- Немного приоткройте дверь, воздух нужен, - попросила Наташа.
В дверях появилась жена главного механика. Женщина, не переступив порог, застыла в темноте у приоткрытой двери. Неизвестность, отчаяние, ожидание, ожидание…
А темнота ночи сгущалась. Уменьшалась надежда, росло отчаяние. И ночь становилась непроглядной…
XXIV
В темноте склада Огарков долго стоял на тюке ватников, не решаясь сдвинуться с места. "А вдруг он одну змею оставил здесь?" Потом все же опустил портфель, на ощупь определив, что стоит на брезентовых куртках. Нервы были напряжены, и когда пальцем задел крючок куртки, Огарков, вскрикнув, вскочил, как укушенный змеей. Первый приступ страха парализовал волю, а этот отрезвил, обострил восприятия.
Прислушался: шорох.
Мурашки пошли по спине, волосы на голове начали подниматься, он явственно ощутил, как они поднимались, вставали дыбом.
Шорох все ближе.
Он завопил беззвучно: в отчаянии потерял голос. Дрожащими руками чиркнул спичкой. Из темноты выступили бидоны, бутыли в плетеных корзинах, тюки ватников, плащей. Он приподнял руку со спичкой. На всякий случай щелкнул замками портфеля (они точно выстрелили!) и достал банку с баклажанной икрой: "Хоть банкой ударю, если начнет подползать". Огарков одной рукой схватил банку, другой пригладил волосы. Силы возвращались. Он вздохнул, осваиваясь в кромешном мраке. Чиркнул спичкой, поудобней положил портфель, сел на тюки, свесил ноги на бетонный пол…
"Но почему же ты, - обратился Огарков к себе, - почему же ты, такой натренированный и сильный, не смог справиться с этим Атаханом? Почему?" И ответил сам себе с беспощадной прямотой: "Когда Наташа вскрикнула "Атахан" и заслонила его собой, оттолкнув мою руку в сторону, я понял, почувствовал, что ударяю по себе. Та вмятина не на полу - на мне. Ничем ее не заровнять!.. Так вскрикнуть, так броситься, так заслонить собой способна женщина не влюбленная (о, если бы влюбленная, увлеченная, это все не страшно), а любящая. Любящая! Любящая его! Не меня!"
В абсолютной темноте он вскочил и закричал в истерике:
- Ползи! Кусай! Скорей! Я здесь! Скорей кусай! - И швырнул во мрак банку, портфель, схватил тюк, бросил, вцепился в следующий. Но тот был связан с другими. Огарков вцепился зубами в веревочный узел, развязывая. Неистовство начало иссякать. "Да, я уже не боюсь обратиться в ничто, ведь я и теперь - пустое место, меня нет. Глаза Наташи так вспыхнули, что все испепелили во мне. Нет во мне воли, не хочу жить".
Почудился шорох, но он уже не испытывал страха. "Что мне теперь в жизни? Все лица вокруг - как маски для меня, что мне до их судьбы? Я жил только для себя, а теперь меня нет, кончился".
И он опять вспомнил, как она кинулась к Атахану на помощь. Как она смотрела на него! "Она на меня в день объяснения в любви так не смотрела. А может, и нет ничего между ними?.. Нет, все ясно: она - его! Его!"
И застонал от муки, впился зубами в мякоть руки. Пытался заплакать. Без слез зарыдал, содрогаясь всем телом. И если бы кто-нибудь мог увидеть его, бившегося в рыданиях под сводами склада, тот понял бы, как убийственна расплата за подлость.
XXV
В юрте задремала Людмила Константиновна. Дорога, ушиб, долгие изнуряющие часы, проведенные около Павлика, измотали старую женщину. Но и задремав, она держала руку на раскладушке Павлика, надеясь так узнать о его пробуждении.
Атахан стоял возле Павлика.
