Прокофием и говорят сейчас не притворяясь, то… Только бы не переиграть, не дать ни малейшего повода для сомнений, не вызвать настороженности - Митрофан с Осипом тоже не лыком шиты, не пальцем деланы. Они и сами могут притвориться, убеждать, что верят Ворону и принимают его предложение расправиться с Наумовичем. А сами плетут сеть, заманивают их с Дегтяревым в волчью яму… Впрочем, кажется, все идет нормально; Безручко много и охотно пьет, согласен на все - Наумович сидит у него в печенках и от одного его имени у Митрофана, как он выразился, "свербить у носу"…
"Наверное, у него есть и другие вещи Мордовцева и Алексеевского, - думал Шматко. - У этих палачей какая-то болезненная страсть брать у убитых что-нибудь "на память"…"
Он решил, что потом прикажет тщательно осмотреть все награбленное Митрофаном Безручко, вернет вещи Мордовцева и Алексеевского их семьям… Такая неожиданная, глупая смерть штаба! Зачем было отпускать сопровождающий эскадрон?!
- Где же похоронили Ивана Сергеевича? - спросил Ворон, возвращаясь в мыслях к застолью, стараясь не привлекать особого, повышенного внимания Безручко к своему вопросу - спросил как бы между прочим.
- Та сховалы его, сховалы, - неопределенно махнул тот рукой. - В тайном мисти. Зараз пока пусть полежить в подполи, а потом, после победы, с почестями Колесникова похороним, в Старой Калитве. Нехай там у церкви, на бугре, и лежить, на нас з вами дывыться, як мы новую жизнь правим.
- Что ж не сберегли командира? - вставил с упреком Дегтярев.
- Та шо… Не убереглы. - Безручко принялся раскуривать трубку. - Стреляють, же, заразы красные. И дуже метко. А в тот раз с тем же Наумовичем и схлестнулись. Иван сам в атаку кинулся, верховодил. Ну а верховодов всегда пуля обласкае… Не лез бы, так ничего б, може, и не случилось. Береженого оно сам бог и бережет.
- Жалко Ивана Сергеевича - вздохнул Ворон. - Глядишь, с ним бы мы и не прятались сейчас по хуторам. Давайте, мужики, помянем нашего командира! - Он приподнял кружку с самогонкой.
Безручко свирепо глянул на Ворона.
- Ты шо? Безручке не веришь?! Га? Да хочешь знать, Колесников мою волю сполняв, я колесо крутыв. А вин тильки команды подавав та приказы у штаби подмахивав… Зараз я голова, Ворон! И если будешь вякать…
- Ладно, Митрофан, оставь, - поморщился Варавва. - Ворон дело говорит, Ивана Сергеевича надо помянуть, командир он был хороший.
Варавва встал первый, за ним с неохотой поднялся и Безручко, ткнул кружкой в кружку Ворона. Выпили.
- Дело Ворон говорит и о Наумовиче, - продолжал потом Варавва, пожевав сала. - Словить его, собаку, надо…
- Сме-е-е-ерть! - разозленным бугаем ревел Безручко. Он схватил нож, вытянул руку над столом, и руку эту тут же пожал Дегтярев, за ним Шматко, а последним, чуть поколебавшись, - Варавва. Крепкое это было рукопожатие четверых - не разъять. Судьба чекиста Наумовича была решена!
…День уже клонился к вечеру, когда гости, "сильно шатаясь", садились на коней. Дегтярев никак не мог попасть ногой в стремя, соскальзывал с седла, а Ворон - тот вообще не узнал своего коня, спутал его с вараввинским, но Осип, хоть и подобревший от выпитого, своего красавца-скакуна не дал, разгадал хитрость. Погрозил Ворону нагайкой.
Уже в седле Шматко увидел Дуню: она стояла у плетня, держа ладошку у глаз - солнце светило ей в лицо, смотрела на Ивана чуть растерянно и с ожиданием. Шматко тронул коня, подъехал.
- Скоро увидимся, Дуня. Я приеду, - сказал он намеренно громко, зная, что их слушают, смотрят на них.
- Тебя красные тоже убьют…
- Что ты, Дуня! Я от пуль заговоренный.
- Лучше б я тебя не знала, - печально и тихо проговорила она. - Убили б и убили…
Дуня резко повернулась, пошла прочь, к дому, а Шматко смотрел ей вслед, и сердцу было хорошо, спокойно.
Попрощались с Вараввой и Безручко, договорились напасть на отряд Наумовича совместными силами при первом же удобном случае, отомстить чекистам.
