Любушкин пошел по коридору, а Карпунин, не раздеваясь, сел за стол, заказал телефонный разговор с Павловском. Его скоро соединили с уездной чека, и Наумович доложил, что бандиты предприняли налет на Верхний Мамон, но милиция вместе с чоновцами и отрядом самообороны отбили нападение. Погибли два милиционера, один чоновец тяжело ранен.
- Как ведет себя Колесников? - спросил Карпунин. - Какие о нем есть у тебя сведения, Станислав Иванович?
- Осторожный и хитрый черт, - напористо говорил на том конце провода Наумович. - Поперед батька́ в пекло не лезет, голову свою бережет. Понемногу проясняется его тактика: в бой с превосходящими и даже равными силами не ввязывается, нападает на слабых, безоружных.
- Подлая, бандитская тактика, - вырвалось гневно у Карпунина.
- Так оно и есть, - согласился Наумович.
- Его из н а ш и х людей видел кто-нибудь? Можешь описать приметы?
- Видели, конечно. Ездит на кауром дончаке, одет в черный полушубок, папаха серая, каракулевая, хромовые сапоги… Да, клинок у него белый, Василий Миронович, то есть ножны шашки. Вещь приметная, ни у кого такой нет. И вообще, сказали, щеголь он, любит красивые вещи…
"Да, шашка приметная, - думал Карпунин. - Такую и в бою отличить можно… Ну что ж, операцию по уничтожению Колесникова так и назовем: "Белый клинок".
Наумович продолжал говорить о том, что Колесников, по-видимому, собирается воевать долго, полки свои муштрует и обучает военному делу с пристрастием, завел палочную дисциплину, жестоко расправляется с ослушниками два повстанца уже казнены за попытку перейти на нашу сторону. Агентуре среди бандитов находиться непросто, приходится приспосабливаться, риск огромный, штабные подобрались тертые, есть при дивизии разведка, которую возглавил некий Конотопцев Александр…
- Все у них поставлено на широкую, профессиональную в военном отношении ногу, Василий Миронович, - закончил Наумович.
- Понятно, - кратко сказал Карпунин. - Двадцать седьмого числа, Станислав Иванович, поможешь нашему человеку перебраться за Дон. Связь через Любушкина, он позвонит тебе.
- Слушаюсь, - сказал Наумович, и Карпунин невольно улыбнулся, хорошо представив в этот момент старательного и влюбленного в чекистское дело начальника Павловской уездной чека: тот и спал в служебном кабинете. Впрочем, а сам он, Карпунин? Семьи тоже нет, спешить после работы некуда да и незачем. "Квартира" его - вот она, за простыней: жесткая узкая койка с темно-синим одеялом и белым холмиком подушки на ней, этажерка с книгами и чемоданом в углу. Вот и все его пожитки. В любой момент готов подняться, ехать, идти… А хочется, так иногда хочется прийти д о м о й, взять на руки с ы н и ш к у, поговорить с ним о чем-нибудь простеньком, земном, повозиться… Будет ли когда-нибудь это в его жизни?..
В дверь постучали.
- Да! - сказал Карпунин, снимая шинель, с усилием отводя глаза от простыни. - Входите!
Дверь открылась, вошел Любушкин - с озабоченными глазами, с папкой в руке, за ним - Катя Вереникина и Карандеев.
- Садитесь, прошу, - показал рукой Карпунин, тоже садясь к столу, с сожалением расставаясь с таким непривычным для себя расслабленным состоянием души.
Скоро он забыл обо всем - навалилось дело.
…Со встречи с Иваном Шматко (она состоялась в маленьком частном доме на Чижовке) Карпунин вернулся далеко за полночь. Пока раздевался, пока пил чай и обдумывал детали разговора с "батькой Вороном" - Шматко, часы в кабинете хрипло пробили два раза, сна оставалось не более четырех часов. "Ничего, высплюсь, - успокоил себя Карпунин, забираясь под одеяло и натягивая его до подбородка. - Утренний сон самый свежий".
