Из-за этого смеха Генрих испортил крендель, пришлось сызнова раскатывать. Зубрить да зубрить прорву латинских слов, чтобы и на ним потом так же потешались? Вот какая мысль его донимала.
- Эх, - сказал Мартон, посерьёзнев, - плохо, конечно, что не знаем, какой смертью помрём. Но ещё хуже, что и жизнь не можем выбрать по себе. Меня вот тоже отец к мяснику отдал поначалу. Изучил я честь честью это ремесло. Да обрыдло коз этих резать, туши коровьи обдирать. Манили всё булочки подрумяненные в витрине, запахи дразнили вкусные, хлебные из пекарни, как мимо, бывало, проходил. Взял да бросил - и к папаше Фромму: нужен ученик? Как раз усы и борода стали у меня пробиваться. Ударили по рукам, и вот с тех пор я здесь - за вычетом странствованья. И не жалею. Как на рубаху на свою белую взгляну, подумаю, что кровью не надо марать, до самого вечера чистым прохожу, и душа радуется. Что кому больше нравится, это уж так. Вернр, Генрих?
- Да уж, - пробормотал тот в сердцах.
- Хотя и до мясника ратсгерру так же далеко, как каплуну - до петуха на башне святого Михая. Руки в крови - это, конечно, противно, но вымыть можно, а вот чернилами запачкаешь, три дня скреби, ничем не ототрёшь. Нет, славное это дело - пекарское ремесло!
И Мартон посадил в горячую печь несколько дюжин сдобных булочек на лопате.
Подмастерья тем временем в один голос затянули свою песню. Я и прежде слыхивал её из окошек пекарен. Вот она.
Ай да тесто, что за тесто!
Что за должность тестомеса.Вот корыто для замеса,
И весы для полновеса,
И часы - не прозевать
Караваи вынимать.Каравай, каравай,
В срок сажай да вынимай,
Обернуться поспевай.Фляжка, кружка, табурет,
С починаньицем, сосед!
Ради доброго замеса
Без обвеса, без подмеса!Ай да тесто, что за тесто!
Что за должность тестомеса!
И пели эту песню с такой серьёзной сосредоточенностью, что я по сей день думаю: не из-за какой-либо красоты, не мотива ради. Это было скорее своего рода суеверие, магическое заклинание чтобы хлеб пропёкся получше. А вернее всего, песня бралась за единицу времени: кончится - можно вынимать. Наподобие того как вон - господи, прости! - "Отче наш" читают за варкой яиц.
И Генрих с ними пел. Мне стало ясно, что никакого латинского урока он сегодня не выучит, и, когда второй раз запели хором: "Ай да тесто", я оставил пекарню и поднялся в нашу комнату.
На столе, раскрытая, лежала злосчастная Генрихова тетрадка, вся испещрённая чернилами другого цвета, этими нанесёнными наказующим учительским пером ранами, которые следовало принять со смирением и постараться залечить. Новое задание было едва начато.
Быстро отыскал я по словарю нужные слова и записал для него на клочке бумаги переведённый текст.
Только через час воротился он из пекарни, не зная второпях, за что и приняться. И велика же была его радость при виде выполненного за него готового диариума: оставалось только переписать.
- Guter Kerl, - буркнул он, бросив на меня странный, хмуро-признательный взгляд.
По лицу его нельзя было догадаться о смысле этих слов, но, судя по вчерашнему, "Kerl" означало возобновление ссоры, к чему я совсем не был расположен.
К счастью, едва он кончил переписывать, на лестнице послышались шаги папаши Фромма. Быстро сунув мою шпаргалку в карман, Генрих углубился в учебник, и когда отец появился на пороге, комнату уже оглашала такая истовая зубрёжка, будто сын изгонял бесов или по меньшей мере тучу саранчи: "His atacem!.."
- Ergo, ergo; quo modo? - сказал старик, по-видимому в знак благоволения ероша мне ладонью макушку.
Первый раз отважился я ответить по-немецки: "Guter Morgen". Старикан засмеялся, тряся головой - то ли не вполне довольный ответом, то ли радуясь моим быстрым успехам.
Во всяком случае, объяснений не последовало; вместо этого устремил он строгий, требовательный взгляд на сына.
- No ergo! Qquid ergo? Quid seis? Habes pensum? Nebulo!
Подняв брови, Генрих попробовал было пошевелить кожей на голове, как Мартон, поминавший Фроммову учёность. И сразу для большей безопасности протянул письменное задание, слабое своё место оставляя на потом.