Наташа, видя замкнутость Атахана, думала, будто он отворачивается от нее, не хочет ее видеть. "Поделом мне! Сама оттолкнула, а теперь ясно: полюбила задолго до того, как поняла это, задолго до того, как в порыве гордости оттолкнула и унизила его, унизив и себя своею ложью. Да, я готова для него на все. Но не поздно ли? Поздно я спохватилась! Почему поздно? Если бы не было встречи с Огарковым (воспоминание о нем стало далеким, расплывчатым), если бы я не побывала в том домике, не увидела их рядом, не увидела того, что увидела, не почувствовала того, что почувствовала, тогда все оставалось бы по-прежнему… Какое замешательство испытала я, увидев этой ночью Огаркова! Наверное, такое же, как давным-давно в Москве, когда я была влюблена в него. А теперь я чувствую, что любовь к Огаркову умерла во мне. А к Атахану? Ох, как сердце забилось… Но он стал для меня очень близким человеком… А если быть правдивой хоть перед собой, я благодарна и обязана своим счастьем Павлику…"
Мысли, взвихренные пережитым, неслись в мозгу Наташи.
Атахану и в голову не пришло, какие бури потрясают эту женщину…
XXVI
Рассеянно посмотрел Атахан на часы, оглянулся на порог, услышав шаги жены главного механика. На ее кольцах - отсвет зари. Начиналось утро! Значит, ночь Павлик пережил! А ведь Атахан загадал: если Павлик до утра дотянет, то он спасен. И вот дотянул… Но заря… Утро ли это?
Посмотрел на Людмилу Константиновну. Она заправляла белую прядь под платок, а сама с преждевременной, как суеверно показалось Атахану, уверенностью кивала головой.
Атахан помнил ее молодой, красивой. Он видел ее утром, днем, вечером, перед сном, когда она приходила проведать ребятишек в спальне. Он приезжал к ней с заставы, он заезжал "на совещание штаба" и просто так, в гости. Когда же он, зоркий Атахан, проглядел тот миг старения, те ступеньки первых ее морщинок? Сколько же не разглядел в ее душе, если не заметил старости. Или душа ее не старится?.. Ее седина кажется декоративной. Да, не оправдание это. Видишь себя, свои заботы и печали. А ее? Ведь ближе ее нет для него человека!
Атахан взглянул на седую голову Людмилы Константиновны, и перед ним возникла старая фотография: в буденовском шлеме на миг у коня задержалась молодость Людмилы Хрусталевой. Да! Вот кого напоминала Наташа - молодую Людмилу Хрусталеву! Но видение исчезло, оставив перед ним в буденовском шлеме Наташу. Он встряхнул головой, отгоняя от себя этот образ. До того ли сейчас!
Людмила Константиновна смотрела на лицо Павлика и думала: неужели он больше не улыбнется? Веснушки на его бескровном вздернутом носу словно выцвели, казались пылинками. Сколько лет было отдано детям, сколько было пережито из-за того, что сама так и не родила. Муж погиб в схватке с басмачами! И никогда не забыть, как басмачи избили ее до полусмерти. Бандит стрелял в нее и попал в живот. Так, не родившись, ребенок (должен был быть мальчик) принял на себя пулю, предназначенную ей. И она, утратив способность быть матерью, с той поры стала матерью десяткам, а теперь уже сотням детей. Она для себя не жила. И когда на фронте был тяжело ранен ее воспитанник Виктор Тростянский, пуля как бы попала и в нее. И когда до нее дошло сообщение, что командир батальона морской пехоты подполковник Виктор Тростянский пропал без вести, она увидела первую свою седину.
Доживет ли Павлик до завтрашнего дня?
Она поправила седые волосы. Усталость не сломила ее. Может быть, из-за того, что всю жизнь была с детьми, в душе все время жила молодость, неутомимость и затаенное восхищение жизнью.
С детьми она была и в прошлом и в настоящем, чтобы навсегда войти и в их будущее. В будущее… Она посмотрела на жалкое лицо Павлика, и вдруг на нее обрушились все ее годы, все ее беды! Ей тысячу, ей много тысяч лет…
Наташа сидела с неподвижным бледным лицом. Павлик все еще лежал без сознания.
Свет на кольцах жены главного механика стал отчетливей.
Атахан вышел, полной грудью набрал воздуха. По голубому лугу неба ветер - старый чабан - не спешно гнал отару облаков. Лучи солнца били огненными фонтанами, утро сияло!
