Минула зима, и новое лето оказалось упоительным повторением предыдущего, но, поскольку энергичная галка постаралась сорвать почти все обои со стен моей комнаты, терпение родителей истощилось, и они больше не считали Кая желанным гостем в нашем доме. Я пытался заинтересовать его другими галками, однако без особого успеха. В конце концов, настроившись на решительный лад, я вечером отнес Кая в лесок, где устраивалась на отдых ватага голосистых галок. На другой день его там не было, и больше я не видел Кая. Мы уехали с острова в тот же день, и, конечно, я тосковал, зато моя совесть была чиста. Я не сомневался, что мощный магнит машущих галочьих крыльев, силу которого я испытал на себе, помог Каю легко влиться в содружество сородичей, ведь "симбиоз" со мной был всего лишь суррогатом.
* * *
Я уже говорил, что мальчиком по ряду причин был довольно одинок. В стенах нашей Сёдермальмской мужской гимназии я чувствовал себя отменно, но после уроков контакт с товарищами обрывался. Мне было разрешено уходить за десять минут до конца последнего урока, а вернее, бежать сломя голову по булыжникам Кварнгатан и через Мариинское кладбище к остановке трамвая, чтобы вовремя поспеть в оперный театр. Так обстоятельства надежно отгораживали меня от одноклассников; теперь я припоминаю, что ребята почти никогда не приглашали меня к себе в гости. И я ничуть не переживал, отлично сознавая, что представляю особый случай - тут тебе и диабет, и занятия балетом, и все такое прочее. Мои друзья по театру жили в разных концах города, и ведь мы с ними все равно встречались каждый день. А придешь домой - уроки, пес, галка… То, что большинству показалось бы уединенным образом жизни, меня вполне устраивало. В футбол, которым увлекались почти все мои сверстники, я не играл, даже ни за кого не болел, и однако же никто в классе не занимался мячом так усердно, как я.
Началось с акробатики - она, как я говорил выше, понадобилась мне для самоутверждения. Впервые я попал на цирковое представление в десять лет, к тому времени я уже два года занимался балетом, научился в какой-то мере владеть своим телом и понимал, что лишь ценой исключительного упорства смогу достичь вершин и стать настоящим артистом. А может быть, акробатом?..
Увиденное на манеже заворожило меня, и дома я пытался воспроизвести акробатические номера. Научился стоять на руках, на голове, ходить на руках вверх и вниз по лестнице, делал не очень уверенную стойку на одной руке. Помню свой первый "заработок" в новом амплуа. Облизывая очередную порцию пломбира, мой одноклассник, который лучше всех нас был обеспечен презренным металлом и чуть ли не на каждой перемене наслаждался мороженым, смотрел, как я тщетно выворачиваю карманы в поисках монетки. Куда же она запропастилась?
- Влезь на столб, сделай стойку на одной руке, получишь мороженое, - заявил этот капиталист.
Разумеется, я влез на фонарный столб и сделал горизонтальную стойку на правой руке. Для меня это было проще простого, и высоты я ничуть не боялся.
Я не мог пожаловаться на гибкость своих суставов и вместе с будущей прима-балериной Марианой Орландо из знаменитой цирковой династии Орландо заполнял перерывы между напряженными уроками в театре акробатикой - то делал мост, то прыгал на руках, заложив ноги на шею. Во время летних каникул я продолжал еще более интенсивно тренироваться на нашем чудесном Каменном острове. Вскоре мой отец, преподаватель пения, обнаружил, что музыкальная студия, которую он оборудовал на острове, совершенно преобразилась. Высокий потолок бывшего сарая позволил подвесить трапецию и кольца, установить стойки и натянуть между ними два каната. Тренера у меня не было, но я сам трудился до исступления, заставляя свое тело выполнять виденные на манеже трюки.
В двенадцать лет я увидел нечто совсем новое и потрясающее - жонглера-классика. С немыслимой скоростью манипулировал он шарами, кольцами и булавами, четко и безупречно выполнял всевозможные комбинации и вариации.
Я тотчас понял, что для таких сложных трюков требуется неизмеримо большая сработанность мышц и нервов, чем для любого другого циркового жанра. Конечно же, я принял вызов и начал упражняться еще и в жонглировании.
