-Знаете, я рад, что Храм восстановили и что бассейн убрали. И думаю, что теперь, по крайней мере, на нашем веку, новый бассейн там не построят. Уверен, пройдет пятьдесят лет, и про все эти тонкости люди позабудут. В конце концов, в Храме идут службы, и он обязательно оживет, превратится из музея в святое место.
-Как удалось сохранить горельефы? Почему их тоже не взорвали? Вот что странно. Вы не знаете, Антон?
-Не знаю, честно говоря. Думаю, решалось все не на высоком уровне. Кто-то с кем-то договорился, да и вывез это сокровище из "зоны уничтожения". В советской бесхозяйственности были свои плюсы. К тому же, сохранилась фотография развалин храма, на которой ясно видна скульптура Сергия Радонежского, чудесным образом не пострадавшая от взрыва.
-Я не понимаю, как такое можно было уничтожать. Посмотрите, это же подлинные произведения искусства! В путеводителе особенно рекомендуется обратить внимание на несколько горельефов, в том числе, вот на этот.
Ральф указал в сторону мраморной композиции, изображающей встречу Давида, победившего Голиафа. Высеченные из белого мрамора фигуры были в прекрасном состоянии. Хорошо читались детали одежды античных героев и даже эмоции, которые выражали лица изображенных на горельефе людей.
-А меня всегда восхищал тот, что слева, где Сергий благословляет Дмитрия Донского, русского князя, пришедшего к нему с воеводами и монахами-воинами перед походом против татар,- заметил Антон.- Посмотрите на фигуру, на лицо одного из монахов. Это, согласно надписи, Ослябя, историческая личность. В этом горельефе читается сила и еще правое дело. Впрочем, кто знает, как все было на самом деле?
-Да,- отозвался Ральф,- никто не знает, как было на самом деле.
Он еще постоял в нерешительности возле горельефов, и, как видно, стал терять к ним интерес. Еще Антону показалось, что немцу надоели его исторические проповеди. Антон имел планы пообщаться с Ральфом на профессиональные темы, то есть о радио, но видя, что этот человек ни с того ни с сего замкнулся, решил, что пора, как говорится, и честь знать.
-Ральф, извините, мне, пожалуй, надо ехать. Спасибо за то, что дали возможность освежить в памяти мои скромные познания в отечественной истории.
-Вам спасибо, Антон. Вы мне очень помогли. Я еще погуляю тут немного… Хотя, впрочем… Знаете, я тоже пойду. Меня тяготит долгое нахождение на территории некрополей.
-Хорошо, тогда пошли, тем более, уже около пяти, и скоро нас отсюда и так прогонят.
Они стали подниматься по дорожке, ведущей к площади перед Большим собором. Слева были надгробия, а справа небольшая ограда и за ней зарастающий травой пустырь.
-Странно, что никто не ухаживает за этой частью территории.- Ральф замедлил шаг, внимательно разглядывая заброшенную половину Донского монастыря.
-Ничего, доберутся и до нее,- Антону тоже надоело гулять по кладбищу, и он не стал вдаваться в рассуждения и вспоминать всякие разговоры про то, что на самом деле могло скрываться в этой части монастыря.
…В отеле "Кемпински" было чрезвычайно уютно. Антон совсем забыл про лейтенанта, окунувшись в воспоминания о той первой встрече с Мюллером. Засыпая, он вспомнил, что предложил подвезти Ральфа до отеля, где тот обитал во время своего визита в Москву. Эта небольшая гостиница на Тверском бульваре неподалеку от здания агентства ИТАР-ТАСС называлась "Ист-Вест", и в ней любили останавливаться граждане зарубежных стран, посещающие нашу страну не из праздного любопытства, а по делу. Гостиница не баловала постояльцев развлечениями. Сюда, говорят, не пускали проституток, а ресторанчик на первом этаже, расположенный слева от входа, был маленький и не очень уютный, так что с улицы сюда никто не заходил. Впрочем, эти вещи, которые для заведения иного рода могли считаться недостатками, в случае с отелем "Ист-Вест", скорее, были достоинствами, если иметь в виду "эксклюзивность" его контингента.