Разминая тело, задубевшее, затекшее от неподвижного многочасового стояния, Атахан шел к складу, не испытывая прежней ненависти к Огаркову. Ночью, несколько часов назад, он был настроен иначе. Недаром выкатились от ужаса глаза у Огаркова: мгновение - и Атахан бросил бы кобру на него. "Какая тьма, какая злоба живет во мне, преображает меня!" - думал Атахан. Но вот и склад. Краем ладони отер перламутровую росу с массивного маслянистого замка, дважды повернул ключ, отворяя обитую железом дверь. На него пахнуло прохладой и запахом красок, олифы, брезента. На крючках, ввинченных в потолок, были неподвижны оба бязевых мешка.
Отбросив щеколду, взялся он за вторую дверь. Она отворялась скрипя, нехотя.
Атахан повыше поднял лампу "летучая мышь", в лицо ударил смрад табачного дыма, сизые клубы потянулись в открытую дверь. В этой комнате еще стояла ночь. Среди осколков стекла и почернелых выплеснутых баклажанов, окурков и объедков, среди раскиданных курток и тюков лежал Огарков. Атахан посветил лампой на свои часы, усомнился: не рано ли прерывает столь драгоценный сон? Но врожденной галантностью Атахан не отличался, поэтому коснулся чесучового плеча.
Бодро, легко, по-спортивному вскочил на ноги Огарков, и, картинно отставив мизинец, подтянул галстук и посмотрел на Атахана так, словно ничего между ними не было, нет, да и быть, разумеется, не может. Его глаза говорили: "Я к вашим услугам. Располагайте мной по своему усмотрению".
Атахан развел руками, скромно намекая на то, что до появления Огаркова на складе был некоторый порядок.
- Понимаю, понимаю вас, - изящным жестом остановил его Огарков, как вышколенный официант дорогого ресторана, ловя желание клиента на лету и понимая его вкус с полуслова. - Все будет о’кэй! - Без напряжения подхватил он солидный тюк и водворил его на прежнее место.
Атахан вышел за порог и серьезно оценил оперативность Огаркова: порядок он наводил стремительно, истово.
- А уж осколки… - сметая их в угол, стушевался Огарков.
- Я их вынесу, не беспокойтесь.
Атахан указал Огаркову на дверь. Щелкнув замками портфеля, Огарков одернул пиджак и с видом ревизора, неподкупного при исполнении служебного долга, но в меру демократичного, вышел, не стал дожидаться, пока Атахан погасит лампу, повесит замок и повернет ключ.
Жизнь постепенно возвращалась к Огаркову. Ночные пытки представлялись дурным сном, кошмаром. Сердце функционировало превосходно. Давление было в норме. Желудок требовал калорий, душа - "горючего", а инстинкт самосохранения придавал скорость его нижним конечностям. С тяжелым взглядом оглянулся он на повороте. Атахан протягивал руку тому самому человеку, который подвез его с Курбаном сюда на попутной. Интересно, куда делся его грандиозный букет? И Огарков отправился "голосовать". "Подальше отсюда, позавтракаю потом", - твердо решил он.
Он шел и раздумывал о пережитом. Из соседнего дома навстречу ему выбежала девочка с голубыми бантами. И сердце застучало с перебоями. Юлька? Откуда? Конечно нет! Вот пробежала мимо. "Видно, мне всю жизнь в каждом ребенке будет видеться моя дочь. Но разве я бессилен? Разве не могу изменить свою жизнь и стать таким, чтобы сам себя уважал, чтобы меня уважали другие, чтобы вернуть Наташу? Мои знания, опыт, силы - разве все это просто так? Ведь для чего-то я создан. Для чего же мне дана жизнь? Мне нужна Юлька, нужна Наташа. Да не ее диплом, не ее деньги! Разве не прокормлю семью? Но я точно спал, спал, проснулся и вижу, что проспал свое счастье. Нет, ничего не кончено. Все только-только начинается. Уеду из этого поселка, но из Туркмении торопиться не буду. Пусть обо мне она услышит и хорошее, все же я талантливый инженер! Пусть играют в скромников те, кому больше не во что играть. А мне нужен простор! Простор и Наташа с Юлькой! Казалось, что стоит мне только появиться, и она - моя. А оказывается, не так. Не может быть! Но если я изолгался, почему так сейчас хочу правды? Почему?"
Атахан передавал Карпенко трех отловленных кобр.
- Откуда такие большие? Порадуются у нас в Ташкенте! Откуда эти красавицы?