Он ворочался на жестком матраце, все никак не мог найти удобного положения тела, а мысли текли сами собой. Вспомнилась решительность Шматко, с какой он согласился идти на контакт с повстанцами, его выдержка, ум, знание военного дела - все это ему скоро, очень скоро пригодится. Но действительность может легко нарушить задуманное ими, преподнести "батьке Ворону" такое испытание, что потребуются не только выдержка и находчивость, а, вероятно, нечто большее…
* * *
В этот час, далеко от Воронежа, на станции Россошь, в жарко натопленной комнатке дежурного телеграфиста раздался звонок.
- Выдрин на проводе, - доложил дежурный.
- Срочно пошлите кого-нибудь к Ивану Сергеевичу. Скажите, чтобы ждал гостей. Много гостей. Разгружаться будут у вас, в Россоши. Наступление - двумя группами, с Евстратовки и Митрофановки. На Старую и Новую Калитву. Понял?
- Понял, ваше благо…
- Ну! - грозно оборвала трубка. - Действуй!
Выдрин положил трубку, торопливо накинул на плечи черную поношенную шинелишку с голубыми петлицами и змейками на них, выбежал в ночь. Нужный ему дом был недалеко, за углом, и он, подтягиваясь к окну, осторожно трижды постучал…
Скоро из Россоши, осклизаясь на невидимых камнях и застывших конских яблоках, скакал тепло одетый всадник, держащий направление на меловые бугры, прячущие в распадке тихий некогда хутор Новая Мельница, там - штаб Колесникова. Вышла на небо полная луна, белые бугры были хорошо видны всаднику, как и взблескивающие в ночи далекие огни…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С самого утра над Меловаткой вьюжило: тянул над соломенными крышами села верховой ветер, гнал в окна домов снежную колючую крупу, сек лица редких прохожих. Людей на улицах почти не видно, разве только баба какая пробежит к соседке за щепоткой соли, или укутанный в тулуп мужик проедет на обсыпанных сеном розвальнях, или подаст мерзлый ленивый голос прячущаяся где-то собака…
В волостном Совете холодно. Слабая печурка прожорливо и ненасытно глотает стылый, принесенный со двора хворост, но греет лишь саму себя: дом волостного Совета большой, наполовину пустой и оттого гулкий, настороженный, зябкий. Когда-то жил в нем местный богач Кульчицкий; Кульчицкий убежал за границу еще в революцию, развалив печь, сняв с крыши железо. Крышу перекрыли той же осенью камышом, отремонтировать же печь на дурничку охотников в Меловатке не нашлось, а платить Совету было нечем. Поставили временную печку-"буржуйку" с трубою в окно и работали лишь в одной комнате дома. А в сильные морозы, как это было в девятнадцатом, Совет на несколько дней и вовсе закрывался, потому как в доме было холоднее, чем на улице, а все советские вопросы решали у бывшего председателя волисполкома Григорьева на дому. Какая будет зима в этом году, не могли сказать и старики, прогнозы их путались, противоречили один другому. Но какая б ни была, работать все равно надо, в хате отсиживаться не придется, не до того.
Председатель волисполкома Клейменов - в шапке из вылинявшего зайца, в накинутой на сутулые плечи шинели, лицом черный с лета и хмурый - оторвался от окна, обернулся.
- Вот, считай, и третью годовщину своей власти празднуем, - сказал он секретарю, смешливой молоденькой Лиде, дувшей в это время на пальцы: зябли. Лида сидела за столом в пальто и теплом платке шалашиком, кокетливо стоящим над ее выпуклым немного лбом, смотрела на Клейменова весело, озорно. Холод и предстоящая большая работа - Лиде нужно было написать несколько отчетов в уезд - не портили ей настроения, а откровенно мерзнущий Клейменов чуточку смешил - так он потешно гнулся и передергивал плечами. Лида понимала, что нехорошо смеяться над человеком, старшим по возрасту и к тому же израненным, но ничего не могла поделать с собой, прыскала потихоньку.