-Мне было очень приятно с вами познакомиться,- сказал Ральф, тепло пожимая Антону руку.- Я буду в Москве еще несколько дней, и мы можем где-нибудь пообедать, если пожелаете. У меня есть знакомая девушка, работает в рекламном агентстве. Она немка, но здесь находится по контракту. Если не возражаете, она составит нам компанию.
-Ральф, поскольку это мой город, я уж лучше сам вас приглашу, если не возражаете.
-Не возражаю! Понимаю, в вас говорит знаменитая русская гордость.
"Что-то я не слыхал о таком понятии, тем более о том, что оно знаменито",- подумал Антон. А в слух сказал, улыбнувшись:
-Ладно, договорились. Вы в каком номере?
-Девятнадцатом.
-Хорошо. Если, скажем, завтра около семи вечера я заеду за вами?
-Отлично. У вас уже есть понимание, куда мы поедем?
-Разумеется. Мои друзья недавно открыли чудесный испанский ресторан. Там отличная кухня, но главное - атмосфера. Вам понравится, вот увидите.
-Тогда до завтра?
-До завтра, Ральф. Вот, кстати, визитка, а на ней мобильный. Звоните, если передумаете или, например, попадете в милицию.
-Ха! Договорились. До завтра!
Глава четвертая
"Zhiz-dra, Zhiz-dra… Ich bin entsetzt. Я в ужасе от этих русских слов. Жиздра - город. Хорошенькое дело. Где вы живете? Я живу в Жиздре? Это грустно… Ну и мне какое дело? Зачем все это? Зачем ненужные думы? Но как же можно жить в городе с таким названием? Как хорошо спать… Майн гот! Как хорошо спать на белой перине из лебяжьего пуха, и как тут тепло и уютно! Почему они называют перину снегом? Кто это? Кто это?! Зигфрид? Нет, вы капитан Грубер? Вас нет больше, вы мне снитесь. "Аненэрбе"… Вайшенфельд… Но, постойте, вы не капитан, вы Сталин! Вот усы! Почему со мной разговаривает Сталин? Жиз-дра…"
Ефрейтор Ральф Мюллер уже три дня как очнулся в полевом лазарете близ калужского города Жиздра, у линии фронта, вновь пролегавшей к 7 января 1942 года от Ржева, через Спас-Деменск, Людиново, и далее, туда, где его изогнутая линия уходила на юг, чуть в сторону от Орла.
Ральфу, вроде бы, стало лучше, но приступы навязчивого бреда не прекращались, и в каждом "сеансе" присутствовала эта труднопроизносимая "жиз-дра", словно сознание насильно заставляло Мюллера вновь и вновь лепетать ненавистное название.
Сталин склонился над ним. Его рябое лицо было так близко, что знаменитые мохнатые усы неприятно щекотали Ральфу нос.
Сталин улыбнулся и произнес голосом Зигфрида: - Вы уверены, что мы удержим Москву, Ральф? Я спрашиваю вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.
Мюллер лежал на узкой кровати, вместе с десятком таких же, как он, раненых солдат германской армии. Армии, которая с трудом сдерживала натиск свежих, как говорили, "сибирских" советских дивизий и наглые вылазки партизан. В треугольнике Рославль - Дорого-буж - Спас-Деменск частям группы армий "Центр" приходилось готовиться вести бои на два фронта - вот уже месяц как их донимали организованные действия "народных мстителей", чьи соединения ежедневно пополнялись за счет воздушных десантов русских. Здесь, в Жиздре, от которой рукой подать до Брянска, дислоцировалась 2-я танковая армия Германии, отсюда же был произведен дерзкий контрудар на Сухиничи, закончившийся тем, что немцы были вновь отброшены на исходные позиции. Обе стороны дрались отчаянно.
