В повести "49 часов 25 минут" рассказывается об аварии, случившейся на одном из забайкальских золотых приисков, и о героизме людей, попавших в критическую ситуацию.
Содержание:
Юлиан Семенов - 49 часов 25 минут - Повесть 1
СУББОТА, 17.20 1
СУББОТА, 21.02 2
СУББОТА, 22.54 3
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 0.42 4
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 4.54 4
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 12.16 5
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16.57 6
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17.01 6
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17.07 7
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 20.26 7
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 21 час. 7
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 23.15 7
ПОНЕДЕЛЬНИК, 2.40 8
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7.25 8
ПОНЕДЕЛЬНИК, 11.17 9
ПОНЕДЕЛЬНИК, 11.47 9
ПОНЕДЕЛЬНИК, 11.48 10
ПОНЕДЕЛЬНИК, 12.40 10
ПОНЕДЕЛЬНИК, 16.03 11
ПОНЕДЕЛЬНИК, 18.45 12
Юлиан Семенов
49 часов 25 минут
Повесть
СУББОТА, 17.20
Бригадир Никита Строкач начал работать в руднике шесть лет назад. И с первого дня у него вошло в привычку, спускаясь в шахту, смотреть через прутья клети на фанерный потолок копра. Фанерный потолок взвивался вверх так же стремительно, как клеть падала в глубину. Строкач очень любил смотреть на то, как взвивался фанерный потолок. Но когда темнота обступала клеть со всех сторон - и сверху, и снизу, и с боков, - он всегда вздыхал, словно конь. Строкач, вздыхая, морщил лицо, на котором зло торчали ершистые черные брови и длинный мясистый нос.
В тот день Строкача вызвал начальник отдела кадров и сказал, ткнув пальцем в высокого сутулого парня:
- Этот к тебе.
Парень улыбнулся Строкачу и сказал:
- Здоров, товарищ бригадир.
В клети парень лихо зацепил карбидку за пояс, вынул папиросы, закурил и, широко расставив ноги, спрятал руки в карманы спецовки.
- Возьмись за потолок, - сказал Строкач, - качнет - опахало испортишь.
- Переживу.
- Дурак.
- Мама не замечала.
- Теперь заметит.
Парень весело рассмеялся.
- Бригадир, - сказал он, - я в шахту третий год лажу. Только раньше я на угле был, а теперь к золотишку перебрался.
Клеть ухнула вниз. Она обрушивалась стремительно и с визгом, то и дело цепляясь за какие-то выступы в стволе шахты, и от этого раскачивалась, как люлька. Люда держались за поручни на решетчатом потолке клети, подняв руки, и поэтому были похожи на пленных. Один только новенький стоял, не поднимая рук, и курил.
- Зовут-то как? - спросил его бурильщик Андрейка.
- Меня?
- Нет, начальника рудника...
- А...
Клеть пронеслась мимо сто пятнадцатого квершлага, и яркий свет ударил парня по лицу. Глаза у него были зеленые, а рот - яркий, резкий, прямой.
- Меня зовут Толиком, - ответил он, когда клеть снова погрузилась в темноту.
- Толиком? - переспросил Ермоленко, дорабатывавший последний год до пенсии. - Ласково тебя, однако, зовут.
- А я ласку люблю, она мне сердце топит.
Андрейка засмеялся.
- А фамилия-то как? Ты наш, здешний, или в приезде?
- В приезде. Фамилия мне Петухов.
- Хорошая фамилия, - убежденно сказал толстый Сытин и вытер со лба пот. Он всегда потел, спускаясь в клети. Сытин был голубятником, а ни один голубятник не скажет плохого слова о петухах или гусях.
Клеть завизжала, задергалась и стала. Шахтеры выскочили на площадку, запалили карбидки и, растянувшись в цепочку, пошли по рельсам к люку. Откинув крышку люка в сторону, они начали спускаться по узкому пятидесятиметровому колодцу в блок номер семнадцать. Там они разрабатывали золотоносную жилу.
Первым в колодец залезал Строкач. Он спускался по лестницам быстро, по-обезьяньи. Его люди лезли тоже быстро. Петухов спускался последним, пятым по счету.
- Эгей! - окликнул его Строкач. - Толик! Как ты там?
- Лезу, - ответил тот, - ничего...
- Смотри!..
- Не выходит.
- Что?
- Не выходит смотреть-то: электричества нету.
