Эти ощущения были так далеки от охоты. Но всю свою жизнь Пьетро сталкивался с миром, который убивал Исааков, потому что они были умны и отличались от других, и таких, как Донати, потому что они были от природы благородными, гордыми и храбрыми и свобода для них кое-что значила.
Кто-то должен повернуть эту свору гончих. Кто-то должен проделать это верно и умело, пока этот мир, где каждый живущий кому-то принадлежит, не будет заменен миром, где человек будет принадлежать самому себе – если только не пожелает принадлежать Богу, но это тоже будет его выбором, и он будет иметь право отказать даже Богу, если сможет обойтись без него.
Я это сделаю, поклялся себе Пьетро, я поверну охотников. Я разобью их колотушки, заверну их лошадей, утоплю их в их собственной крови…
– Бога ради, Пьетро! – заорал Ганс. – Смотри, что ты делаешь!
Пьетро успел повернуть своего коня как раз вовремя.
– Извините, сир Ганс, – сказал он.
– Ты никогда ничему не научишься, – застонал Ганс. – Вечно ты витаешь в облаках. Это не по-мужски. Если бы я не знал, что ты умеешь скакать верхом и стрелять из лука, я мог бы поклясться, что ты наполовину девушка…
Юноши из семейства Синискола подъехали к ним и, не слезая с коней, с любопытством рассматривали Пьетро.
– Это твой оруженосец? – спросил Ипполито, следующий по возрасту после Энцио.
– Да, – коротко отозвался Ганс.
Синискола ничего не сказали. Они сидели в седлах, глядя на Пьетро, все четверо – Ипполито, Людовико, Андреа и Энцио. Пьетро почувствовал себя окруженным, раздавленным. Их лица были похожи одно на другое, в них, конечно, были и отличия, но схожести обнаруживалось больше. Они были повторением лица их отца, графа Алессандро, как зеркала, поставленные под разными углами. Пьетро не нравилось то, что он видел. Гордость является частью человека, необходимой чертой, но не такая гордыня, как у братьев Синискола. У них гордость переросла в нечто иное – Пьетро подыскивал точное слово, – в холодное, неистовое презрение ко всем н ко всему на свете. В них ощущалось еще одно качество – хорошо натренированная сила, целенаправленная и страшная. Сила, не знающая жалости.
Они были крепко сбитыми мужчинами, широкоплечими, как Ганс, плотными, сильными, но невысокого роста. Когда они были верхом, это оставалось незаметным. Но как только они спешивались, бросалось в глаза, что их ноги перевиты мускулами, завязанными узлами, как корни деревьев, но они короткие, так что все сыновья Синисколы оказывались ниже Пьетро, рост которого был чуть выше среднего.
– Я, – произнес наконец Людовико, – слышал, что твой оруженосец сын этого мужлана Донати, который восставал против моего отца. Теперь я вижу, что эти слухи беспочвенны…
Ганс уставился на него.
– Почему ты так уверен, что они беспочвенны, Людовико? – спросил он.
– Донати, – просто сказал Людовико, – был мужчиной. Поехали. Нам придется скакать как дьяволам, чтобы добраться до Роккабланки засветло.
Пьетро увидел, как пыль взвилась под копытами лошадей, но больше он ничего уже не увидел. Деревья, холмы, красивая долина, синее небо – поплыли перед ним в горячечном тумане, а кровь в висках застучала молоточками. Ему стало нехорошо, его охватила смертельная ярость, которую можно смыть только убийством, ярость, разъедающая человека изнутри, пока он не станет мягким, как вода, и сердце его не перестанет биться. Но он поскакал следом за ними, видя перед собой широкую спину Энцио, а пальцы его правой руки сжимали рукоятку арбалета. Один выстрел. Опереться о стремена, пока не выпрямишься в седле. Выпустить дротик…
Иоланта тогда будет свободна. От Энцио. Но останутся Ипполито, Людовико и Андреа, а огромное желание графа Алессандро объединить два владения не убавится. Для достижения этой цели годится любой из его сыновей. Энцио и Ипполито вдовцы – все в округе клянутся, что братья Синискола морили своих жен голодом, избивали их и замучили до смерти, – а Людовико и Андреа еще не были женаты.