- А хорошо ты с девкой этой, Дуней, комедию ломал, - похвалил Дегтярев, когда они выехали с хутора. - Аж завидки взяли. И она к тебе так ластилась…
- Не ломал я никакой комедии, - вздохнул Шматко. - Дуня мне и вправду по душе. Вернуться бы сейчас да с собой ее взять…
- Да ты в своем уме, Иван?! - Прокофий даже коня остановил. - Племянница такого матерого бандюги… Ну и ну-у…
Шматко не ответил ничего, пришпорил коня. Далеко впереди синел Рыжкин лес, отдохнувшие и сытые лошади легко несли чекистов, хорошо, наверное, понимая, что возвращались домой…
Примерно через неделю лазутчики Вараввы выследили Наумовича: его отряд остановился на отдых в одном из глухих сел с унылым названием Пустошь. Чекисты, как донес Осипу и Безручко осведомитель, наловили в Богучарке рыбы, развели костры, ужинают. Многие уж завалились спать.
- Ну, Осип, пришел и наш черед, - потирал руки Безручко. - Посылай-ка за Вороном, нехай он потешится…
Гонец ускакал к Ворону, отряд его к утру должен быть в Пустоши, в условном месте у Лысой горы. А Варавва с Безручко засели за карту, тыкали в нее прокуренными, желтыми пальцами, спорили. Местность они знали и без карты, но Варавва хотел показать себя большим стратегом, стал рисовать стрелы и какие-то закорючки, кружки, говорить Безручко, мол, тут, Митрофан, надо все хорошо обмозговать и бить Наумовича наверняка. Безручко слушал Осипа вполуха, после хорошей выпивки и еды его клонило в сон, на всю эту вараввинскую стратегию и тактику он плевать хотел. Завтра, спозаранку, отряды их навалятся на чекиста Наумовича, только перья от него полетят. Главное, снять караулы, чтоб не подняли те шум, внезапно ударить со всех сторон. Перед внезапностью никакому Наумовичу не устоять, пусть он хоть из собственной шкуры выпрыгнет.
Варавва серчал на Безручко, втолковывал ему, что внезапность, конечно, хороший маневр, но у боя есть еще множество других факторов, их все надо учесть. Наумович - опытный и грамотный командир, на мякине его не проведешь.
- Та шо ты его расхваливаешь, Осип? - добродушно гудел Безручко. - Грамотный, опытный… Як шарахнемо на рассвете, в одних подштанниках и побежить.
Безручко живо представил, как бежит по утреннему селу в одном исподнем ненавистный ему Наумович, а он, Митрофан, догоняет его на коне и заносит уже над его головой шашку. Потом решил, что это слишком легкая смерть для такого опасного чекиста, лучше разорвать его конями или четвертовать… Ладно, чего-нибудь они придумают с Вараввой, попался бы им Наумович живым.
Безручко широко зевал, вожделенно поглядывал на мягкую, приготовленную ему Дунькой постель, потом прилег, распустив на тугом животе ремень, делал вид, что по-прежнему внимательно слушает Варавву…
Снилась Митрофану свадьба: Дунька в белом подвенечном наряде, а рядом с нею - Ворон. За длинным столом полно гостей, жратвы и самогонки. Ворон обнимает Дуньку, жарко целует ее в губы, а обернувшись, принимает обличье… Наумовича.
Безручко охнул, проснулся в холодном поту, с бьющимся сердцем. Толкнул в бок храпящего на всю горницу Варавву:
- Осип! Чуешь? Ты хату зачинив? А то хто-сь шастае тут.
Но Варавва не отозвался. Шевельнулся недовольно и продолжал спать.
Соединенными отрядами (набралось около двухсот человек) Безручко, Варавва и Ворон решили ударить по Наумовичу на рассвете следующего дня, наказав бойцам взять главного чекиста живьем. В успехе никто не сомневался - бойцов у Наумовича было не больше семидесяти, удар планировался внезапным, оружие у чекистов - винтовки да наганы.
Но на рассвете повстанцев встретил дружный пулеметный огонь, он косил их как осоку. Пустошь ощетинилась не менее дружным винтовочным огнем, в наступающих швыряли бомбы. Половина бойцов у Безручко полегла, повернули назад бойцы Вараввы, и сам он, раненный в руку, едва ускакал. Чекистов, когда они выскочили из-за домов и сараев на конях, оказалось гораздо больше, чем вечером, надо было спасаться. Ворон подскочил к растерявшемуся Безручко, приказал следовать за собой - он знает балочку, по которой можно еще уйти.