Словом, мне было чем заполнять свой досуг. И все же тоска по Каю давала себя знать. Но тут на сцене появилась другая птица. В сумрачный зимний день, выйдя из школы, я на багажнике своего велосипеда сквозь завесу мокрых снежинок разглядел нечто вроде смятого бумажного кулька. Это был голубь, очень грязный, а вообще-то белый, с черными бляшками на шее и крыльях. Повезло ему, что в предсмертные минуты он выбрал именно это место… Он до того обессилел, что не мог двигаться. Я сунул его за пазуху и покатил домой. Дома отогрел его, и мало-помалу он ожил. Ему явно пришлись по вкусу размоченные в теплом молоке сухари, и на следующий день он уже обрел вполне приличную форму. С самого начала он был совсем ручной; вообще я заметил, что у больной птицы часто не хватает мочи на то, чтобы реагировать страхом или угрозой на грозного двуногого зверя, и вы не встречаете отпора, на преодоление которого обычно может уйти месяц, а то и больше. А когда птица идет на поправку, она быстро усваивает, что ее опекун - безопасное существо. Если человек выхаживает, например, истощенного, апатичного, чуть живого беркута, птица становится "ручной" не из благодарности, а, так сказать, в обход нормального защитного поведения.
Зима, как всегда в Стокгольме, выдалась для птиц тяжелая, и я, конечно же, держал голубя дома, в тепле. Обычно птицы, сменив холодный воздух на комнатную температуру, начинают петь во всю глотку; это вполне естественно, ведь тепло стимулирует половые железы и тем самым форму брачного поведения, которую мы называем пением. Мой Колумб (голубь по-латыни - columba) не был исключением. Стоило мне войти в комнату, где находился питомец, как он начинал семенить взад-вперед и ворковать. Вскоре он стал рассматривать всех членов семьи как соперников - и возможных партнеров. Расправит крылья и хвост и атакует наши ботинки, яростно дергает шнурки. Подобно Каю и многим другим пернатым, которых я держал, он, во всяком случае на время, реагировал на человека. И, подобно им, иногда спускался на голову кому-нибудь из нас и вел себя как влюбленный голубь. (Когда к вам проявляет нежные чувства голубь или скворец, это еще куда ни шло; хуже дело, если в роли влюбленного выступает филин, вооруженный восемью острейшими когтями.)
Настал март, на улице потеплело, и Колумбу, который поглощал неимоверное количество корма и производил соответствующее количество гуано, была предложена свобода. Я широко распахнул окна, он с довольным видом сел на солнышке и безучастно глядел на пролетавшие мимо голубиные стаи.
Как раз в это время я здорово простудился и слег недели на две. Однажды утром меня разбудили какие-то глухие, стонущие звуки. В первую минуту я никак не мог сообразить, что это и где источник звуков. Потом почувствовал, как что-то шевелится у меня в ногах под одеялом. Это Колумб нашел подходящее с точки зрения уличного, вернее скалистого, голубя место для гнезда и теперь усердно зазывал меня туда. В самом деле, чем плохое убежище для кладки!
В один из майских дней я вывез его за город. Он сразу набрал высоту, потом стал описывать широкие круги, и я уже надеялся, что Колумб, как положено голубям, ощутит тягу к дальним странствиям и сам полетит в Стокгольм, к тамошним голубиным стаям. Ничего подобного. Он спустился мне на плечо и завел свое ласковое "ру-ху, ру-ху, ру-ху".
Возвратившись в город, я решил держать его на балконе. Кругом летали влюбленные голубиные пары и одинокие голубки. Колумб ворковал, пыжился и в конце концов явно нашел себе более подходящего партнера, чем наше семейство. В один прекрасный день я обнаружил, что он исчез. Обнаружил не без грусти.
Хотел бы я знать, что думали люди, встречая на улице мальчика, который таращился в небо с придурковатой улыбкой, похлопывал себя по плечу и время от времени восклицал:
- Колумб! Колумб!
Откуда им было знать, что мой возглас относился к летящему в стае белому голубю с черными пятнами на шее и на крыльях.
* * *
Снова летние каникулы, снова пышно цветут луга, солнце сияет в вечно голубом небе - таким всегда рисует лето наша благосклонная память.