Хорошо, он убьет Энцио. Это будет плата за Донати. Но кто заплатит за бедного Исаака, который умирал мучительной смертью один, Бог знает в течение скольких часов? А кто заплатит за него самого, за юного Пьетро, живого, вдыхающего воздух, способного смотреть в сияющие улыбкой серые глаза Иоланты. Они все, включая Ганса, разорвут его на части раньше, чем…
Нет, это Ганс может так поступить. Он Бранденбург Роглиано. Но не графы Синискола. Они ранят его, чтобы схватить живым. Ибо для человека, убившего сына графа Алессандро, смерть растянется на столько дней, что в конце концов он будет ползать в грязи, умоляя их прикончить его.
Пьетро неожиданно представил себе романтическую картину: он гордо стоит, закованный в цепи, его пытают, а он отказывается даже застонать. Но в то же время воображение нарисовало ему подробности этих пыток, и в животе у него что-то перевернулось. Он знал наверняка – и презирал себя за это, – что произойдет в таком случае на самом деле. Им нужно будет только показать ему орудия пыток, и он тут же начнет вопить, умолять, ползать перед ними – еще до того, как раскалят железо и приготовят кнут…
В Роккабланку они прискакали уже в сумерках. Дым от огромной печи, установленной во дворе, поднимался столбом. Помимо этой печи повсюду во дворе, в саду, даже на арене для турниров, горели костры, и потные слуги стояли около них в ожидании охотников. Ибо приготовление пищи для такой массы людей, какую граф Алессандро ожидал назавтра, Должно было занять всю ночь и весь следующий день. Крестьянки из деревни уже пекли пироги. Граф Алессандро даже привез из Рима главного кондитера, который должен был испечь грандиозный торт и всевозможные пирожные. Как только появились охотники, неся на шестах кабанов и оленей, их окружили мясники. Пьетро не успел спешиться, а животные уже были освежеваны и насажены на вертела.
Из кухни доносились крики главного повара, ругающего орду молодых помощников. Завтра будет грандиозный пир. Одна мысль об этом заставила Пьетро ощутить голод.
Когда они прошли в замок, Пьетро подержал таз, чтобы Ганс мог умыться, а потом стоял за его спиной во время ужина. Блюда были простые, главным образом свинина – от молочных поросят, зажаренных целиком, до огромных кровяных колбас и пудингов, а также жареная птица. Пьетро понял, что весь день ничего не ел, но, когда в зал вошел граф Алессандро, он забыл про голод.
Алессандро Синискола был выше своих сыновей и гораздо привлекательнее. В те времена, когда почти каждого рыцаря ежедневно брил его оруженосец, Алессандро носил аккуратную бороду клином, острым, как копье. Энцио, подражая отцу, тоже носил бороду, но далеко не такую ухоженную, как у графа.
Пьетро прикинул, что графу Алессандро должно быть за пятьдесят, но на вид ему было гораздо меньше. В его волосах и бороде виднелось несколько седых прядей. Держался он прямо, как тополь, и отличался горделивой осанкой, хотя был тоньше и не столь мускулист, как его сыновья. Пьетро подумал, что тяжелые бочкообразные фигуры, должно быть, унаследованы ими от матери.
Но больше всего Пьетро заинтересовало лицо Алессандро. Среди всех присутствующих граф был безусловно самым красивым, если не считать самого Пьетро и еще одного или двух оруженосцев. И тем не менее при всей его красоте в лице графа не было ничего привлекательного. Лицо его было презрительно холодным. Вот таким, подумал Пьетро, умелый художник может нарисовать лицо Мефистофеля. Потом он вспомнил, как окрестные крестьяне называют Алессандро. Граф Сатана. Удивительно точно.