- Кулачье да разная контра радуется небось, что год нынче голодный, - продолжал Клейменов, - засуха, неурожай. А мы с продразверсткой к народу приступаем, хлеб требуем, по сусекам скребем. Все врагам нашим на руку. Дуганов, уездный наш голова, говорил третьего дни, что в Калитве кулаки восстание подняли, взбаламутили народ. В Советах народу много побили. В Дерезовке, которая против Гороховки, знаешь?.. Ну вот, в Дерезовке этой коммуниста одного… не упомнил его фамилию, эх, голова дырявая!.. Под лед его, живого, слышь, Лидуха, под лед, говорю, живого спустили.
- Ой, какие изверги, Макар Василич! - Девушка всплеснула руками. - Да как это - живого, под лед?! Звери!
- Звери и есть, - согласился Клейменов и повернулся к Лиде другой щекой, на которой страшно белел до самой шеи шрам.
- Хорошо, что Дерезовка эта и вообще Калитва далеко от нас, - успокоенно сказала Лида. - У нас-то хоть нету бандитов этих.
Девушка подошла к печурке, гудящей раскаленным белым огнем, протянула руки к дверке, шевелила стылыми пальцами. Она села перед "буржуйкой" на маленькую скамеечку, задумчиво смотрела на огонь.
Клейменов, свернувший цигарку, выхватил из печурки уголек, вертел его в пальцах, хмурился. Совсем близко от Лидиных глаз шевелились его бескровные, причмокивающие губы, дергался шрам.
- Пальцы-то сгорят, Макар Василич! - воскликнула Лида, невольно хватая председателя волисполкома за руку. - Чем бумаги подписывать будешь?
Клейменов прищурил в улыбке глаза; цигарка его разгорелась, поплыл по комнате сизый, щекочущий горло дымок. Швырнул уголек в распахнутую дверку.
- Белые не так меня жгли, - усмехнулся он. - Там, Лидуха, погорячей было. Шомпола накалят в такой вот "буржуйке" и охаживают по спине да по ногам… В свою веру обратить норовили. Мол, ты, Клейменов, дурак, что с большевиками связался, царю-батюшке изменил. Рыло, дескать, немытое, а туда же, в политику. А меня такие слова еще пуще озлили. Ах мать вашу, думаю. Силком, значит, старого солдата хочете заставить режиму вашему служить. Нет, ваше благородие! - погрозил он кому-то, зримо стоящему перед памятью. - Хрен ты меня поломаешь. Похлебал я при вашей-то власти кровавой юшки, поизгалялись надо мной, хватит. Хоть живьем с меня кожу сдирай, а от партии своей рабоче-крестьянской ни в век не отрекусь!
- А щеку - тогда же, Макар Василич, да? - спросила Лида и очень ей хотелось в этот момент протянуть руку к щеке председателя волисполкома, погладить шрам.
- Нет, это под Бобровом, в девятнадцатом. Мамонтов же шел на Воронеж, а я тогда в Красной Армии служил. Клинком это, Лидуха. И руку тогда же перебило, в ногу ранило. Списали меня подчистую. А то б я и по сей день, может, служил, любо мне было в армии-то!
- Да война ить кончилась, Макар Василич. Чего зазря хлеб есть?
- Зазря!.. Кулачье вой голову подняло. Неизвестно еще, как оно обернется… Ладно, Лидуха, давай-ка попиши. Согрелись руки?
- Отошли малость.
- Вот и ладно. - Клейменов поплевал на окурок, швырнул его в алый прямоугольник поддувала. - Отчитаться надо по хлебу-то. Пиши: выполнили задание по хлебозаготовкам на два процента…
Лида перешла к столу, макнула перо в водянистые фиолетовые чернила, сняла с кончика волосок.
- Ругать нас в уезде будут, Макар Василич, - сказала она со вздохом. - Скажут, мол, плохо в Меловатке работают.
- Плохо! - согласился с ней Клейменов. - Из уезда, а пуще из губернии, просто глядеть: спустили бумагу и сполняй. А поди-ка у того же Рыкалова возьми хлеб! Знаю, что зарыл где-то, боров пузатый, а выколупнуть - руки у нас с тобой коротки. Тем паче продотряду… Да ты пиши, пиши!
- Как писать-то, Макар Василич?
- Ды как… - Клейменов в раздумье поскреб заросший светлым курчавым волосом подбородок. - Председателю Калачеевского уезда… Не, Калачеевского уисполкома, поняла? Дуганову. Сообчаем, что по Меловатской волости, а также по сельсоветам…
- "Сельсоветы" - с большой буквы? - Лида задержала перо над желтой, линованной от руки бумагой.
