Стараясь не чавкать, но все-таки причмокивая, отведал Павлик домашних щей. Когда облизал ложку, кто-то постучал в окно. Наташа встала, подошла к окну, а Юлька воспользовалась этим и показала Павлику язык - толстый, малиновый, обидный. Не раздумывая, он смазал ей ложкой по лбу. И наверняка получил бы сдачу, но Наташа повернулась к ним. Оба чинно приступили к гречневой каше.
Юлька заметила, как у мамы на лбу сбежались еле приметные морщинки, брови сдвинулись. Юлька, не донеся ложку с кашей до рта, спросила:
- Мама, почему ты такая?
- Какая?
- С морщинками и с бровями?
- Так…
После обеда, когда она выпроводила ребят гулять, недалеко от больницы остановился газик с открытым верхом. Игорь, в полевой форме, пружинистый, вышел из машины, кивнул шоферу. Тот поправил пилотку и, с любопытством стрельнув глазами в сторону Наташи, не торопясь отъехал от садика.
- Здравствуй! - натянуто улыбнулся Игорь, сухо целуя ее в щеку, чувствуя запах эфира, йода, чистоты. "Подумай, и духами не пользуется, и сережек не носит, - отстраняясь и видя точку на мочке уха, отметил он. - А в десятом классе носила мамино кольцо и сережки.
Наташа уловила шершавое прикосновение его губ, гладкость выбритой кожи, запах солнца, а может быть неба, и одеколона "В полет". Его одеколона: любил его еще до авиационного училища.
- "В полет"? - спросила она, радуясь, что он сразу понял, о чем она спросила; радуясь, что его натянутость ослабевает, что он ее брат, что так много можно сказать этим одним словом, вызвав воспоминания о доме, юности и отце - хмуром, сосредоточенном, виртуозном военном летчике-испытателе. Отец тоже любил этот одеколон.
Игорь и правда оттаял, когда Наташа взяла его за левую руку и мягко похлопала пальцами по тыльной части, как делала в детстве, если он петушился и лез в драку. "Что ж, Натка - душа! Хорошего в ней очень много, только язык - не приведи господи, но сколько меня выручала! Почему же не хочет, упорно отказывается от моей помощи?"
- Натка, - он начал разговор, искоса глянув, достаточно ли отъехал шофер: чересчур любопытный. - Натка, отец беспокоится. А уж о матери молчу. Того гляди, примчатся прямо сюда, в Туркмению. Писать им стала реже. Меня отшила с моим предложением о переезде. Я со стыда сгорел на службе.
- Потому что не вышло по-твоему, потому что для тебя твое самолюбие и тщеславие - главное.
- Что ты болтаешь? Во-первых, самолюбие есть у каждого, во-вторых, прости меня, что же сверхъестественного в том, если хочу перевести свою сестру поближе к себе? Что?
Если у Игоря вырывалось "прости меня", это значило: не простит обиды, завелся. Лучше всего перемолчать. Испытанный способ помог. Перемолчала, выдержала паузу, сбавила тон, мирно пригласила:
- Пойдем… чаю попьем.
- Ты меня вот так напоила, - ребром ладони гневно провел Игорь по горлу. - Глупо, понимаешь, глупо выходит. Когда ты меня выставила, ну не выставила, ну отшила, ну отбрыкнулась от моего варианта, я сразу же позвонил домой. Отец - на дыбы! Как, мол, отказывается? Мама - в слезы, взяла трубку, а говорить не может: "Наташа, Наташа…" - и всхлипывает, как маленькая. На службе у меня руками разводят. Место освободилось, держат для тебя, ждут. Если хочешь - просят.
- Ну чего кипятишься? - и невинно спросила: - Расскажи лучше, как новую технику осваиваешь?
- Прости меня, лучше расскажу, как мне родная сестра становится чужой! Почему ты так обидно отказываешься от помощи? Мне столько помогала - дело не в той, что мы брат и сестра, - сколько по-человечески помогала. Женился я и - счастлив благодаря тебе: послушался. Да что, черт возьми, перечислять! Всегда со спокойной душой, с открытой душой принимал помощь, веря, что когда-нибудь отвечу тебе чем-нибудь подобным. Но Почему ты, сделав для меня столько, отказываешься и от того немногого, что я тебе могу предложить? Почему? Или боишься быть мне обязанной? Боишься? Когда-нибудь обращусь за помощью, а щедрость твоя оскудеет?