Незадолго до смещения с должности, расположение армии посетил сам командующий группой армий "Центр" генерал-фельдмаршал Федор фон Бок. Он прославился как руководитель успешных операций в Польше, Нидерландах, Бельгии, под Минском, в так называемом "Смоленском котле", где при минимальных потерях со стороны вверенных ему армий взял в плен 310 тысяч советских солдат и офицеров.
Окружение и пленение целых армий противника было характерно практически для всех сражений, которыми руководил фон Бок. Худощавый генерал с неизменно строгим выражением лица славился принципиальностью. Поговаривали, будто он даже открыто выступил против планов Гитлера начать войну с СССР, что, впрочем, официальными источниками не подтверждается. Скорее всего, просто не верил в блицкриг, а значит, опасался втянуть войска в зимнюю кампанию на Востоке. Зато известно доподлинно, что высокообразованный и благородный фельдмаршал так до конца и не принял убеждений и методов некоторых наиболее фанатичных членов нацистской партии и особенно ее "передового отряда" - СС. Однако фон Бок всегда оставался верен фюреру, вплоть до своей гибели от осколков английской бомбы, во время авианалета под Килем, в начале мая 1945 года.
Фон Бок приезжал в Жиздру накануне Рождества, чтобы лично обнародовать приказ Гитлера, в котором говорилось: "Цепляться за каждый населенный пункт, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего патрона, последней гранаты…". И германские силы из последних сил оборонялись на фронте, растянутом почти на тысячу километров, принуждая не менее измотанных боями русских к ослаблению активности.
Много почерпнули из этого распоряжения Гитлера составители знаменитого грозного и бескомпромиссного приказа Наркомата Обороны №227, документа, которому русские дали название "Ни шагу назад".
Вскоре Фон Бок был смещен с должности командующего, а его место занял фельдмаршал Гюнтер фон Клюге. Однако это кадровое решение не могло изменить обстановку на фронте. Уже никто не верил, что удастся взять Москву. Теперь важно было не допустить катастрофы.
Несмотря на старания пропаганды представить отступление за так называемую "линию Сталина" в качестве тактической, настроение в войсках было подавленным. Потери не восполнялись, а ведь в иных маршевых ротах оставалось всего по 20–30 человек. К тому же, в декабре установилась очень холодная погода. Обмороженных было не меньше, чем убитых или раненых в боях. В тридцатиградусный мороз танки отказывались заводиться. Оружейная смазка застывала. Эшелоны с зимним обмундированием запаздывали, да и качество его вызывало гнев и раздражение в войсках.
Несмотря на постоянно обновляемые человеческие и технические ресурсы, Красная Армия тоже не была готова развертывать масштабные наступательные операции. Пленные сообщали, что в некоторых артиллерийских частях приходилось устанавливать норму расхода боеприпасов - один-два выстрела на орудие в сутки.
Противники нуждались в передышке.
Ральф пока ничего не знал об этом. Его основной заботой было выжить, а выжив, он мечтал избавиться от навязчивого бреда, который доводил его внутреннее духовное состояние до предельной степени напряжения. В мозгу Ральфа смешались имена, картинки, названия, звуки, умозаключения и воспоминания, и все это плавно перетекало друг в друга, смешивалось, рождая новый, чудной мир, в котором дружно уживались несовместимые вещи.
Ральф Мюллер сходил с ума.
И, надо признаться, было от чего. В редкие часы, когда его воспаленное сознание устраивало перемирие с обычным мировосприятием, Ральф вновь и вновь, словно кинопленку, прокручивал воспоминания о прошедших трех неделях.
Воспоминания перемешались в памяти раненого ефрейтора будто шарики в лотерейном барабане. Он очень хорошо помнил склонившегося над ним человека в колпаке, видимо, доктора, а еще какие-то сани и нестерпимую боль, отдающуюся во всем теле. И еще двух солдат в ватных полушубках, настойчиво интересовавшихся у врача, не пора ли отнести "этого" на какой-то "лед".
