Женщины встретили его с радостью, успели уже разглядеть гостинцы; Оксана помогла снять шинель и сапоги, Прасковья сняла с головы брата папаху, повесила ее на шесток у печи, Мария отнесла на лавку шашку, с опаской поставила в дальний угол передней винтовку, а самой меньшей сестре, Насте, не нашлось важного дела, и она у порога, присев на корточки, скребла веником грязные сапоги брата, поглядывала на него с некоторой робостью - такой он стал… грозный, что ли, совсем уж мужик! Да и то, сорок один, а ей всего-то тринадцать. Мать же молчком, но с улыбчивым, радостным лицом возилась у печи, гремела ухватами.
- Воды тебе поставила, - сказала она, оборачиваясь к сыну.
Колесников молча пошел в дальнюю комнату, где в подвешенной к потолку зыбке заплакал в этот момент ребенок, и Оксана торопливо шагнула к ней, закачала с извечным припевом: "Баю-баюшки… а-а-а-а…"
- Танюшке-то два года уже сполнилось, Ваня, - улыбнулась она мужу, а Колесников скользнул равнодушным взглядом по свернувшейся клубочком девочке, отвернулся.
- Данилин ай мой? - спросил он не оборачиваясь, сдергивая резкими рывками гимнастерку. Спиной чувствовал, что Оксана онемела: стоит, видно, с открытым ртом, не знает что сказать.
- Ну? Язык проглотила, чи шо? - уже в белой рубахе, с глазами еще больше потемневшими, беспощадными, повернулся он к ней и стоял, покачиваясь, засунув руки в карманы галифе.
- Да что… что ты говоришь, Иван?! - Оксана зябко охватила себя руками поверх серого, накинутого на плечи платка, вздрагивала всем телом; даже уложенные венчиком темно-русые волосы мелко и заметно тряслись.
- А что знаю, то и говорю, - хмыкнул Колесников, а Оксана, стыдясь, торопливо стала говорить ему, мол, помнишь же, в восемнадцатом году, ты несколько дней был дома, отпускали тебя, за лошадями посылали на конезавод, вот и… Но он не стал слушать жену, пошел в переднюю, к матери. Сел на скамью у печи, закурил. Спросил, где похоронили отца, и Мария Андреевна рассказала, что исполнили его волю, положили Сергея Никаноровича рядом с дедом, могилу огородили, а по весне надо бы березки посадить - просил он. Колесников слушал, кивал рассеянно, думал о чем-то своем.
Пришла Оксана, робко села рядом, спросила:
- Надолго, Ваня?
Он не ответил ничего; молчком свернул новую цигарку, выхватил из гудящей белым огнем печи толстую хворостину, прикурил.
- Что ж ты все молчишь, Иван? - не выдержала Мария Андреевна; она закрыла заслонку печи, вытерла о тряпицу руки. - И жена вон спросила, а ты как и не слыхал.
- Жена! - он недобро усмехнулся. - Не успел порог переступить, а уже про Данилу знаю. А?
Оксана, будто ее ветром подхватило, выскочила из передней, задернула занавеску в дальнюю, их с Иваном и дочкой комнату, послышался оттуда сдавленный, глухой плач.
- Про Данилу брешут, - сурово сказала мать. - Оксана у меня на глазах, вижу. Чего уши развесил, слухаешь кого зря?!
- Но шо-сь именно про Данилу и сказали, а не про кого другого? - упрямо возразил Колесников.
Мария Андреевна вздохнула:
- Сказать про человека все можно. Баба шесть годов одна. Ты явишься, побыл день-два и был таков. А злым языкам покою нету… Теперь-то долго дома будешь?
Колесников вытянул ноги к теплу, пыхал самокруткой. Сказал неопределенное:
- Покамест нога заживет.
Мария Андреевна оставила ухват, подошла к сыну, вгляделась в лицо.
- Ты чего надумал, Иван? - спросила с тревогой. - Или списали тебя с Красной Армии?
- Спишут, как же! - хмыкнул он. - Третий раз уж дырявют, а малость шкуру залижешь - и опять, айда на коня да за шашку.
- Соседи… браты твои что скажут, Иван? - Мария Андреевна всплеснула руками. - И Григорий, и Павло… письма ж поприсылали, про тебя спрашивают, как ты там?