- Нет, пойдем лучше чаю попьем.
Игорь остановился: ждал.
- Я себя не переделаю. Может быть, Игорек, это и выглядит глупо. Но я сама ошиблась, сама должна исправлять. И, хоть убей, я себя не переделаю… ни в хорошем, ни в плохом. Если люди так легко бы менялись, как все ладно устраивалось бы! Но смешно верить: ты поговорил со мной или я с тобой, и все изменилось. Нет, вижу, чувствую по себе: пока во мне что-то внутренне не перемелется, я и внешне не в силах переменить свой образ жизни. Да, я живу трудно, не скрываю. Многого ты и не знаешь. Но живу. А там - потеряю самостоятельность. Ну не могу тебе этого объяснить… Если хочешь, в этом необходимость самоутверждения. - Она помедлила, усмехнулась: - Знаешь, мне кажется, одним не дано дарования, а другим не дано умения его показать. О себе еще не знаю: есть у меня дарование или нет. Но хочу верить, предчувствую, что как врач - пригожусь. Одним словом, прости и прощай.
- Знаешь, Натка, тебе, может быть, кажется, что ты борешься сама с собой, а выходит на самом деле - борешься со мной, с отцом и матерью. Зачем?
- Наталья Ильинична! - Они обернулись и увидели на пороге больницы Гюльчару. При людях Гюльчара всегда звала Наташу по имени и отчеству, а сейчас особенно уважительно подчеркнула это. - Наталья Ильинична, разрешите вызывать больных на вечернюю перевязку.
- Пожалуйста, Гюльчара! - ответила Наташа и повернулась к Игорю: - Ну, пока, раз чаю не хочешь. Как будешь над больницей пролетать, серебряным махни крылом. Знаю, ты несколько раз тут кружил.
- Вот черт, - и он обнял ее на прощание, - ну и проклятый характер!
- Ивановский! - развела она руками.
- Не тебе махнуть, а на тебя впору махнуть крылом и не серебряным, а вороньим! Ну, да шут с тобой! Не молчи хоть, дуреха, Наталья Ильинична!
Она совсем, как Юлька, показала язык. Получила щелчок по лбу. И почти радостно, по-детски, рассмеялась, впервые за долгое-долгое время. Будто и на душе легче стало.
- А как твой Яшка-чебурашка?
- Спрашиваешь!.. - Игорь расцвел. - Мы с Иринкой так к нему привязались! Правда, все грызет. Тапочки мои и Иркины, а сколько туфель, эх! Даже до моего альбома добрался! - Игорь увлеченно вспоминал все шалости и проделки своего любимца.
- Минуточку! - перебила его Наташа. - Я тут для тебя у Тахира Ахмедовича несколько марок достала. Авиационные!.. - подмигнула Игорю и - совсем как девчонка - опрометью кинулась в комнату. Глядя ей вслед, Игорь подумал, что было бы хорошо жить рядом!
Над головой с шумом пронесся истребитель. "Это наши дают!" - с восхищением и гордостью подумал Игорь о своих товарищах. И вспомнил, как у него в недавнем полете отказал указатель скорости. Высота была около трех с половиной тысяч метров, когда двигатель внезапно заглох. Игорь бросил машину в пике, и двигатель заработал. Но при выходе из пикирования, видимо, заклинило рули хвостового оперения. Командир полка уже готов был приказать покинуть самолет. В то же мгновение немалым усилием Игорь подчинил себе "ястребок". Случай был исключительный. И мгновенная реакция, блестящая натренированность спасли жизнь летчика и машину. Никому об этом, конечно, Игорь тогда не обмолвился ни словом.
Вернувшись с марками, Наташа почему-то пристальнее обычного посмотрела на его виски.
- Ты что, сестренка?
- Что-то раньше я у тебя седины не замечала…
- Это - цвет неба…
- Или цвет риска? - неожиданно спросила она. - Что-нибудь случилось? - Ее глаза тревожно скользнули по его лицу.
- Наташка! - Он благодарно прижался к ней. Ее щека была холодна. - Спасибо, друг Наташка!
"Вот как я ей дорог! - понял он. - И она любит меня, а это так помогает мне в жизни!"
- Спасибо за марки! Одну, с твоего разрешения, я подарю своему другу Муромцеву.