Безручко подчинился, тут уж было не до амбиций; заметно поредевшие отряды Ворона и Безручко скакали вместе по голой открытой степи, петляя как зайцы. Сзади, в Пустоши, шел еще бой, гремели выстрелы…
Только к вечеру, отмахав верст пятьдесят, не меньше, напрочь утомив коней, Ворон разрешил бойцам привал. Те замертво валились с коней, многие засыпали. Ворон приказал Дегтяреву выставить караулы и боевое охранение, что Прокофий с удовольствием и исполнил, назначив в них только своих бойцов…
А ночью, у костров, спящих бандитов разоружали. И все же без стрельбы не обошлось - проснулся ординарец Безручко и, сообразив, что происходит, заорал дурным голосом, поднял панику…
Скоро все было кончено. В живых осталось девять человек, среди них и сам Безручко. Связанный Митрофан сидел на земле, из носа его текла кровь, а из припухших глаз - злые слезы.
- Обхитрив Ворон, вокруг пальца обвел! - всхлипывал он. - А я-то, дурак, поверив!.. И Дунька еще, зараза! "Не Ворон это, Голубь!" Стервятник он наипервейший, твой Голубь!..
Спустя время, уже утром, когда небольшую группу пленных повели к Богучару, Безручко жалостливым голосом попросил Шматко:
- Прикончи меня здесь, Иван. Все одно трибунал в живых не оставит.
- Нет, Безручко, перед народом ответишь! Перед теми, кого жизни лишал, мучил!.. Легкой смерти тебе не будет, не жди!..
Безручко повесил голову, шел, загребая непослушными ногами песок, корил себя: да что ж он, дурак такой, не видел, что ли, куда совал голову - в ловушку. Заманили его, як хоря глупого, прихлопнули. Все, Митрофан, прощайся с жизнью!..
Безручко, по щекам которого все еще текли слезы, поднял голову, огляделся: плелись впереди него так же понуро опустившие голову "бойцы", весело переговаривались сопровождавшие пленников всадники, а над близким уже Богучаром, над оврагами и блеснувшей полоской реки, на огромное голубое небо неторопливо и уверенно всходило солнце…
* * *
Шматко по-прежнему оставался Вороном, оставались еще живыми и активно действующими Варавва, Курочкин, Стрешнев… И потому в Журавку, к Якову Скибе, поехал Наумович. Якова он нашел быстро (тот копался у себя на огороде), объявил ему, что арестован за пособничество бандитам. Скиба затрясся всем телом, завыл: пощади да прости! Силком же заставили, как тут не пособлять?! А хошь, так и тебе буду служить, дело привычное, гражданин следователь! Знаю, кого Сашка Конотопцев вербовал на соседних хуторах и на станции и кто в бандах был, но спрятался, затаился: вон Филька Стругов аж в Донбасс подался, там же и еще трое калитвянцев…
- Ну что ж, - Наумович раздумывал, хлопал рукоятью плетки по голенищу сапога. - Помоги, пожалуй, зачтется. А удрать вздумаешь…
- Да куды удирать, бог с тобой! Баба вон дохлая, и сам еле ползаю. Токо и силов, что шепнуть кому надо при случае. Ты не сумлевайся, гражданин следователь, я тебе этих бандюков, которые у Колесникова были, помогну поймать. Мы их с тобой як цыплаков в курятнике переловим…
- Мы с тобой! - усмехнулся Наумович. Но Скиба не понял иронии, не до того было, продолжал, радостно захлебываясь, торопясь:
- Вон сразу и берите тут, в Журавке, Степку Богачева да Ваську Навознова. Кого б еще?.. Мыколу Перевозчикова, чи шо?
Яков сморщил маленький лоб в тугую гармошку, вспоминал, а Наумович по-прежнему брезгливо смотрел на него, на убогое жилище этого человечка, суетящегося у ног, вымаливающего себе послабление…
Он повернулся, пошел. Надо было ехать, ждали другие, важные дела.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
С правого, крутого берега Дона, с лобастых его меловых бугров радостно смотреть на неоглядную светлую даль, на зеленое родное великолепие полей и синюю широкую ленту реки, вдыхать смешанный аромат полевых цветов и трав, густыми волнами плывущий над землей, сознавать себя живым, здоровым, счастливым… Первозданная тишина и кажущийся покой, ослепительно-белые облака, отражающиеся в чуткой и нервной воде, летнее уже, горячее солнце, ласкающее округу щедрыми лучами, заливающее ярким светом горизонт - все это настроило Наумовича на философский лад. Он с полчаса уже, чуть в стороне от Вереникиной, хлопочущей у прибранной, в цветах, могилы Павла Карандеева, сидел на подвернувшемся гладком камне, лицом к остроконечному и простенькому обелиску и открывающемуся за ним простору, думал. Думал о мимолетности и вечности человеческой жизни, о суровой простоте ее неизбежного конца и предназначении человека на земле. Станислав Иванович и сам удивлялся этим мыслям: сегодня, в грустный и торжественный час памяти боевого товарища, они явились вдруг незваным, растревоженным роем, будоражили его душу, заставляли и на самого себя смотреть несколько иными, спрашивающими, что ли, глазами: а так ли жил? а все ли отдал делу?..