- Чего про меня спрашивать, - хмурился, отворачивал лицо Колесников. - У каждого своя дорога. Они в армии не так давно, может, им это в охотку, а я шесть годов вшей кормил. Да и за что, главное? В старое время у нас и кони, и коровы, и земли сколько было. Хозяйство вон какое батько держал! А сейчас, при новой власти, где все это? Кому поотдавали?
- Власть поддержать надо, сынок, - горестно вздохнула Мария Андреевна. - Вишь, тяжко-то как. Голод в нонешнем году, смута. Да и многие сейчас бедно живут.
- Лодыри - они всегда бедно жили! - вспылил Колесников. - А мы с батькой да с дедом, помню, от зари до зари землице кланялись, рук и горба не жалели. И все прахом пошло. Все! Воюй теперь неизвестно за что. Нашли дурака. Коммуны, социализм… Шо это такое?
Мария Андреевна не знала, что сказать сыну. Про коммуны эти она и сама толком не слыхала, сердцем чуяла в словах сына какую-то неправду, злость, но возразить ему не сумела.
"Нехай недельку-другую полечится, отдохнет, - подумала она. - А там видно будет".
Заплаканная Оксана шмыгнула из-за занавески, стала помогать Марии Андреевне у печи, на мужа поглядывала с обидой, испуганно. Колесников смотрел на ее склоненное лицо, сгибающийся в работе стан, полные ноги в грубых, домашней вязки чулках.
"Бегала, бегала к Даниле, - думал он. - Дыма без огня не бывает. Ну ладно, хромой черт, попадешься ты мне в темном проулке…"
Но зло свое он сорвал на жене. Когда вода в чугуне согрелась, Колесников разоблачился за занавеской у печи, позвал Оксану, велел мыть его; придравшись ("Куда льешь такую горячую, лярва!"), ударил ее, коротко и хлестко, шипел в самое ухо: "Узнаю точно про Данилу, уродкой зроблю, поняла?"
Оксана молча глотала слезы, поливала ему из ковша, а он, сатанея и все больше распаляясь от ее молчания, всей кожей чувствовал женину ненависть к себе.
За стол сели поздно; помянули Сергея Никаноровича, женщины поплакали, повздыхали, а Колесников сидел безучастный ко всему, мрачно гладил деревянным гребешком короткие, мокрые еще после купания волосы, сердито поглядывал на жену. Оксана почти не ела, сидела за столом подавленная, грустная.
Спать легли за полночь. Оксана подчинилась его ласкам равнодушно, щеки ее по-прежнему были мокрыми.
- Ладно, будет тебе, - сказал Колесников грубо. - Не любил бы, дак и не трогал - гуляй с кем хошь или вовсе со двора иди. А тут… Народ зря брехать не будет.
Он ждал, что Оксана после этих его слов станет оправдываться, в чем-то, может, и признается - ну, встретились на улице с Данилой, случайно, в одной же слободе живем, поговорили минутку, так что с того? Как с живым человеком не поздороваться, молчком, что ли, оббегать его? Ну, и ухаживал за ней Данила в молодости, нравилась она ему, но жена-то я твоя, Ваня, за тебя пошла! А что языками брешут - так завидки людей берут, красивая я у тебя, всякий бы мужик прилабуниться готов, да что ж она - распутная какая, что ли! Шесть годов верой-правдой его ждала и еще ждать, сколько надо, согласна… а он сразу руки распускать! И он бы помягчел от ее слов и теплых слез, может, и прощения бы за битье попросил… Да какое это битье, господи! Разок и съездил по шее. Но она не сказала ничего, и слезы ее упрямые какие-то, себя, видно, жалко, ишь!
Колесников встал с постели, курил у окна; вернулся в кровать озябший, с заледеневшими на голом полу ногами.
- Что тут, в Калитве, стряслось? - спросил он. - Марка́ Гончарова с Гришкой да Конотопцевым встренул, болтали всякое.
- Продотрядовцев они, бандюки, побили, - жалостливо всхлипнула Оксана. - Совет наш разогнали, Сакардина с продотрядовцами порешили, войско сколотили… Ой, шо тут було, Иван! Всех мужиков в слободе мобилизовали.
Она привстала на локте.
- Тебя, мабуть, тоже привлекут, а? Ты бы ехал в свой полк, Иван? Мы уж как-нибудь одни тут перебьемся.