- Муромцев? Такой высокий? Очень живой, открытый?
- Ну да! Старший лейтенант. Замполит на заставе. Друг что надо! Яркий человек! Я многим ему обязан, и даже Аякса он помог достать. А ты откуда знаешь Муромцева?
Наташа хотела рассказать о приезде пограничников, но не решилась, опасаясь разговора об Атахане…
- А ну-ка, - сняла с него фуражку, - а я все-таки выше тебя, - примерилась она, встав рядом.
- Конечно, у меня сапоги не на шпильках, - уколол он.
- Извините, товарищ старший лейтенант. Перед вами скромная, скромнейшая из женщин… на наискромнейших нижайших каблуках. И она выше вас, поднимающегося на своем "ястребке" выше туч и выше Копет-Дага!
- Ну ладно, ладно… - Игорь встал в позу и продекламировал: - Доколе, о Катилина, ты будешь испытывать терпение сената?!
- Смотри, какие офицеры пошли!
- А что?! У отца такая библиотека собрана!
- И ты в нее заглядывал? - подначивала Наташа. - Ишь какой начитанный! Неужели все офицеры военно-воздушного флота такие?
- Нет, через одного, - в тон ей отозвался Игорь и, не чувствуя раздражения, хотя его дипломатическая миссия окончилась неблестяще, двинулся к машине.
Шофер развернул газик. Игорь увидел Наташу в отливающем белизной халате на фоне темного проема больничных дверей и крикнул: "Махну серебряным тебе крылом…" И снова разозлился на нее за ослиное упрямство и на себя - за неумение подавить или преодолеть его.
Вечером, к ужину, Юлька и Павлик возвращались в больницу. На развилке дороги Павлик увидел Гюльчару. В национальном туркменском длинном платье, с обнаженной головой, стояла она, обратив исполненное мучительной веры лицо в сторону заходящего солнца. Павлику почудилось: она плачет. Гюльчара сама, как скорбная слеза, застыла на лице земли.
- Так каждый вечер, - прошептала Юлька, - каждый вечер, - еще тише прошелестел ее голосок, хотя Гюльчара была далеко.
- Почему? Зачем? - Павлик остановился. Он не мог идти, наполняясь тревогой, - безотчетной, глубокой, тяжелой.
- У нее все четыре сына на фронте погибли. И муж… Ждет, стоит и ждет, каждый вечер… Ей и письма прислали, где они похоронены, а она…
- Каждый вечер? - прошептал Павлик, не заметив, как слезинка за слезинкой покатились по лицу.
- Каждый вечер и в том же платье, в каком провожала их, без платка. Знаешь, как страшно! - заплакала Юлька. - Дождь, ветер, а зимой снег. А она стоит и ждет, ждет, - и, вся в слезах, Юлька лихорадочно продолжала: - Дядя Федя рассказывал, как он и другие солдаты с войны возвращались. Идут по дороге, а она стоит, ждет… Матери встречают своих, а она одна… Вдруг как кинется к какому-то солдату, он шел за дядей Федей, как закричит: "Керим! Керим! Керим!" А это - не Керим. Она упала, бьет кулаками по земле, кричит: "Отдай, отдай моих детей…"
Не утирая слез, оба долго смотрели, как садилось солнце. А на фоне заката чернела одинокая, верящая, ждущая фигура…
- А может, дождется, - сказал Павлик. - Мой отец тоже на фронте задержался…
Они повернулись и пошли.
- Ты знаешь, Павлик, она яд из раны Атахана высосала. Мама говорит: Гюльчара спасла нашего Атахана.
- А зачем она вяжет все время? - спросил Павлик.
- Она детям и мужу вяжет носки теплые. Все ждет их, к встрече готовится. Она и мне, и маме моей связала носки. У ее мужа была домбра, как балалайка, Гюльчара струны недавно купила про запас.
Вечером, после ужина, Павлика уложили спать в палате Атахана, на его кровать.
Незаметно для себя он привязался к Юльке и к Наташе. Ему так хорошо с ними!
Скрипнула дверь палаты. Павлик открывает глаза. К нему заглядывает Юлька. Раз-два - и готово, он на ногах. Раз-два - и он одет. Раз-два - и они в комнате Наташи.