В блок они спустились через пять минут. Блок был похож на большой зал с неровным, плохо подметенным полом. Когда Строкач спустился в блок впервые, ему сразу же вспомнился пол в краковской библиотеке. Во время боев за город Строкач ворвался в гулкое, пустое здание библиотеки: ему показалось, что сюда юркнули двое в черном. На полу валялись битые кирпичи и штукатурка с потолка. Книги тоже валялись на полу вперемешку с камнями. Среди книг лежал седой старик в черных нарукавниках. Его голову подпирал старомодный воротничок. Глаза у него были пустые, а лицо исклевано. На стеллажах сидели жирные вороны. Они сидели на пустых стеллажах и, нахохлившись, смотрели на Строкача. Строкач стоял посредине огромного зала, в гимнастерке, вымазанной красной кирпичной пылью. Он долго смотрел на мертвого старика и на жирных черных ворон. А потом поднял к животу автомат, зажмурился и выпустил несколько коротких очередей в черных ворон.
И пошел к выходу, спотыкаясь о куски кирпича, потому что не глядел под ноги, а глядел туда, где раньше был потолок, а теперь зиял синий провал неба.
- Антоша! Сытин! - крикнул Строкач, отошедший к бурам. - Ты к правому колодцу иди.
- Хорошо.
- Посмотри только, не остались ли в породе шашки. А то еще рванут.
- Ладно.
- Ермоленка! Николаич!
- Эге!..
- Ты со мной.
- Ясно.
- Андрейка!
- Вот он я весь.
- Вижу тебя всего, - улыбнулся Строкач. - Валяй к левому колодцу. Осторожней, там скользко. Ходули не поломай, они у тебя ценные.
- Ладно...
- Петухов, который Толик.
- Я Толик.
- Иди на маленькую жилу. Там вода сочится, портки промочить можешь.
- Переживу.
- Правильно сделаешь.
Люда разобрали свои буры и отошли к рабочим местам. Карбидки, прислоненные к стенам блока, освещали человеческие лица снизу. От этого не было видно глаз. Освещались только подбородки, ноздри и лбы. А когда каждый поднял свой бур и, упершись штангой в породу, включил ток, стали видны и зубы. Шахтеры и горняки всегда скалятся, когда бурят. И морщины на лицах тоже видны. Морщины ярко-белые, а все лицо пепельно-серое поначалу, а потом коричневое. Чем дольше бурят, тем гуще становится свет карбидок. Он теперь был зыбким, этот карбидный свет, словно в комнате после того, как ушли гости, которые много курили.
Строкач, работая, пел. Ермоленко видел, как шевелились его губы.
Андрейка, когда бурил, смеялся. Он всегда смеялся. Когда бригада гуляла у него на дне рождения, Ермоленко спросил у его матери:
- Слышь, Филимоновна, а он у тебя ночью тоже смеется?
Женщина сказала:
- Смеется. Когда Федю-то убили, мне повестку принесли, я сижу около него ночью-то, около Андрейки, он смеется во сне, а я плачу. Так всю ночь: он смеется, а я ревмя реву... А вон теперь какой долдон вымахал.
Сытин, работая, морщился, как от зубной боли, кряхтел и ругался.
Когда свет карбидок совсем расплывался в пыли, Строкач кончал бурить. Сразу же следом за ним кончали бурить остальные.
Сытин быстро подходил к большому куску породы, заменявшему стол в блоке, и садился, не разбирая места, тяжело подломив ноги.
- Идет, зараза, - говорил он и вытирал пот со лба.
"Зараза" - было его любимым определением золотоносной породы. Он ненавидел золото, потому что его отец и брат погибли в последнюю вилюйскую "золотую лихорадку" в 1929 году. Сытин остался сиротой. Потом беспризорничал. А потом стал жуликом. Он воровал на базаре мясо и хлеб. Однажды он решил ограбить человека: на базаре его уже знали, а живот после двухдневной голодухи совсем подвело. Ночью на маленькой окраинной улице он напал на старика. Сытин трясся, и старик тоже трясся, пританцовывая левой ногой.
- Сынок, - прошептал старик, - я тебе все что хочешь отдам, только душу не губи...
Сытив заорал и ударил старика по лицу. У старика было дряблое лицо, а под глазами - синие и красные прожилки. После того как он ударил старика, ему показалось, что наступила какая-то страшная тишина. Старик заплакал, жалобно, всхлипывая. Тогда Сытин схватился руками за голову, замычал что-то и упал лицом в грязь. Он катался по земле, кусал до кости запястье и выл. А старик опустился на колени и гладил его по спине. А Сытин по-прежнему выл.