- В полк, говоришь? - Колесников посопел в раздумье, спросил: - Лапцуя, Ефима, помнишь? Ну, который у церквы жил?.. Ну вот. Он у Деникина был, потом, когда их разбили, в банде какой-то отирался, на Украине. Словили его у нас, под Новочеркасском. Узнал гад один, богучарский. Трибунал Лапцуя к расстрелу приговорил. Ну, а перед этим толковали мы с ним. Что ж ты, говорит, шкура продажная, за красных воюешь? Против самого себя идешь, Иван! Вы-то, Колесниковы… Да на таких Россия сколько веков держалась, опора государству российскому была. И в царской армии ты, Иван, г о с п о д и н унтер-офицер был. А сейчас кто? Ну, эскадронный, так что с того? Шашкой впереди других махать, под пули первым лезть. И было бы за что. Был ты с батькой зажиточным хозяином, а сейчас что у тебя? Коняка, да и та казенная. Тьфу!.. Я и думаю: а правда ведь! Затеяли большевики мясорубку, а ты и суй в нее то руку, то ногу. Кому мою голову жалко? Да никому!.. А в старое время хвалили меня, мол, способный до военных наук, хоть на полк ставь.
- Может, тебя и назначут еще? - с надеждой спросила внимательно слушающая мужа Оксана и, поколебавшись, придвинулась к нему ближе - теплая, забытая. - В слободе тоже говорят, шо ты башковитый до военных дел.
- Теперь мне дорожка назад заказана, - уронил Колесников. - Лапцую побег организовал, наган ему дал, он охранников побил. Потом, через знакомых, шашку эту белую от него получил в подарок.
- Ой, Ива-ан… - Оксана села в постели; струились с ее головы темные душистые волосы, щекотали его грудь. - Что ж ты наделал?! Как людям в глаза смотреть? Вдруг узнают, что… Сообчат или…
- Да какие люди, дура! - зло зашипел Колесников. - Кто про Ефима знает? Ни один человек, кроме тебя. А ты гляди помалкивай, не то… - он жестко сгреб ее волосы, потянул. - Жизнь, она всяко еще может повернуться. Новой властью недовольные в народе, и армия тоже не вся на стороне большевиков, слухи там разные ходют. Переждать надо, поняла? Ногу я долго лечить буду, травить знаю чем, фельдшер в полку научил…
Завозилась, заплакала в зыбке Танюшка, и Оксана соскочила с кровати, тихонько говорила дочери что-то ласковое, нежное, а голос ее то и дело срывался, вздрагивал.
* * *
Оксана долго еще не спала, плакала. На душе было обидно, горько - почему Иван так жесток с ней? И какой она дала для этого повод? Была у нее в молодости с Данилой Дорошевым "любовь" - провожал он ее несколько раз, да на гулянках вместе сидели. Что ж теперь…
Поплыли перед ее глазами картины далекого прошлого: какой-то праздник, шумная Калитва, молодежь у одного из домов, на завалинке. Иван Колесников - с гармошкой, гармонистом он славился на всю округу. Заиграет - ноги сами в пляс идут…
И видится ей, как будто это было вчера, широкий круг, девки, парни, она, Оксана, среди них. Здесь же и Марко Гончаров, Гриша Назарук с братом, Михаилом, Данила Дорошев и сестры Ивана - Мария и Прасковья. Настя - третья его сестра, тогда совсем еще девчонкой была, Мария Андреевна на гулянки ее не пускала…
А Данила и тогда был красивенький, она его и вправду любила, но тайно, с опаской. Иван так и зыркал за ними глазами, никогда ее одну не отпускал.
А в тот вечер Данила, прихрамывая (он еще в детстве сломал ногу, упав с коня, так она у него и срослась неправильно), подошел к ней, спросил несмело:
- Можно, я провожу тебя, Оксана?
Она не ответила ничего, только плечами повела. Но сердце забилось часто-часто. И хотелось ей, очень хотелось, чтобы Данилушка проводил ее до хаты, говорил ей хорошие ласковые слова, может быть, и обнял бы…
Какая-то сила сорвала Оксану с места, она влетела в круг, запела частушку:
Меня милый целовал,
К стеночке приваливал.
Он такую молодую
Замуж уговаривал.
Частушка многих рассмешила, а больше, может, саму Оксану - слыла она дивчиной серьезной, песни любила петь протяжные, сердечные. А тут вдруг - частушка.