Он собирается в обратный путь. Долго, что ли? Раз-два - и в дороге. Раз-два! Ох, и намылят шею в детдоме! Раз-два… Страшновато…
Гюльчара вяжет носок, внимательно поглядывает, покачивает головой. Голова-то седая, белая-белая. Павлик не знает, что белее - халат Гюльчары или ее волосы?
- Если увидишь Атахана, - углубляясь в вязанье, просит Гюльчара, - передай привет, пусть поправляется. И нас не забывает…
Павлик солидно кивает. Пора, пора в дорогу. Шутка ли сказать: Людмила Константиновна небось с ног сбилась. Он задумывается, и Юлька застает его врасплох своим вопросом:
- Ты о заставе помнишь?
Он прикладывает палец к губам: молчок!
Юлька продолжает:
- Ты не знаешь, где Атахан?
- Не знаю, - проговорился он и прикусил язык: болтун! - Знаю, конечно. Далеко отсюда!..
Юлька погрустнела:
- Посмотри, сколько я ему писем написала. - И она выложила перед Павликом десятки рисунков. - Не потеряй.
Павлик подумал: "Я их полюбил, и Атахан любит: хороших людей должны хорошие люди любить. Надо помочь им… обязательно".
- Ладно, Юля, передам твои письма. - Он сложил их, завернул в газету.
- Вот тебе деньги на дорогу и письма дяде Атахану, - передала два конверта Наташа. - Я договорилась. Шофер тебя довезет до города, а оттуда…
- Оттуда сам доберусь!
- Как же он живет… дядя Атахан? - не выдержала и все же спросила Наташа.
Павлик помолчал, укладывая письма в карманы, рисунки - за пазуху.
- А как его здоровье? - продолжала Наташа, ловя себя на беспокойстве и мрачнея.
Павлик тяжело вздохнул:
- По Юльке плачет.
- Ну что же все-таки он еще сказал, прощаясь с тобой? Ты нам так ничего и не рассказал.
- "Не могу, сказал, не могу я без них!"
Наташа покраснела и отвернулась. Увидела свои глаза в зеркале. "Наташка, дуреха! У тебя первый раз такие счастливые глаза!"
Но едва тронулась машина, увозившая Павлика, как Наташа чуть не бросилась за ней, решив взять назад свое письмо. "Что делаю? Зачем? Разве проверила себя? Разве Георгий не вернется? Разве с ним все кончено? А Юлька? При чем тут Юлька? Может, я спасения ищу в Атахане? А все это… не надумано ли? Где мне взять бескомпромиссность Игоря? Он говорит, что не мыслит жизни без своей жены… и она без него не может жить. Вот это - отношения. Это - взаимность! Это - верность! А я? Не перестав тянуться к Георгию, не смогу быть ни с кем, даже с Атаханом. Выходит, Атахан-то мне верит, а я его обману. Как это сказал однажды Игорь? "Ничего нельзя делать наполовину, ни жить, ни любить!" А я?.."
Она увидела: машина с Павликом остановилась. И, не отдавая себе отчета, Наташа, сорвав с головы белую медицинскую косынку, взмахнула ею, приказывая подождать. Она пошла, побежала, все ускоряя шаги и задыхаясь, окончательно решив забрать письмо у Павлика.
- Мама! - окликнула ее Юлька. Но это подхлестнуло ее.
- Наталья Ильинична! - позвала с порога Гюльчара.
Наташа неслась к машине.
- Мама! - отчаянно крикнула Юлька. Наташа на миг повернула к ней голову, а когда снова посмотрела на машину, та с места взяла скорость. И - пыль в глаза. И впереди - пустыня…
XIII
В пустыне, на участке своей геологоразведочной партии нефтяников, среди суеты возникающего поселка, Атахан с товарищами доделывал юрту.
- Ну, брат, не юрта, а терем!
- Теперь сюда - царь-девицу!
- А что? Жениться давно пора!
- Зарабатываешь немало, не куришь, не пьешь… Деньжат поднакопил. Пора!
Атахан как будто не слышал шуток, разговаривал с пожилой женщиной - женой главного механика:
- Скоро сына привезу. Так вы присмотрите. Павлик - парень самостоятельный. Ему тут должно быть хорошо.
Атахан еще не знал об исчезновении Павлика.