Папа Фромм принялся со знанием дела разбирать дьявольские письмена.
- Bonus, bonus! - дал он своё милостивое одобрение.
Но как же с устным заданием?
Вот уж взаправду горькая чаша!
Латинского стишка Генрих и вчера не знал, хотя отвечал всего-навсего курносой сестрёнке. Что же будет сегодня, когда сам отец, вооружаясь, учебником, приготовился спрашивать!
И добро бы только учебником! Ещё и линейкой, крепко зажатой в другой руке с явным намерением хорошенько вытянуть сына, буде тот ошибётся.
Бедняга, конечно, стал спотыкаться на каждом шагу, косясь на линейку. И едва запнулся поосновательней - линейка взметнулась вверх (правда, быть может, всего лишь в поощрительных целях дабы подстегнуть коснеющие Генриховы способности), а он с удивительным проворством тут же, несмотря на свой рост, скрылся под кровать, откуда не выходил, пока папа Фромм не пообещался его не трогать и прихватить с собой на завтрак.
Условия перемирия действительно были соблюдены: дело ограничилось словесным нагоняем Генриху, который вылез из своего укрытия. Нотации я не понял, но мимика и жестикуляция не оставляли сомнений: старику стыдно за сына передо мной.
Первая половина дня была занята визитами к учителям.
Директор - усатый, скуластый мужчина с высоким крутым лбом и широкой грудью - разговаривал с нами во весь свой зычный голос, будто с целым классом.
Школьными нашими свидетельствами он остался весьма доволен, что не преминул громогласно подтвердить, заверив бабушку: к нам он отнесётся со всей заботливостью, но и надлежащей строгостью, дабы не слишком распустились в большом городе. Посему будет нас почаще навещать там, где мы устроились, - такое уж у него обыкновение, и за любой непорядок накажет незамедлительно.
- Музыке обучены? - осведомился он у бабушки не без резкости.
- Как же, как же, - отозвалась та, думая расположить его в нашу пользу. - Один на рояле умеет, другой на скрипке.
- Никаких скрипок! - загремел директор, опуская кулак на стол.
- Почему же? - отважился спросить Лоранд.
- Почему? Почему? Потому что всё зло от скрипки. Ученику о книжках думать надо, а не о скрипках. Кем ты собираешься быть? Образованным человеком или цыганом? Смычок ничему хорошему не научит. Знаю я, как всё это получается, видел. Скрипку под полу - и в корчму, а там тили-тили своим соученикам, и пошли танцы до самого утра с девицами сомнительного поведения. Поэтому попадись мне только скрипка в руки, вдребезги разобью. И спрашивать не стану, чья, да откуда, да за сколько куплена, об пол её, и всё. И пятифоринтовые разбивал без церемоний.
- Но, господин директор, это не старший на скрипке учится а меньший мальчик, - почла бабушка за лучшее предупредить вмешательство Лоранда. - И вообще не так они воспитаны, чтобы развлекаться неподобающим образом.
- Не важно. А маленькому и подавно нечего пиликать. Не знаю я их разве? Дома уж каким тихоней прикидывается, воды не замутит, а вырвался на волю - datum корчма, datum кофейня, усядутся за пиво и ну состязаться, кто больше кружек выдует, орать, распевать: "Gaudeamus igitur". Вот почему я строго-настрого, запрещаю по корчмам скрипки носить под плащами. Скрипки ломаю, а плащи на тужурки отдаю перешивать. Какие ещё плащи? Плащ офицеру полагается, а не школяру! И востроносых бальных штиблет не потерплю, порядочные люди в тупоносых ходят; попробуй мне кто-нибудь в гимназию в узконосых заявиться, я ногами на парту его - и носы эти обрублю!
Бабушка поспешила откланяться - во избежание каких-нибудь Лорандовых возражений сему достойному блюстителю нравственности, который так далеко простирает своё усердие, что и скрипки ломает, и плащи перекраивает, и башмаки обкарнывает.
В далёком детстве моим обыкновением было: если мне велят имеющие на то право, слушаться их, как самого господа бога. И, выйдя от директора, я шепнул Лоранду, озираясь с опаской:
- По-моему, носки ботинок у тебя немного узковаты.
- А я вот ещё больше заузить отдам сапожнику! - возразил Лоранд, совсем меня таким ответом не успокоив.
Всякого взрослого человека тогда ещё окружал в моих глазах ореол непогрешимости. Никто меня ещё не просветил, не надоумил, что и строгие мужи были когда-то юношами, которые изъяснялись жаргоном гейдельбергских студиозусов; да и самого директора опыт его же бурных лет привёл к достохвальному постулату: все молодые люди порочны и только притворяются хорошими, следовательно, и обращаться надобно с ними по-казарменному.