Влетел в круг и Марко Гончаров, выкрикнул развязное:
Целоваться - не грех,
Стыда никакого.
Губки бантиком сложи -
Раз-два и готово!
Приплясывая, Оксана остановилась против Данилы Дорошева, смутила парня очередной частушкой:
Я по садику гуляла,
Вишенка висела.
Меня милый целовал,
А я его не смела.
Колесников, не прекращая игры, втиснулся между Оксаной и Данилой, смотрел на них с холодной какой-то улыбкой, от которой Оксане стало не по себе, и она - боком, боком - выскочила из круга, села поодаль… Уж сколько лет прошло, а она до сих пор помнит и тот, Иванов, взгляд, и смущенного Данилу, и ненатуральное какое-то веселье в кругу. Много было пьяных парней, те же Марко с Григорием, да и Иван тоже был хорош, разило от него сивухой… А Данилушку она никогда пьяным не видела, и это ей нравилось. Был бы он немного посмелее, что ли, понастойчивее. Может быть, в тот вечер пошла бы она с ним, а не с Колесниковым… Ведь ничегошеньки у них не было с Иваном решено…
Оксана вытерла слезы, вздохнула. Что это она? Сколько лет уже мужняя жена, дите вон в зыбке. За Ивана пошла хоть и без любви, но с охотой: дом их был зажиточным, хотелось ей хоть как-то из бедности выбиться. И мать тоже - иди да иди, Ксюшка, за Колесникова. Вот и пошла. Радости особой не испытывала никогда, все работа, работа… Мария Андреевна, правда, и сама без дела никогда не сидит, но и дочерям и невестке прохлаждаться не позволит. А уж когда Сергей Никанорыч слег, тут им всем работы прибавилось. Но она все равно никогда никому не жаловалась - жила и жила, что ж теперь. Дочку Ивану родила, с первой мировой войны его ждала, потом с гражданской. Теперь и гражданская кончилась, а покоя все нет. Иван вон что рассказал, сердце у нее прямо обмерло. И волком на нее кинулся. Сколько не видел, а первым делом - обижать, руку поднял…
Оксана снова заплакала; забылась потом в тревожном, неглубоком сне.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Пришли за Колесниковым к обеду.
Застукотели вдруг в сенцах чужие грубые шаги, раздались по-хозяйски уверенные голоса, и в переднюю ввалились все те же Григорий Назарук, Марко Гончаров и Сашка Конотопцев. Вооруженные, с пьяными физиономиями, они сразу заполнили собою весь дом - сивушным и табачным духом, развязным хохотом, сальными шуточками.
- Ты глянь, девки-то какие. - Гончаров подмигивал Григорию. - Повымахали, а? Чего невест хоронишь, тетка Мария? На гулянках Колесниковых нема, на улице нема… Сватов вон за Параску хочу заслать.
- Не шуткуй, не игрушки, - нахмурилась Мария Андреевна. - Девки как девки. У тебя их до черта. Хоть Глашка Свиридова, хоть Настька Чеботарева. Надоели, чи шо?
- А может, и надоели, - согласился с ухмылкой во весь рот Марко. Увидел выходящего из горенки Ивана, повернулся к нему. - Ну, как почивали, красный командир? Не болять ли бока?
- Чего тебе? - сухо спросил Колесников, настороженно оглядывая всех троих.
- Да чего… - Гончаров скинул рыжий лисий малахай, почесал пятерней слипшиеся волосы. - Ждали-ждали тебя в штабе. Мабуть, кумекаем, не выспався ще после дороги, не накохався с жинкою… А дела не ждут, Иван Сергеевич.
- Вы шо это надумали, хлопцы? - Мария Андреевна стала между Гончаровым и сыном. - Человек до дому приехал, нога вон у него раненая, а вы…
- Девок нам своих не даешь, тетка Мария, - Гончаров сплюнул на пол, - придется сына у тебя забрать. Сама знаешь, в Калитве военное положение, мужиков мы всех мобилизуем. А Иван - командир, человек грамотный.
- Да оставьте его, хлопцы, он же хворый! - Мария Андреевна заломила руки, лицо ее исказилось болью. - Оксана! Дивчата! Да шо ж вы стоите?! Иван! Ты-то чего молчишь?
Колесников стал собираться. Рукой оттолкнул бросившуюся к нему Оксану, хмуро глянул на мать.