За ужином Пьетро заметил, что барон Рудольф, сидящий по правую руку от графа и деливший с ним кубок и блюдо, проявляет к хозяину необыкновенное внимание. Они разговаривали между собой доверительным шепотом, пили из одного кубка. Рудольф по-мужски расправлялся с жареным поросенком с помощью кинжала, а Алессандро ел очень деликатно, почти не оставляя жира на губах и не пачкая пальцы. Его манеры отличались изысканностью. При других обстоятельствах Пьетро мог бы восхищаться им, но сейчас вид этих двух людей вызывал в его груди непереносимую боль. Святой Боже! Наверное, они говорят об Ио. Обговаривают условия контракта, по которому ее отдадут этому коренастому чернобородому животному.
Глядя на разговаривающих барона Роглиано и графа Синискола, Пьетро ощутил приступ отчаяния, который оказался сильнее ненависти, испытанной им сегодня днем по отношению к братьям Синискола. Если бы он был сейчас вооружен, Пьетро убил бы графа Алессандро, не думая о собственной участи.
Но он был без оружия, и кроме того, уже в следующий момент рассудок взял верх над эмоциями Глупо предполагать худшее раньше, чем оно приключилось.
У него разболелась голова. Жонглеры, показывающие у большого стола свое искусство, казались ему нереальными. Их очертания расплывались. Песни менестрелей, один из которых был трубадуром из Лангедока, звучали бессмысленно. За столом все говорили одновременно, хохотали, пели, швыряли монеты нищим, которых ради праздника пустили в замок. Шум разрывал уши Пьетро. От низа живота поднималась тошнота. Он чувствовал, что вот-вот упадет в обморок.
На его счастье, в этот момент граф Алессандро встал, подавая тем самым знак, что пир закончен. Гости выстроились в длинный хвост, следуя за ним, и покинули зал. Теперь на еду набросились оруженосцы. Все, кроме Пьетро. Минуту назад он умирал от голода, теперь ему кусок в горло не лез. Он вышел вслед за гостями в большой зал, где госпожа Беатриса, мать Анвейлера, наследника герцогства Сполето или графства Асерра, в зависимости от политических приверженностей того, кто его именует, раскладывала для всеобщего обозрения первое рыцарское облачение сына. Иоланта делала то же самое для своих братьев.
Глядя на нее, горделиво стоящую около стола, на котором были разложены безупречно белые рубашки, плащи, отделанные горностаем, кольчуги из серебряных пластин, сверкающие шлемы, щиты, украшенные фамильными гербами, большие мечи с драгоценными камнями на рукоятках, в которые вделаны святые мощи, придающие доблесть, золотые шпоры, Пьетро почувствовал, как отступает слабость.
Святой Иисус и Его Мать, думал он, никого нет на свете прекраснее нее! Потом, словно для того, чтобы подтвердить свою мысль, он стал оглядывать дам, собравшихся повосхищаться нарядами. Он почти насмешливо переводил свой взгляд с одного лица на другое. Потом у него возникло тревожное ощущение, будто он что-то упустил, – разглядывая лица, он заметил девичье лицо, совершенно отличное от других. Это было мимолетное ощущение, не более того. Он снова начал смотреть, начиная осознавать, что до сих пор в действительности не разглядывал их – смотрел как бы чужими глазами. Среди них Пьетро видел несколько лиц, которые только его пристрастный вкус мог поставить по красоте ниже Иоланты. Он продолжал обегать их всех взглядом, несколько нахмурясь. И вдруг замер, не в силах отвести глаз.
– О, Святой Иисус, сын Святой Марии! – вырвалось у него.
Девочка – она была еще девочка – моложе Иоланты, вероятно, на год – встретила его взгляд. Ее голубые глаза заглянули в его темные глаза. Пьетро смотрел на нее, потом перевел взгляд на Иоланту. Затем снова взглянул на ту юную девушку. Ее волосы были бледно-золотыми, почти серебряными. Глаза чисто голубыми. Кожа белая, как лепестки белых цветов, если не считать румянца, окрасившего ее щеки под его взглядом. Это грех, подумал Пьетро, это неверность… Моя госпожа прекраснее, чем… И тут он впервые заметил тяжелый подбородок Иоланты – подбородок Роглиано. Он видел свежесть Иоланты, ее юность, ее цветущее здоровье – и понимал с грустью, что все это не настоящая красота. Теперь понимал. Когда увидел самое красоту во плоти, живую, вдыхающую воздух.