Эти русские солдаты вызывали содрогание и аналогии с ангелами ада, призванными забрать его, Мюллера, несчастную душу. Хорошо еще, что душа Ральфа не была отягощена никакими ужасными злодеяниями. Напротив, особенно теперь он казался себе удивительно чистым и светлым человеком, и даже его собственное тело в периоды полузабытья становилось изумительно легким и прозрачным. Настолько, что Ральф видел сквозь него брошенную на кровать шинель, а сквозь шинель - пружины кровати.
И снова он чувствовал боль. То тупую, то острую, то по всему телу, то в груди или только в области живота. Тогда, в лесу, он почти ничего не ощутил, когда один из его спутников неожиданно ткнул его чем-то в левый бок. Ральф очень испугался, что это конец.
Страх смерти ни с чем нельзя спутать. Сталкиваясь с ним впервые, человек понимает, насколько ему на самом деле дорога жизнь. За время войны в России Ральф должен был испытать этот страх уже несколько раз. Но в стычках с партизанами и даже в первом бою у Хизны рядом с ним, плечом к плечу, боялись русских пуль и другие солдаты вермахта. А в эту секунду он испытывал щемящее запредельное чувство одиночества и беспомощности.
Такое с ним случилось в детстве, когда, поздней осенью, играя в лесу, они с другом забрались в маленькую землянку, а кто-то из детворы бросил в узкий лаз самодельную дымовую шашку, сделанную из эбонитовой окантовки найденного на свалке автомобильного руля. Смеясь и улюлюкая, "товарищи" стали заваливать вход в землянку землей, сухими листьями и ветками. Ральф и его "коллега" по западне отчаянно пытались выбраться. Дышать в землянке было уже нечем, они мешали друг другу, застревали в проходе, кричали и звали на помощь, понимая, что погибают. Через минуту им, обессиленным, удалось-таки выбраться на свежий воздух. До войны Ральфу частенько снился этот эпизод из его прошлого.
Желание жить и в этот раз, зимой 1941 года, победило уверенность в собственной беспомощности перед неизбежным.
Ральф получил удар ножом, а его мозг принял оперативное командование над действиями тела и продиктовал телу осесть на снег, завалиться на тот самый левый бок и постараться больше не двигаться. Правдоподобно притворяться помогала настоящая слабость, которую Ральф тут же ощутил, несмотря на притупляющий чувства мороз. Глаза заволакивало туманом, и вдруг стало совсем не страшно. Тот, что ударил Ральфа, судя по всему, коротким штыком, посмотрел на жертву, хотел наклониться и удостовериться, что черная работа выполнена, но в дело вмешался ангел-хранитель Мюллера - убийца махнул рукой, пробормотал что-то похожее на "конец", взял прислоненную к березе винтовку и пошел прочь.
Шок и холод сделали свое дело. Ральф не потерял сознания, и это было первое обстоятельство, которое помогло ему избежать смерти, причем, надо сказать, смерти полностью нелепой и бессмысленной, при совершенно фантастических и не поддающихся объяснению обстоятельствах.
Пришла боль. С ней проснулось осознание необходимости действовать, принимать решения. Ральф принял решение жить. Для начала, жить ради жизни. Потом уже ради того, чтобы попасть к своим. Не к этим, а к "настоящим" своим, рассказать им все, что он тут видел. Ну, а уж после можно будет смело мечтать и о Ландсхуте, и о соседке Анне… Хотя, сначала, конечно, о колбасках, жареных баварских колбасках с солеными претцелями.
"Мы обязательно закажем сразу двадцать. Зигфрид - известный обжора, так что, лучше уж быть запасливей. Зигфрид! Зигфрид не знает, что здесь произошло!"
В висках стучала кровь, боль под ребрами становилась сильней.
"Я не успею,- думал Мюллер,- надо стрелять… Где автомат? Черт! Как больно… Они забрали автомат. Зигфрид… Их там двое с капитаном, если только капитан не с этими заодно…"
Ральф робко попытался встать на ноги, и это, как ни странно, ему удалось. Определив, в какой стороне должен находиться бронетранспортер, он двинулся туда и сразу понял, что не успеет.