Наш сосед, любивший фруктовые деревья и мелких пташек больше, чем сорок, уже разорил одно сорочье гнездо, и до меня дошло, что он собирается поступить так же с новым сооружением настойчивой пары. Я влез на дерево, запустил руку в круглое гнездо и извлек комочек, весьма отдаленно похожий на изящных сорок с их блестящим черно-белым нарядом. В жизни не видел более уродливого существа: головенка беспомощно болтается на тонюсенькой шейке, тельце голое, без единой пушинки. Родители осыпали меня бранью, и совсем незаслуженно, ведь в итоге из всего выводка выжил только сорочонок Якоб. Это имя подсказал мне двусложный квакающий звук, издаваемый несоразмерно большой головой сорочонка, особенно при виде пищи. Якоб был изрядный чревоугодник, но после Кая меня трудно было удивить.
Кстати, в то лето я снова обзавелся галчонком. Прежний владелец предпочел расстаться с ним - вполне объяснимое решение, если учесть гуано-фактор. Два представителя врановых стали добрыми друзьями, причем галка, похоже, выбрала сороку себе в родители, а со мной не очень-то считалась. Но ведь я не выкармливал ее с самого начала, как это было с Каем.
Как-то раз галчонок перелетел через пролив и опустился на березу на другом берегу. Я позвал его, но он явно не отваживался повторить свой подвиг. Я уже хотел сесть в лодку и отправиться за ним, но тут вмешался Якоб. Поднявшись в воздух, он спланировал и сделал над опешившим галчонком вираж - типичный для врановых маневр, означающий приглашение к полету. И галчонок вместе с Якобом вернулся на остров.
К сожалению, ему не суждено было жить долго. Приятели обычно ночевали на дереве, и однажды утром я увидел на земле под этим деревом несколько черноватых перышек. Я принялся звать своих питомцев. Наконец с густой ели донесся чуть слышный ответ. Якоб был потрясен ночным происшествием. Судя по всему, виновником злодеяния была серая неясыть. Она выбрала меньшего из приятелей, Якоба не тронула - пока. А на следующий день и он исчез. Я был в отчаянии. Все мои поиски были тщетными, когда же я лег спать, в комнате вдруг послышался чей-то тихий голосок. В углу, на шкафу сидел Якоб… С того дня, вернее с той ночи, он с наступлением сумерек всегда укрывался в доме.
Якоб вырос красавцем, как все сороки. Длинные черные рулевые, живописно контрастирующие с чисто белыми перьями, переливались радужным блеском. Вспомните, как преломляется свет в нефтяной пленке на воде, и она отливает то зеленым, то синим, то красным. Нечто в этом роде происходит здесь, и тот же принцип лежит в основе красочного наряда колибри.
Когда на мою жену находит желание улучшить природу, я говорю ей, что она куда красивее без косметики, как бы искусно ни был наложен грим. И чтобы окончательно убедить ее, заключаю:
- Будь у нас дома картина великого мастера, разве стал бы я добавлять от себя мазки?
То же можно сказать обо всех шедеврах природы, в том числе о птицах.
Пример Якоба лишний раз подтвердил это. Как-то я затеял белить потолок. Якоб очень заинтересовался моим занятием. И не успел я опомниться, как он нырнул в банку с краской - решил искупаться! Обнаружив свою ошибку, он с криком вылетел из комнаты, белый, как альбинос. Прошло немало времени, прежде чем я, дожди и сам Якоб общими усилиями придали ему нормальный вид.
"Сорока-воровка" - не только название оперы, но и хорошо известное понятие всюду, где бы ни водились сороки. В сорочьих гнездах можно найти пропавшие чайные ложки, часы и другие металлические предметы. Конечно, с точки зрения самой сороки эта "преступная деятельность" - полезная черта поведения; птица подбирает все, что может пригодиться семейству. Якоб не был исключением, и мы всегда следили за ним.
Однажды, когда я собирал малину, откуда-то прилетел Якоб. Присмотрелся, как я работаю, сам сорвал одну ягоду, попробовал и решил отложить на потом, поискал взглядом подходящее местечко и сунул ягоду мне в нагрудный карман. Расправил клапан кармана, посмотрел, что получилось, затем всерьез принялся за сбор ягод. И не успокоился, пока не набил карман доверху. С таким членом семьи не соскучишься!
По утрам к нам на остров наведывалась ватага сорок. Мы поощряли эти визиты, клали объедки на видном месте. Заслышав сорочий стрекот, я сажал на руку Якоба и шел в птичью столовую. Якоб набрасывался на лакомую еду, а я удалялся - при мне другие сороки, прекрасно знающие коварство человека, не решались спуститься с деревьев. Но когда стая улетала, Якоб всегда возвращался ко мне.