Он поймал за рукав толстого горожанина, стоявшего в толпе неподалеку.
– Бога ради, мессир, – с трудом выговорил он, – кто эта госпожа?
– Госпожа Элайн, – отозвался горожанин, – из семьи Синискола.
– Синискола? – переспросил Пьетро. – Она?
– Совершенно очевидно, добрый оруженосец, – сказал горожанин, – что вы не из здешних мест. Дом Синискола имеет несколько ветвей. Эта девушка дочь моего господина, покойного брата графа Алессандро…
– Но все Синискола брюнеты и…
– Правильно, но госпожа Гильда, мать этой прелестной девушки, была саксонской принцессой. Девушка похожа на нее.
– Понятно, – отозвался Пьетро.
Он был уверен, что Иоланта смотрит на него и хмурится. Даже оттуда, где она стояла, можно было разглядеть, чем он озабочен. Но он должен был еще раз глянуть на Элайн. Когда он сделал это, она вздернула свой носик и решительно повернулась к нему спиной.
Пьетро опустил глаза. Его лицо горело огнем. Неужто по его лицу все видно?
Гости толпились вокруг стола, восхищаясь одеяниями. Потом Анвейлер, Марк и Вольфганг представились графу и попросили его разрешения уехать. Граф разрешил, и они со своими оруженосцами отбыли. Пьетро знал, что им предстоит. Они сейчас осуществят церемониальное омовение, которое очистит их тела и одновременно символически смоет грязь грехов с их душ. После этого они вместе со своими будущими оруженосцами – ибо парни, обслуживающие их, не являются оруженосцами до тех пор, пока их хозяева не станут рыцарями, – отправятся в деревенскую церковь. Там, перед алтарем, на котором будут лежать их оружие и доспехи, они будут бодрствовать всю ночь, погрузившись в размышления и молитвы, принося обеты соблюдать в будущем законы рыцарства. Утром они прослушают мессу и вернутся в замок на церемонию посвящения их в рыцари. Пьетро всем сердцем завидовал им.
Впервые он обрадовался обычаю рано ложиться в постель. Он устал. Кроме того, ему было о чем серьезно подумать. Лежа в темноте и слушая храп других оруженосцев, которые все были пьяны от выпитого в большом количестве вина, Пьетро пытался разобраться в путанице, возникшей в. его голове.
Он любит Иоланту. В этом нет никакого сомнения. Но предполагается, что девушка, в которую влюблен мужчина, является в его глазах самой прекрасной из всех женщин. Но Ио не самая прекрасная. Вот Элайн Синискола действительно прекрасна – так прекрасна, что при взгляде на нее щемит сердце. Пьетро ощущал, что если он когда-нибудь узнает ее лучше, то чувство, которое он испытывает к Ио, окажется под угрозой. Однако Ио любит его, а та, другая девушка, пренебрежительно от него отвернулась.
И тут Пьетро расхохотался, зажав рот рукой, чтобы приглушить хохот. Он вспомнил, что он Пьетро, сын Донати, серв. Его отношения с любой из этих двух девушек существуют только в его воображении.
Даже для Ио, сказал он себе с горечью, я не более чем игрушка…
И тут он почувствовал, как мягкие руки ощупывают в темноте его лицо. Он схватил эти руки за кисти, но одна рука вырвалась и нанесла ему такую пощечину, что звук ее разнесся по всему темному залу. Пьетро замер, но все оруженосцы продолжали храпеть.
– Это, – прошипела Иоланта, – за то, что ты пялил влюбленные глаза на маленькую Элайн!
– Ио, – прошептал Пьетро, – Бога ради! Это же не Хеллемарк, кто-то может проснуться и…
– Трус, – сказала Иоланта.