Со стороны поля раздался выстрел. А потом стало тихо. Ральфа мутило. Он присел на поваленное дерево, с трудом расстегнул шинель, пытаясь нащупать рану. Похоже, его старая привычка таскать в карманах всякое барахло сослужила добрую службу. Колода карт, две зажигалки, письма из дома, наконец, плотный свитер смягчили удар, взяли на себя часть длины острия клинка. Но кровь все равно продолжала сочиться из раны, а прямо перед глазами уже плыли достаточно плотные серые облака.
Ральф достал из правого кармана кителя маленькую серебряную фляжку с изображением легкомысленной арийки, полил место, откуда текла кровь, взвыл от боли, а потом залпом выпил остатки содержимого. Фляжку положил обратно в карман. Они с Зигфридом прибыли в лес в полном снаряжении, так что у него имелись медикаменты и бинты. Пытаясь кое-как перевязать рану, Ральф услышал несколько пистолетных выстрелов и крики. После небольшого перерыва, длившегося секунд десять, выстрелы возобновились. Он поднялся и снова пошел в сторону поля, так быстро, как только мог.
Выстрелы вскоре смолкли. Ральф уже видел край леса. Со стороны деревни послышался нарастающий гул. Над горизонтом заполыхали зарницы. Фронт ожил. Скорее всего, он был уже рядом с Мосальском. Не исключено, что русские части подошли совсем близко, ведь недаром же "эти" так торопились сделать свою странную работу.
Мюллер, донельзя ослабленный, растерянный, истекающий кровью, подумал, что из этого леса нет выхода. Чудесным образом избежав внезапной гибели, он обречен медленно умирать здесь, под окоченевшими деревьями, на краю старого русского кладбища.
Словно в подтверждение мыслей, в километрах двух от места, где он сейчас находился, там, где притулилась деревушка Хизна, бывшая ему вынужденным домом несколько месяцев, началась интенсивная стрельба. В деревне завязался бой. Пригибаясь, Мюллер вышел к полю. Метрах в трехстах он увидел бронетранспортер, огибающий небольшую рощицу. Он ехал в сторону, противоположную той, где находилась деревня и откуда доносилась отчаянная пальба. Вдруг Ральф заметил человека, уткнувшегося лицом в снег. Грубер. Слава богу, капитан к этой шайке отношения не имеет. Или "не имел". Похоже, Грубер мертв. Однако гауптман еще дышал.
На секунду-другую он приоткрыл глаза и прохрипел:
-Ты? Долго жить будешь. Живой… Живи.
Ральф склонился над своим начальником, расстегнул шинель и китель, сорвал жетон, отыскал документы, вытащил из кобуры пистолет, не забыв прихватить две запасные обоймы. Ефрейтора мутило все сильней. Шнапсу бы сейчас, но фляжка пуста. Водка была у Зигфрида… Где Зигфрид? Надо срочно выяснить, что с ним.
Мюллер бросил взгляд на капитана и, утопая в снегу, побрел к снежной колее, где совсем недавно стоял бронетранспортер. Там лежал Зигфрид. Мертвый. Дрожащей от холода и страха рукой Ральф закрыл ему глаза.
Хотелось кричать, но, глотнув ледяного воздуха, он лишь прохрипел чуть слышно:
-Что же я буду теперь делать, черт вас побери, Зигфрид, гауптман Грубер?!
…Ральф побрел обратно в лес. Рана, хоть и не тяжелая, но силы забрала - идти было до отчаяния трудно. Но Ральф твердо решил: надо запомнить место. Вдруг удастся когда-нибудь вернуться и узнать, что было в ящике, который штатские и эсэсовцы так тщательно запрятали под землей у Богом забытой деревни и из-за которого погиб его друг Зигфрид и потомственный вояка гауптман Грубер.
По дороге к месту, где его пытались зарезать, Ральф остановился у тела капитана, кое-как присыпал его снегом, а после присел рядом, совсем ненадолго, чтобы отдохнуть. Он отпил немного водки из фляжки Зигфрида и почувствовал, что… плачет. Слезы текли из глаз и почти тут же замерзали, превращаясь на щеках в тоненькие сосульки.