- Мне разрешил офицер, пограничник Муромцев, отловить их в Змеином ущелье. Ну и потом вернулся из краткосрочного отпуска сержант Говорков. Тот все щели знает как свои пять пальцев. Вот он и помог мне.
- Тебе везет на хороших людей, - гарпитолог обрадовался трем кобрам, - тебе везет. А вот мой приятель-академик с меня голову снимет: строго-настрого приказывал за любую цену купить у тебя твой нож.
- Но есть же вещи, которые не продаются…
- Атахан, я очень тебя прошу. Ради меня… Этот нож…
- Я его подарил уже… Слушай, а как ты все же на самолете с этими коброчками?
- А розы зачем? Для маскировки! Внимание! Показываю один раз, исключительно - для лучших змееловов! - И он в недрах огромного букета замаскировал бязевый мешочек со змеями. - Так, теперь о деньгах… Ага, снова, как и всегда, Людмиле Константиновне? - И внимательно, стараясь понять Атахана, Карпенко посмотрел на него. "Куда ему эти деньги: все в той же гимнастерке, должен, что ли, кому! Ну да ладно!" Он был рад выздоровлению Атахана, рад был видеть его блестящие, без зрачков, черные притягательные глаза. И с не свойственной ему порывистостью обнял Атахана.
Атахан был тронут. Покачал головой, но слов не нашел.
Слышнее становился шум движков, моторов, поскрипывание кранов. Улица заполнялась идущими на работу. Покатил грузовик. В нем стояли мужчины в брезентовых куртках. Когда грузовик поравнялся с Атаханом и Карпенко, один из них сделал знак Атахану рукой: "Мол, как там?" Атахан пожал плечами. Мужчина на машине ожесточенно потер небритую синеватую щеку, отвел глаза. Стоящий рядом с ним молодой белобрысый парень в куртке, из-под которой выделялась морская тельняшка, крикнул, гордясь своим коротким знакомством: "Привет, Ат…", но небритый сердито одернул его, что-то шепнул. Парень понурился, запахнул куртку. Машина проехала.
- Товарищ Карпенко, - подойдя и светясь умытым, свежим, добрым лицом, обратилась к нему жена главного механика. - Чай приготовили, перекусите чем бог послал.
- Ваша щедрость известна, да со временем - в обрез. Как с машиной?
- Муж очень извиняется: пришлось ночью вашу машину отправить на тринадцатую, а вас повезет, тоже на "Победе", отличный шофер - Расул. Так пойдемте, товарищ Карпенко. Муж огорчится, обидится. И я обижусь. Прошу вас.
- А машина где?
- Сию минуточку! Она подъедет к юрте Атахана.
- Ну, спасибо, не сердитесь. Мне еще проститься надо. - Он вдруг взял ее руку и поцеловал около колец. Жена главного механика сконфузилась, шея налилась пунцовой краской.
Из юрты вышла Людмила Константиновна, оглядываясь и оценивая обстановку: как оставить здесь Павлика? Даже… если он поправится… Как "даже"? Обязательно должен поправиться! И она продолжала упорно обдумывать, как поступить, словно это решит дело и поможет Павлику выжить. Людмила Константиновна обрадовалась ходу мыслей и думала: "В юрте тесновато, но на первые дни разместятся. Удобства?.. Немного… Но, я видела, все чисто, не скажешь, что в пустыне. А как с водой? С питанием? Ведь - ребенок! Да и ковровую дорожку Атахан ему успел положить около раскладушки… Что-то не о том, не о том я… Выживет ли?"
- Всего доброго вам, - поклонился Наташе Карпенко.
- Всего вам доброго, счастливой дороги. А на чем же вы?
Мягко подъехала "Победа". Расул негромко спросил:
- Как с мальчиком? А? Так плохо?.. - сдвинул угольно-черные брови, глаза наполнились скорбью. - Ну, дай бог удачи доктору, - сказал он. Увидев Наташу, выглянувшую из юрты, уважительно покивал ей. - Ай, слушай, сиди спокойно, - не оборачиваясь, небрежно осадил он пассажира, который ерзал и попытался открыть дверцу.
Наташа схватила за руку Людмилу Константиновну, не дав шагнуть к машине, в которой мелькнуло испуганное и смущенное лицо Курбана. Наташа только успела заметить лиловый синяк под глазом.