- Уйди, - сказал он, - уйди отсюда, гадина старая!
Но старик не ушел. С тех пор Антон Сытин стал жить у него в доме. Старик был егерем в Синеозерском охотхозяйстве. По странному совпадению фамилия у него была та же, что и у Антона, - Сытин. У старика была коза, два ружья и большая голубятня.
В рудокопы, брать золото под землей, Антон Сытин тоже пошел из ненависти к дьявольскому металлу. И с первых же дней стал рекордсменом.
- Я его все вырубить хочу, - сказал он, получая в Кремле орден, - чтоб потомкам не осталось. Они без него обходиться будут. Вон Ильич говорил, что из него уборные делать надо. Я это всенародно одобряю.
В зале смеялись и аплодировали. Только человек, вручавший Сытину орден, не смеялся со всеми. Он долго пожимал Сытину руку, а потом обнял его и поцеловал.
- Ребята, - сказал Андрейка, - охота мне поесть. А то кишка на кишку протокол пишет.
Андрейка выступал в художественной самодеятельности с танцем "Партизан". Он пришел в клуб и спросил руководительницу художественной самодеятельности:
- Здравствуйте, как вас зовут?
Крохотная двадцатилетняя балерина ответила:
- Меня зовут Марьей Петровной.
- А меня - Андреем Федоровичем.
Марья Петровна засмеялась, оглядела нескладную фигуру парня и подумала: "Ничего себе чемодан..."
Андрейка рассердился из-за того, что она на него так смотрела. Он вышел в середину зала, стал прыгать и выделывать ногами такие курбеты, что Марья Петровна только диву давалась. С тех пор Андрейка стал танцевать у Марьи Петровны. Она поучала его:
- Диета и еще раз диета. А для вас - еще раз диета.
- Я понимаю, - отвечал Андрейка.
Но когда он пригласил Марью Петровну в ресторан, балерина чуть не лишилась дара речи. Андрейка съел три бифштекса, мазал хлеб маслом толщиной в палец и пил водку с улыбочкой и галантным придыханием. Под землей он ел еще больше. И так же много пил. Здесь, в блоке, пробивался углекислый источник: шипучий, крепкий и студеный. Андрейка набирал полную флягу и выпивал ее до дна. Потом он весело рыгал, чистил зубы спичкой и начинал рассказывать Ермоленко, который очень любил его слушать, о том, что такое "па-де-де" и как танцевали при дворе Марии-Антуанетты.
Строкач слушал Андрейку, посмеиваясь, а потом, когда тот на минуту остановился, крикнул:
- Э! Толик, который Петухов! Ты чего там?
Петухов молчал.
- Эй! - крикнул Строкач громче. - Ты что?!
Петухов по-прежнему молчал.
Тогда Строкач поднялся и пошел в дальний угол, к маленькой жиле, на которой работал Петухов. Он прошел совсем немного и увидел жилу. Она белела на фоне черной гранитной породы, эта маленькая кварцевая золотоносная жила. Петухов стоял на коленях и тер локтем что-то лежавшее у него под ногами. Строкач опустился рядом с Петуховым и спросил:
- Что с тобой, парень?
Толик Петухов поднял на бригадира Строкача зеленые остановившиеся глаза и тихонько засмеялся.
- Глянь, - сказал он и поднял локоть.
Там, на земле, лежал огромный самородок. Он блестел в свете карбидки, потому что Петухов очистил его слюнями от кварцевой и гранитной пыли.
- Мой, - сказал Петухов. - Мой камушек. Я нашел...
Строкач поднялся с колен и попросил:
- Встань, парень.
- Сейчас.
- Встань, - попросил Строкач. - Встань, Толик.
Петухов поднялся, держа в руках самородок. Он держал его всеми пальцами, прижимая к груди. Петухов смотрел на Строкача и улыбался счастливой, отрешенной улыбкой. Тогда бригадир крякнул и ударил Петухова наотмашь по скуле. Раскинув руки, парень упал. Самородок глухо брякнулся о гранит.
Строкач боялся только одного. Он боялся, что сюда подойдет Сытин. И поэтому Строкач повторил шепотом:
- Поднимись, Толик, я прошу тебя.
Петухов броском вскочил и кинулся на Строкача, опустив голову. Строкач схватил его за лацканы спецовки и снова ударил. И парень упал бы, но Строкач держал его за лацканы.