– Ио…
– Замолчи и поцелуй меня. Сам знаешь, ты так давно не целовал меня…
Пьетро уложил ее рядом с собой. Он мог смутно разглядеть ее лицо – теперь, когда его глаза несколько привыкли к темноте, – и подвинулся, чтобы найти ее рот. Он очень нежно коснулся ее губ, но она выпростала руки, обвила ими его шею и прижалась губами к его губам с такой силой, что сделала ему больно. Он ощутил ее теплое тело, одетое во что-то шелковое, его словно обожгло, а в мозгу вспыхнул сигнал опасности – меня за это убьют – и мысль, что ради этого стоит умереть. И он отнял свои руки от ее талии, распахнул ее одежду и принялся грубо, даже жестоко ласкать ее тело, словно она деревенская девчонка. Она оторвала свой рот от его, и он ощутил на своем лице влагу и солоноватость ее слез. Он отпустил ее.
– Ио, – прошептал он, – прости меня…
Она приподнялась, и длинные рыжеватые волосы укрыли ее лицо, как вуаль.
– Не надо просить прощения, – почти спокойно сказала она. – Во всяком случае не за это. Мне это понравилось. Ты мужчина, Пьетро, несмотря на твою Девичью внешность. Я позволила бы тебе сделать то, что тебе хочется, если бы не думала, что эти свиньи могут проснуться. И я не из-за этого плачу…
– А из-за чего? – пробормотал Пьетро.
– Отец согласился выдать меня замуж за Энцио. Он мне об этом еще не объявил. Боится. Но одна из служанок слышала их разговор. Они собираются объявить об этом завтра, после турнира…
– Господи и синие глаза твои! – выругался Пьетро.
– Пьетро, – прошептала Иоланта.
– Да, Ио?
– Ты помнишь, ты рассказывал мне, как твои отец и мать бежали из Хеллемарка?
– Да, но, Ио…
– Никаких "но"! Завтра вечером, после турнира, все будут смертельно усталыми. И пьяными… Все, кроме нас. Я не притронусь к вину, и ты тоже не должен…
– А как быть со сторожами у подъемного моста и опускной решетки?
– Ты видел, где приготовлена арена для турнира?
– Да. За стенами замка. Но я должен сопровождать Ганса и…
– После того, как ты сопроводишь его. Он будет участвовать в турнире раз – в крайнем случае, два. Пока он будет наблюдать за последующими поединками, ты уедешь. Жди меня в доме Паолигорбуна – там, где мы в первый раз встретились, помнишь?
– Но как ты?
– Мне станет нехорошо при виде крови. Мои служанки поведут меня к замку, но я не дойду до него. У хижины дровосека меня будет ждать лошадь…
– Они заметят мое отсутствие, – сказал Пьетро. – Они бросятся за нами и…
– Мы успеем скрыться…
– А если нет?
Рыжеватые волосы ласково коснулись его лица. Он чувствовал ее дыхание на своей шее.
– Это зависит от тебя, – прошептала она. – В конце концов мы можем ускакать достаточно далеко для того, чтобы…
– Чтобы что? – спросил Пьетро.
– Чтобы Энцио получил в жены не девственницу, – закончила Иоланта и вскочила на ноги.
– Ио! – воскликнул Пьетро и встал, забыв, что он совершенно голый.
Иоланта отодвинулась от него.
– Разве это не стоит того риска, мой Пьетро? – прошептала она.
– О Боже, да! – вырвалось у Пьетро. – Но, Ио…
– До завтра, Пьетро, – сказала она, повернулась и побежала по длинному залу, перепрыгивая через спящих оруженосцев.
Как ни хотелось ему спать, сон улетучился. Он принялся продумывать всю ситуацию. Допустим, его схватят. Допустим, подвергнут пыткам. Это безумие, и даже хуже, и он это знал. Но его рот до сих пор болел от ее поцелуев, а тело пахло ее благовониями. Он физически ощущал, как ее тело двигалось, касаясь его тела, так что он трепетал с головы до ног, а боль в его чреслах была реальной как смерть. Даже более реальной. Он умрет. Он знал, что шансов спастись от Синискола у него один из десяти тысяч. Но прежде – это. Святой Боже и Пресвятая Богоматерь, – это, клянусь бородой пророка Магомета и гневом Иеговы Громовержца, клянусь преисподней и ее огнем – это…
Его не схватят. Он будет сражаться, пока они не убьют его. Или он сам убьет себя. Познав, что такое неземное блаженство, он не позволит обесчестить себя из-за слабости своей плоти…