- Ах, негодный! - шептала Людмила Константиновна. - Ах, негодный! "Крестничек"! Погоди! Будет тебе похмелье!
- Ни слова, ни слова, умоляю, Людмила Константиновна, это же для Атахана будет ударом… И сейчас, в такие минуты, слышите? Не смотрите туда, молчите…
- Ну и пусть, - еще тише, отводя от нее глаза, сказала Людмила Константиновна. - Пусть этот франт, этот крымский гуляка сгорит со стыда перед Атаханом. Да он, по-моему, пьян и сегодня?..
- Тем более, не надо, потом вам все объясню. Ну, ради меня…
Атахан не слышал этого диалога. Карпенко отвел его за машину, и солнце особенно четко высветило аскетические впадины щек, бледно-зеленые глаза, худощавость, тонкие, чуткие, вдохновенные пальцы ученого. В его бледно-зеленых, широко расставленных глазах читалось смущение перед собственной назойливостью:
- Атахан, не сердись на меня. Ты мне уже дважды, трижды ответил о ноже. Но, может быть, ты так, сгоряча. Это действительно уникальное произведение искусства. И подарить его?.. Да, если хочешь, и продавать-то не стоит… Но там он был бы в верных, любящих руках…
- Он в самых верных, в самых любящих руках: она мне отдала столько тепла, что мой подарок - пустяк. Не сердись, не будем больше о ноже.
- Ну ладно, академик меня без твоего ножа зарежет. Да, Атахан, возьми на память две пластинки. Одна - Шопен, вторая с теми двумя украинскими песнями. Помнишь, когда ты у меня дома был, тебе эти вещи понравились…
Атахан пожал ему руку.
Карпенко попрощался со всеми, прихватил чемоданчик и, обнимая букет, сел в машину. Машина поехала. Оборачиваясь, чтобы еще раз махнуть на прощание, Карпенко с удивлением заметил Курбана. Тот, приложив обе руки к сердцу, с виноватым видом почтительно поклонился и икнул.
"Хорош специалист… по коньячку", - ухмыльнулся, отворачиваясь Карпенко.
Сегодняшнее возлияние Курбана было случайным. В поисках галстука Курбан, после того как проспал за домом, сидя на катушке с тросам, на рассвете неслышно, подобно святому духу, вознесся по ступеням на второй этаж и проник в комнату. В ней, как ему чудилось, еще звучали пощечины, отвешенные Атаханом. Промерзнув за ночь, Курбан, разумеется, обрадовался, что в бутылках остался коньяк. Выпив из горлышка и не закусив, он заметил свой галстук на дверной ручке. Не успел его снять, как внизу раздались шаги.
Курбан метнулся, опрокинув ведро с побелкой, в смежную комнату: сомнений не было - возвращался Атахан. Из смежной комнаты он увидел, как бравым, спортивным шагом поднимался Огарков. Он вошел, не выпуская из рук портфеля, взял бутылку коньяка и опрокинул ее в рот. Кадык его ходил ритмично, как насос, выверенный и бесперебойный. Поставив бутылку, он вышел на лестничный пролет, на ходу отомкнул портфель, отломил кусок колбасы и, пережевывая, вышел из подъезда.
Едва смолкли его чеканные шаги, Курбан с галстуком в руке понесся по улице. Он уговорил Расула "подкинуть" его в город. Вот почему, сидя в машине, Курбан чувствовал себя неуютно. Над поселком промчался военный самолет, и Курбан вспомнил старшего лейтенанта, которого видел около парка в Ашхабаде, вспомнил его выправку, стать, уверенную силу и позавидовал ему.
Машина выезжала из поселка.
- Вах! - и брови Расула насмешливо взлетели, а орлиный нос обострился в предвкушении добычи: на солнце слепяще блеснул один, потом второй замочек на портфеле. Огарков "голосовал".
"Не надо! Не останавливайтесь!" - сказал про себя Курбан, и Карпенко его как бы услышал.
- Не возьмем! - насупился Карпенко. - Я тороплюсь. - Он слегка устыдился своего внутреннего высокомерия, презрения к "голосовавшему".
- А, секунду-микунду, встали-поехали, в пути наверстаем. Садись, душа любезна! Я, как видишь, еще не личный шофер начальника главка.
Огарков, пропустив издевку мимо ушей, занял место около Курбана.