Клейменов растерянно заморгал голубыми простодушными глазами, сморщил лоб.
- С большой! - сказал потом уверенно. - "Советы" все с большой буквицы пишутся - хоть сельские, хоть какие. Власть наша, уважение к ней.
Лида, от старательности высунув кончик языка, снова принялась выводить слова отчета:
"…Сообчаем, что по Меловатской волости хлебозаготовки выполнили на 2 процента, так как кулаки и имущие середняки прячут хлеб и не отдают его в ссыпные пункты добровольно…"
- Погоди-ка. - Клейменов поморщился, недовольный собой. - Ты про то, что не отдают, не пиши. Все одно возьмем! Я за Рыкаловым да за Фомой Гридиным тенью ходить буду, волком и лисой стану, а хлебушко у них вырву. Вырву! - погрозил он сухим костистым кулаком в окно.
- Гридин-то… может, и не прятал, Макар Василич, - заикнулась было Лида и тут же пожалела об этом: Клейменов белыми страшными глазами уставился на нее, багровый его шрам дергался.
- Ты эту контру брось, Лидуха! - сурово одернул он свою помощницу. - Ни Гридину, ни Рыкалову веры у меня нету. И не будет! И хлеб мы у них возьмем. Сами с тобой кочерыжки от кукурузы, макуху есть будем, а рабочему в город, красноармейцу - отдай! Все нашей власти отдай. Иначе крышка ей, поняла? И нам с тобой тоже. Снова Рыкалов меня батраком сделает, снова я у него как и до революции горб гнуть буду. Только не дождутся они этого, поняла? Назад дороги нету!
- Да я это просто так ляпнула, Макар Василич, - смутилась девушка. - Не подумавши. И больше про твоих беспокоилась. Я вон одна у матери, а у тебя - шестеро. И все мал-мала…
- Ляпнула, - помягчел Клейменов. - А ты не ляпай. Сознательная, комсомолка… Пиши!
"Товарищ Дуганов. Хлеба покамест мы выполнили по Меловатской волости…" Не, лучше напиши: "Покамест хлеба, что спущено нам уездной бумагой, не заготовили, так как разная контра и сволочь-кулак…"
- "Сволочь" с мягким знаком али как, Макар Василич? - спросила Лида, подняв голову.
- Эт для чего же с мягким-то?! - вскинул на нее строгие глаза председатель волисполкома. - Рыкалов и тот же Гридин - да еще с мягким знаком?! Они тебе смягчат, попадись токо в лапы им. Сволочь она и есть сволочь. Так и пиши. От ней одно шипение и злоба. "…Принимаем меры к изъятию излишков крестьянского двора. Активисты волисполкома разъясняют в селах текущую политику партии большевиков…" Вон дружка твой, Ванька Жиглов, разъясняет, к примеру? - спросил Клейменов Лиду.
- Он складно агитирует, Макар Василич. Я с ним по дворам ходила. Говорун он.
- Во! А это, Лидуха, важней, чем силком-то. К чему мужика озлоблять? Призывать его надо, словом на свою сторону клонить. Чтоб момент политический понимал, чтоб власть нашу, Советскую, сознательно поддерживал. Вот.
Довольный сказанным, Клейменов поднялся, принялся расхаживать по комнате; снова взялся вертеть цигарку из газетного, аккуратно сложенного и потертого на сгибах клочка, с наслаждением задымил. Сказал спокойнее:
- Хитрое это дело, Лидуха, разговоры говорить. Уж я наслушался говорунов этих. И так повернут - правильно вроде, и так - тоже правильно. Ежли в тебе тут, - он постучал кулаком в грудь, - нету стержня, прута железного - в болото заведут али еще куда.
У Лиды снова замерзли пальцы, она подошла к печурке, протянула руки к огню. Слушала Клейменова с серьезным лицом, кивала.
- Вот и Ваня Жиглов так говорит, - вставила она. - Большевики, говорит, во главе с Лениным за народ жизни кладут, нашу с вами жизню хочут лучше сделать.