Шофер довез мальчика до города. Но здесь, пока шофер расспрашивал приятелей о машинах, идущих на четвертую буровую, в район изыскательской партии, Павлик заметил Людмилу Константиновну. Она озабоченно подошла к шоферу:
- Не видели, не слышали, случайно, о мальчике? Пропал у нас из детдома Павлик Старосадов. Шести лет… Такой подвижный. Курносый, смышленый. Вот фотография. На шее родимое пятно…
Она не успела договорить: шофер, посмотрев на фотокарточку, заторопился встревоженно:
- Постойте! Вез я тут мальца, в руке у него сверток был. - Он подошел к кабине, отворил ее, но кабина опустела. Сверток с едой лежал на том месте, где недавно сидел Павлик. - Был здесь. Очень похож… Куда же он делся?..
Павлик опрометью мчался по улице, вскочил в кабину какого-то грузовика, но тут же бросился к другому, что стоял у магазина, услышав:
- Опять к изыскателям! Вот "Беломор" куплю… - Шофер вышел, не закрыв дверцу, не выключив мотора.
Павлик вскарабкался по борту, перевалился в кузов, спрятался под брезент и замер с колотящимся сердцем. Вскоре машина тронулась. Грузовик, подпрыгивая и обрастая пылью, торопился из полдня в вечер, из вечера в ночь.
Все время Павлик проверял, цело ли письмо и, ощупывая конверт, чувствовал три острые, твердые бумажки - деньги. Он пристроился поудобней на брезенте и задремал. Очнулся от резкого толчка: машина остановилась.
Павлик сжался в комок. Кто-то в темноте спрашивал с хрипотцой:
- Наверное, на четвертую? К Атахану Байрамову? Дай закурить.
- Закуривай! - ответил шофер, который покупал днем "Беломор". - Не угадал! К четвертой надо отсюда прямо жать, а я налево - к четырнадцатой.
- Да что ты! Подвези! Из Москвы я! Такое на четырнадцатой нашли! - Он дважды чиркнул спичкой.
- Ну, забирайся в кузов.
Павлик увидел, как чужая рука взялась за край борта, и слез с машины с другой стороны.
- Поехали! - услышал он. Грузовик взял влево, и долго сквозь пыль мелькал рубиновый огонек, а фары расталкивали темноту. Стих мотор, исчез свет фар. Вперед! В дорогу!
Наверное, тетя Наташа достала эти тапочки у какого-нибудь удивительного мастера: они несли Павлика через пустыню. Он то поражался огромности мира, то сжимался от сознания собственной малости перед лицом необъятных ночных пространств.
Стало еще темнее. Павлик присел на корточки, всматриваясь в обманчивые контуры дороги. Его пошатывало от усталости.
В огромной пустыне, под необозримым небом, усыпанным песчинками звезд, шел он по дороге, спотыкался, падал, снова поднимался и двигался вперед. То на него надвигались барханы, то пугала длинная узкая морда сухопутного крокодила - варана, и мальчик шарахался, замирал, видя совсем рядом извивающуюся змею. Ночная пустыня шуршала, шелестела, жила множеством голосов неведомых Павлику зверьков. Было страшно, одиноко, и лишь слово "Атахан" звучало как призыв: идти и дойти до цели. "Может, машина встретится и подвезет меня. Тогда узнаю поточнее, как найти Атахана", - думал Павлик.
Трудно идти одному, не зная, сколько еще впереди шагов или километров, часов или дней пути. Ноги подкашивались, но Павлик шел, шел…
Из-за бархана взвилась, изгибаясь, змея. Мальчик оторопел - не сразу понял, что это узкий-узкий серп месяца. Он стоял один, чувствуя себя песчинкой и не веря, что будет рассвет, дорога, Атахан… "А если басмачи нападут?.." - мелькнула мысль. Но он знал давным-давно, что никаких басмачей нет. "Или разбойники?" Хотя он никогда и не слышал о разбойниках в пустыне… Не слышал… А вдруг? Захотел присесть, опустился на холодный песок, опустил руку и с отчаянным криком вскочил: наткнулся на черепаху. Никогда не боялся черепах, а сейчас ночью думал, что на чей-то череп руку опустил. И, на счастье, не заметил рядом дикобраза, чьи длинные иглы действительно ранят больно и опасно. Он закричал, закричал громко, истошно, вкладывая всю неосознанную одинокость в этот крик. Он этим воплем заглушал страх, отпугивал его.