Целью моих действий было восстановить нарушенные родственные узы Якоба. Пусть ведет обычный сорочий образ жизни с его плюсами и минусами, не вечно же ему жить с человеком - как ни приятно это хозяину, птица в конечном счете немало теряет от такого общества.
Начиная с Кая и Якоба, я всегда старался вернуть своих питомцев в те природные условия, к тем сородичам, которые им нужны, а это подчас трудновато, ведь приходится обучать животное, каких опасностей надо остерегаться, как добывать себе корм. Возьмите сов - птенцы не сразу усваивают тонкости охоты, им помогают в этом родители.
Когда мы в конце лета покидали остров, Якоб давно уже наладил хорошие отношения с другими сороками. И я применил "военную хитрость". Как и все сороки, Якоб любил блестящие предметы. Мы загодя приготовили целую гору металлических предметов: колпачков, фольги и многого другого, и перед тем как сесть в моторную лодку, отдали Якобу эти сокровища. Он тотчас принялся носить добычу в свои тайники, а мы тем временем уехали.
Каменный остров почти скрылся за мысом, когда мы заметили в воздухе черную точку. Ближе, ближе - и вот уже Якоб, как ни в чем не бывало, сидит на планшире. Мои переговоры с родителями кончились тем, что ему было позволено следовать с нами до Стокгольма. Мы приближались к Флену, довольный Якоб изучал наш багаж, и тут впереди показался каменный мост. Гулкое эхо и вид страшной "пасти", грозившей всех нас поглотить, испугали Якоба. Он взлетел, сел на куст на берегу и оттуда смотрел, как мы вместе с лодкой исчезаем под сводом. Как ни хорошо работала его сорочья головушка, он не сумел сообразить, что мы выйдем с другой стороны. И остался Якоб один.
А когда четыре дня спустя мы прошли под тем же мостом в обратную сторону, Якоб снова опустился на планширь! Как будто время дало задний ход.
И все-таки притягательная сила сорочьей ватаги сделала свое. Четыре дня разлуки научили Якоба добывать корм самостоятельно, а мы в те два дня, что еще провели на острове, старались не показываться ему на глаза. Напоследок для всей компании утром приготовили обильное угощение, и, пока Якоб препирался со своими приятелями из-за лакомых кусочков, мы укатили. От души надеюсь, что он был принят в стаю и со временем стал счастливым отцом.
Птицы-имитаторы и подражание птицам
Сорока Якоб был самец. По внешности определить это почти невозможно, потому что наряд самца и самки у сорок одинаков. Дело решила песня, если тут годится это слово. Ранней весной самец приступает к вокальным упражнениям - то каркает, то щебечет, - и порой его голос звучит вполне прилично.
Якоб начал упражняться среди лета, и однажды я с удивлением услышал из его уст, то бишь клюва… свой собственный голос! Он произнес свое имя "Якоб"; быть может, голос его и прозвучал чуть глуше моего, но интонацию он воспроизвел почти точно.
Хотелось бы несколько подробнее остановиться на имитации, причем не только на примере птиц, но и на собственном опыте.
Исстари охотники в разных уголках земного шара прибегали к звукоподражанию, чтобы приманить добычу. В Суринаме индейцы подражают, в частности, голосам паукообразной обезьяны, капуцина, агути, тинаму. И хотя, на мой взгляд, делают это они довольно скверно, уловка помогает сократить расстояние между охотником и добычей. Правда, охотник идет на известный риск. Однажды, когда мой гайанский друг Атти из племени макуси решил приманить агути, незамедлительно последовала реакция, которой он не ожидал: из чащи на него бросился ягуар. Хорошо, что Атти вместо лука и стрел взял ружье.
Разумеется, манки, которыми пользуются в камышах наши охотники на уток, не грозят человеку такими неприятностями. Манками пользуется и мой бразильский друг Аугусто Руши, известный всем орнитологам мира эксперт по колибри. На каждый вид колибри у него есть особый манок, еще один - для имитации голоса бразильского сыча. Заслышав голос мнимого сородича, колибри бросается защищать свою территорию, яростно атакует имитатора - и попадает в плен. Голос сыча заставляет всех колибри в округе собираться вместе, после чего доктору Руши остается только выбирать, которого из стаи возбужденных крикунов ловить на длинный прут, смазанный клеем.