- Головастый он, Ванька, - согласился Клейменов. - Ты, девка, держись его, не верти хвостом. Хотя он и не дюже красавец, а умом взял.
- Да я и так, Макар Василич, - тихо, покраснев, сказала девушка. - Ваня мне и предложение сделал.
- Вот молодец, - одобрительно откликнулся Клейменов. Подошел к печурке, опустился перед нею на корточки, кочергой шурудил в поддувале. Сказал потом мечтательно:
- Эх, Лидуха, жись у вас, молодых, будет! Ленин говорил, коммунизм строить для вас будем.
- Интересно, а какой он, коммунизм этот, а? Люди какие будут?.. Правда, дожить бы, Макар Василич!
Клейменов придвинул ближе к печурке табурет, сел, раскинув полы шинели.
- А что? Ты и доживешь, молодая. В крайнем случа́е, ребятня ваша с Ванькой. А я, видать, не дотяну. Побитый весь, старый.
- Сорок годов-то всего! - возразила Лида, но Клейменов не слушал ее, продолжал:
- Хорошая жись будет, Лидуха, попомни мои слова. Никаких тебе Рыкаловых, продразверсток. Хлеба досыта будем есть, люди меж собой ладить станут, любить друг дружку. А как иначе? В коммунизме первое дело - ладить меж собой. А чего им тогда делить-то, Лидуха? Все равными будут, ни богачей тебе, ни бедных. Ровня завсегда ладит. Мы-то с тобой ладим?
Девушка радостно и охотно кивнула.
- Ну вот. И все так. Грамоте все обучатся, читать-считать… Эх, хочь одним бы глазком на ту жизню глянуть.
- Дети твои увидют, Макар Василич.
- Увидют, ага! - Клейменов светло улыбнулся. - Они доживут. И нас с тобой, Лидуха, вспоминать будут. Батька наш, скажут, революцию делал, в гражданскую с белыми бился… Как не вспоминать!
Возбужденный разговором, Клейменов вскочил с табурета, забегал по комнате, улыбался своим мыслям; заросшее его лицо помолодело, светилось.
- Хаты наши заместо соломы железом покроем, электричеству проведем, как в городах. А чего? Проведем!.. Машинку тебе, Лидуха, печатную купим. Будешь как городская какая мамзель сидеть, тюкать пальцами-то. Платок свой сымешь, валенки и - та-та-та… Как пулемет вон, "максим". А?
Лида смеялась, слушала Клейменова с удовольствием, живо представляя себя в белой блузке и с прической. А машинка печатная и вправду как пулемет: та-та-та…
Они оба вдруг повернули головы к окну, насторожились - донесся до слуха то ли топот, то ли голоса… Клейменов в два корявых прыжка пересек комнату, потеснил Лиду от окна.
- Банда! - вырвалось у него удивленно. - Откуда? Кто такие?!
Из-за плеча Клейменова Лида видела, как, пригнувшись к лукам седел, скакали по улице их Меловатки конники, палили из обрезов и винтовок, размахивали тускло взблескивающими в сером безрадостном дне клинками.
- Прячься! В чулан! - хрипло выкрикнул Клейменов Лиде, хватая из кармана шинели наган, но в этот момент за их спинами с грохотом вылетела рама окна, и два обреза мертвыми зрачками уставились в их лица.
- Бросай пушку, председатель! А то дырку в башке сделаю. Ну!
- Ты?! Кого пугаешь?! Я всю гражданскую… таких, как ты, гадов… - хрипел вне себя Клейменов, вскидывая наган, нажимая на спусковой крючок, но наган раз за разом давал осечку.
- Не стреляй, Макар Васили-и-ич! - пронзительно закричала Лида, повиснув на руке председателя волисполкома. - Убью-у-ут же-е… Не надо-о-о, миленьки-и-ий!
Бандит палил из обреза, тоже что-то кричал, а в дверь уже вломилось пятеро или шестеро, бросились на Клейменова…
Били его тут же, в исполкоме. Два старательных мужика сдернули с Макара Васильевича шинель, разодрали рубаху, обрезом сбили шапку, повалили на пол.