От директора мы направились к моему классному наставнику.
Он был полной его противоположностью. До такой степени, что боюсь даже навлечь упрёк, будто нарочно рисую контрасты столь кричащие.
Невысокий, щуплый, костлявый человечек с длинными, зачёсанными назад волосами, гладко выбритым лицом и таким тонким, сладким голоском, будто не разговаривает, а всё время улещает. И обстановка, в какой он нас принял, совсем домашняя. Шлафрок, который он из уважения к даме поспешил сменить на чёрный сюртук, прося прощения - не знаю уж, за что. И целая орава детишек, которых принялся он выдворять из комнаты, но без особого успеха. Они висли на нём, цепляясь за ноги, за руки, так что не стряхнёшь. Позвав на помощь, выкрикнул он какое-то женское имя.
В дверь просунулась голова в чепце, но при виде посторонних опять скрылась. В конце концов по настоянию бабушки мы остались в детском обществе.
Г-н Шмук был добрый семьянин и многое привык спускать своим детишкам.
Кабинет его завален был игрушками. И нас с братом встретил он очень приветливо. Меня - хорошо помню - потрепал даже по щеке.
Бабушке всё это внушило к нему больше доверия, чем к пред шествующему его коллеге. Вон как любовно возится дома с ребятишками.
Перед ним можно было излиться, рассказать обо всём, наболевшем на душе: и почему мы в трауре, и про злополучную кончину нашего отца, и про нашу бедную больную мать, у которой мы - единственная надежда, и что на поведение наше нельзя было до сих пор пожаловаться. Особо попросила она уделять внимание мне, младшему.
Заботливый отец семейства тотчас обнял меня, заверяя бабушку, что великого человека из меня сделает - особенно если ещё приватно будет со мной заниматься, чтобы лучше отточить мои способности.
За что не возьмёт больше каких-нибудь семи вальтофоринтов в месяц.
Совсем небольшая плата за изострение моего ума, и за точку ножниц столько же берут!
Несколько угнетённая предыдущей встречей, бабушка робко упомянула про мою склонность к скрипичной игре, только вот можно ли это?
- А как же! А как же! - не дал ей договорить предупредительный хозяин. - Музыка облагораживает душу, страсти укрощает. Ещё во времена Пифагора греческие философы завершали свои рассуждения музыкой. Что умиротворяло самых строптивых юношей, кого никакие строгости не пронимали, ни вирга, ни скутика, ни трость? Смычок! Посредством музыки мы с возвышенным соприкасаемся. Кстати, музыке можно обучиться совсем недорого. К моим детям как раз преподаватель ходит, если заниматься с ними вместе, это вам в месяц всего в шесть вальтофоринтов обойдётся.
Столь благосклонная уступчивость побудила нашу доверчивую бабушку (точь-в-точь как народ - податливая власть) пойти в своих пожеланиях ещё дальше.
- А танцевать нельзя ли ему поучиться? - осведомилась она.
- Нет ничего законней и естественней, - ответствовал сговорчивый наставник. - Музыка и танец нераздельны. Ещё древнегреческий хор совершал свои ритмические движения под флейту. У классиков часто встречаются упоминания о танцах. В Древнем Риме они - неотъемлемая принадлежность культа. Сам Давид танцевал - согласно Священному писанию. А в наши дни и подавно без танцев не обойтись, особенно человеку молодому. Развлечение самое невинное. Род гимнастики. Молодой человек изящно должен двигаться, должен уметь учтиво остановиться, поблагодарить, поклониться, обязан знать танцевальные па. Иначе он будет неловок, неуклюж, сразу всё увидят, что воспитан по старозаветной педантической системе. Нет, я прислушиваюсь к велениям времени! Мои дети все учатся танцевать, и если наш юный друг присоединится к ним - всё равно учитель ходит, - плата не превысит для вас пяти вальтофоринтов.
Бабушка была весьма довольна представившейся сделкой, находя её даже выгодной.
- О, принцип ассоциации всегда выгоден! Нечто вроде складчины. Всё складываются понемножку, а получают помногу. Если ещё и рисованию пожелаете обучить нашего молодого друга, это вам будет стоить какие-нибудь четыре форинта - опять же ассигнациями. Четыре часа в неделю, со всеми вместе. А не сочтёте излишним познакомить его с языками просвещённейшей части Европы, преподаватели английского и французского к вашим услугам - и труды их, по три часа в неделю, со всеми вместе обойдутся вам не больше трёх форинтов. Ну, а выдастся у нашего молодого друга часик-другой свободный между занятиями, очень посоветовал бы физические упражнения, благородное искусство гимнастики, каковое духовные приобретения подкрепит телесным здоровьем - и ничего не будет стоить. Только вступительный взнос в пять форинтов.