- Надо сходить, чего там скажут. Делать им тут нечего. Я скоро. Коня моего напоите.
- Коня напоите, - хохотнул Григорий, вставая с лавки. - А то вдруг ехать нынче придется.
Трофим Назарук, в распахнутом полушубке и без папахи, которая лежала на столе, сидел на председательском месте, что-то рассказывал внимательно слушавшим его лавочнику, Алексею Ляпоте, и Прохоренко с Кунаховым. Те смолили самокрутки, посмеивались, развалившись вокруг стола - кто на табуретах, кто на неизвестно как попавшем сюда диване с вылезшими пружинами.
С появлением Колесникова все примолкли, смотрели на вошедших с интересом, стараясь прочитать на их лицах какой-то важный для всех ответ. Но лица самого Колесникова и сопровождающих его мужиков были непроницаемы. Трофим Назарук поднялся из-за стола, пошел навстречу Колесникову, вытянув вперед руки, улыбаясь приветливо, радушно.
- Ива-ан Сергев! Скоко годов тебя не видел!.. Ну здорово, здорово! - Он хлопал его по плечам. - А заматере-ел ты, заматере-ел, - и одобрительно оглядывал его рослую внушительную фигуру в ловко сидящей шипели, перехваченной ремнями, любовался его командирской осанкой. - Хоро-ош!
Трофим оглянулся на вставших со своих мест и приблизившихся к ним Прохоренко с Кунаховым, как бы приглашая их разделить его восторги; те тоже потянулись к Колесникову с улыбками и рукопожатиями, а лавочник попытался даже приобнять Ивана, но малый рост не позволил ему это сделать - Ляпота ткнулся подбородком в грудь Колесникову.
Колесников отвечал на приветствия сдержанно, без ответных улыбок, с каждой минутой все более тревожась, настораживаясь. Шагая по Старой Калитве в сопровождении Гончарова, Назарука и Конотопцева, понял, что вчера с ним не шутили: по слободе носились вооруженные всадники, многих из которых он знал; у штаба стояли две тачанки, рыла "максимов" зорко поглядывали по обе стороны улицы, у крыльца переминались с ноги на ногу часовые. У церкви, на утоптанной рыжей площадке, вышагивали мужики, в основном молодые, слышались команды, ругань. Возле марширующего воинства стояла толпа зевак, смотрела на все происходящее с интересом, серьезно, лишь пацаны носились вокруг с гиканьем и смехом. Возле соседней со штабом хаты, в облезлом сейчас, голом садочке Колесников увидел пушку - возле нее возились с десяток мужиков, о чем-то громко спорили.
Трофим Назарук жестом предложил Колесникову сесть, и тот, чувствуя в ногах дрожь, сел, выдавив из себя слабую улыбку. В штабную комнату входили все новые и новые люди, и Колесников понял, что ждали здесь его появления, что состоится сейчас какой-то очень важный для него разговор.
Входили, вероятно, приглашенные на заседание штаба: Иван Нутряков, Митрофан Безручко, Богдан Пархатый из Новой Калитвы, Ульян Серобаба… Каждый из них подходил к Колесникову, подавал руку, говорил что-нибудь вежливое, нейтральное: "С приездом, Иван!", или "Радый бачить, Сергеевич!", или "Как она, жись-то?" Он, чувствуя, что внутри все мелко-мелко дрожит, отвечал на приветствия, мгновенно забывая то, о чем говорил, и того, к кому обращался. Мысль Колесникова работала напряженно: он окончательно понял, что влип в нешуточное дело и что надо скорее найти какой-то выход - чем скорее, тем лучше. Слободские повстанцы взяли его практически в плен, и теперь он знал точно, чего от него хотят. Собственно, ему сказали вчера об этом Назарук и Гончаров, но вчера он все-таки не придал этому значения, думал - болтовня пьяных людей, местного хулиганья. А здесь - вооруженное восстание, у повстанцев пулеметы, пушка, строевые занятия на площади у церкви. М-да-а… И все-таки надо попытаться потянуть время, сослаться на ранение, не ввязываться в эту заварушку.
- Ну, як ты там? - добродушно спросил Трофим, ласково поглаживая черную свою, лопатой, бороду, и Колесников вскинул на него быстрые, заметно испуганные глаза - не понял вопроса.
- Да у красных, спрашиваю, як служишь? С душой або по принуждению?