- А теперь уходи, - все так же шепотом сказал Строкач.
У Петухова затряслось лицо, и он сказал:
- Я всем по кусочку отломлю, не думай...
И тогда Строкач снова ударил парня. Петухов начал пятиться к люку, ощупывая ногами породу позади себя. Строкач ждал, пока он начнет спускаться вниз, на нижний горизонт, на 218-й квершлаг. Петухов начал спускаться медленно и тихо, словно боясь разбудить кого-нибудь. И он все время неотрывно смотрел на Строкача. Когда его голова скрылась, Строкач отшвырнул ногой самородок и пошел к своим.
Андрейка все еще рассказывал про танцы, которые танцевали у Марии-Антуанетты. Он рассказывал слово в слово так, как вчера объясняла Марья Петровна.
Строкач присел рядом со всеми и начал жевать сухой хлеб.
- Что? - спросил Ермоленко.
- С брюхом у него плохо, - ответил Строкач.
Все помолчали. Потом Строкач кашлянул и сказал:
- Ребята, около маленькой жилы - видимое золото. В самородках. Надо его собрать в каски и оттащить наверх, чтоб не растерялось. Ты оттащи, Ермоленка, ладно?
- Ладно.
- Дотащишь? Там килограмм двадцать.
- Дотащу.
- А я все-таки не наелся, - вздохнул Андрейка и отломил еще один кусок хлеба. Он густо намазал его маслом, отрезал толстый ломоть колбасы и попросил Сытина:
- Антоша, подай соли.
- Чудак, - ответил Сытин, - тебе ж Мария-Антуанетта соли есть не велит, сам говорил.
- В шахте можно. Она с п о том выйдет.
Сытин пожал плечами и протянул ему газетный кулек с солью.
- Нет, - сказал Андрейка, - с рук в руки соль передавать нельзя: поссоримся.
Строкач вдруг засмеялся и сказал:
- Вам можно с рук в руки соль передавать. Вы не поссоритесь.
Андрейка посмотрел на Строкача и тоже засмеялся.
- Ладно, - согласился он, - давай.
И он взял кулек и стал посыпать крупной белой солью красную кровяную колбасу.
Через десять минут после того, как ушел Ермоленко с золотом, Строкач поднялся и пошел к своему буру, чтобы продолжать работу. Но он не сделал и трех шагов, как остановился, услыхав над головой какой-то треск. Он поднял голову - и сразу же зажмурился, так страшно было то, что он увидел. И еще он увидел лицо Андрейки, искаженное ужасом, а потом настала темнота...
СУББОТА, 21.02
- Вот и главный ты инженер, - сказал старик Сытин, сняв с костра котелок с ухой, - и годами ты моложе сына мово, и холостой, и умный, и добрый, а нет тебе удачи в охоте. За всю зорьку - чирок. А почему так? Мне-то этот вопрос, мил-душа, ясен. Худой ты, а к худому утка не летит. Она тоже, Егорыч, начальство чует. Ну, и забавляет его, начальство-то. А в России начальника легче всего по брюху определить. Какой начальник без брюха? А у тебя вон кость одна. Да еще окуляры носишь. Истый начальник разве окуляры наденет? Он хоть и не видит, а все одно не наденет. Коршуном будет для острастки щуриться, а чтоб очки надеть - нет для него такого резона. Его в окулярах местком заживо съест.
Аверьянов усмехнулся. Старик Сытин посмотрел на него из-под ершистых пегих бровей, хитро подморгнул, помешал уху веточкой, попробовал, хорошо ли проварилась, зажмурился блаженно и сказал:
- Мендельсон!
Аверьянов снова улыбнулся. Как и все в городе, он знал, что старик Сытин произносил фамилию немецкого композитора только в тех случаях, когда слово "хорошо" или даже "отлично" казалось ему недостаточным для выражения восторга. Ежегодно на ноябрьские праздники читинское радио передавало по просьбе старшего егеря Синеозерского охотхозяйства Сытина "Грезы" Мендельсона. И если старику не было заранее известно, в котором часу передадут его музыку, ни о какой охоте и думать было нечего. Сытин сидел дома около приемника, курил самосад и ждал. Дождавшись, он вытирал левый глаз, который начинал обязательно слезиться, выпивал стакан меду, настоенного на спирте, и только потом шел в сени собирать сапоги, куртку и патронташ.