Покорённая заботами столь всесторонними, дорогая наша бабушка тут же приняла всё предложенное, уплатив вперёд, хотя без гимнастики с удовольствием бы обошлась, тревожась, а не опасно ли, недолго ведь шею сломать. Мой покровитель поспешил её успокоить, уверив, что никогда ничего такого не случалось, и, по логике вещей, предложил заодно и плаванье; но тут уже натолкнулся на решительное сопротивление. Бабушка упорно стояла на том, что человеку разумному, образованному пристало залезать в водоём только с краями, за которые можно ухватиться, и дном, чтобы достать ногами. Тут г-ну Шмуку пришлось отступить.
Дабы, однако, никто не заключил из вышеизложенного, будто я, не дай бог, собираюсь хвастать, что с Паганини сравнялся в игре на скрипке, с Меццофанти - в знании языков, с Буонаротти - в рисовании, Вестрисом - в танцевальном искусстве, а с Миклошем Толди - в фехтовальном, спешу оговориться: я и по сю пору ничего не смыслю во всём перечисленном; одно только звание, что всему этому учился.
На частные уроки я ходил - вместе со всеми, но моего благодетеля не оказывалось дома, и мы целый час занимались в его отсутствие тем, что боролись.
И на танцы ходил, вместе со всеми, но тогда опаздывал учитель - и мы опять боролись.
И вместо французского боролись, и вместо рисования, и вместо музыки. Так что особо заниматься гимнастикой пропадала уже всякая охота.
Единственно, чему я научился, - это плавать. Правда, тайком, так как плавать мне было запрещено, но зато совершенно безвозмездно, если, конечно, не считать воды, которой я наглотался, чуть не утонувши однажды в Дунае. О чём я и словечком побоялся дома обмолвиться. Вытащил меня Лоранд, но и он этим никогда не похвалялся.
Выходя от этого приятного и предупредительного человека, чьим вежливым, любезным обхождением мы с бабушкой были просто очарованы, Лоранд сказал:
- Тот, первый, мне внушает гораздо больше уважения. Честный и прямодушный.
Я не понял, что он этим хочет сказать; вернее, не желал понимать. "Моего" преподавателя, что ли, хочет очернить?
По моей этике совершенно естественно и законно выходило: каждый ученик любит и возвеличивает "своего" учителя, ведущего его класс. И если его учитель не ладит с "чужим", то и между их классами воцаряется глухая вражда. Мой повелитель - противник твоего, значит, и мы, их солдаты, - неприятели.
И я стал было на Лоранда тоже смотреть как на неприятеля.
По счастью, ближайшие часы всё это заслонили.
III. Мой высокородный дядюшка
(Из дневника Деже)
На обед мы были званы к надворному советнику Бальнокхази, у которого брат должен был жить.
Приходился он нам каким-то дальним родственником, хотя за содержание брата мы независимо от того платили семьсот форинтов: приличная сумма по тем временам.
Лоранд у надворного советника остановился! Вот что мне больше всего льстило. И я не упускал случая присовокупить, когда одноклассники спрашивали, где я квартирую: я, мол, у "одного пекаря", Фромма, а брат - у надворного советника.
Почтенный пекарь искренне огорчился, узнав, что мы обедаем не "дома". Меня бы оставили, по крайней мере. Каюсь: я чуть не остолбенел от подобной дерзости, так и впившись в него взглядом василиска. Как? Ради него от обеда у надворного советника отказаться?
Бабушка тоже считала, что и меня надо представить.
В половине второго послали за фиакром: пешком не подобает являться к надворному советнику.
Бабушка надела мне под жилетку вышитую манишечку, и я в своём тщеславии позволил моей курносой знакомке даже повязать мне галстук. Насколько можно было судить, глядя в зеркало, бантик у неё получился преотличный. А в атилле с серебряными пуговицами я и совсем красавец. Ещё бы только волосы подвить!
Но всё равно другой такой атиллы в городе ни у кого нет в этом я был уверен.
Одно лишь меня раздражало: и чего эта курносая пигалица вокруг меня увивается! Уж и так ластится, и этак, не скрывая, что я нравлюсь ей - и не видя, как задевает это моё самолюбие!