Важно сидели сараффы-менялы, торговцы деньгами, такие неподвижные, точно под шелковыми халатами были не живые тела, как у всех остальных людей, а тяжелые мешки, туго набитые золотыми монетами. Среди менял было много индусов в красных чалмах-пагри, обмотанных не так, как у мусульман, и с рогатыми знаками, нарисованными на лбах. К сараффам приходили люди, садились и пили с ними чай. И разговаривали - по одному слову в час. Отец говорил, что так заключаются большие сделки на суммы, равные стоимости товаров целых базарных рядов, и от которых может зависеть судьба десятков и сотен тысяч людей, сделки на ввоз и вывоз риса и зерна, хлопка, шерсти, винтовок, патронов и даже пушек…
Так же было и на родине, в Аллакенде. Отец постоянно рассказывал о городе, его улицах, мечетях и окрестностях. Показывая сыну какое-нибудь место в Кабуле, отец обязательно замечал:
- У нас тоже было так, или: у нас было похоже, или: а у нас было иначе.
Во всем, что попадалось на глаза, отец находил повод для сравнения и рассказа. Иногда мальчик говорил: "Я тоже помню". Ему казалось, что он помнит, он не лгал. Он никогда не лгал, - ложь позорна для мужчины… Отец всегда удивлялся и слушал сына вздыхая… А вечером он говорил жене: "Ты знаешь, он сегодня вспомнил"… - и тогда вздыхала и мать.
Сын твердо знал, что нет в мире лучшего места, чем его родина! Ведь он родился в великом Аллакенде, как его отец, дед, прадед.
Иной раз для забавы отец и сын следовали за жадным инглези - англичанином или американцем, искавшим на базаре старое оружие, ковер или другие красивые вещи. Люди на базаре говорили, что на родине инглези нет красивых вещей и никто не умеет их делать.
Инглези выбирал кривой кинжал с рукояткой из пожелтевшей слоновой кости в источенных белыми муравьями бархатных ножнах, бронзовую чашу с тонкой насечкой, седло с высокой шишкой луки, шашку с золотым узором на клинке и со стихом корана на синеватой стали…
Инглези не понимал языка людей, и купец, вежливо кланяясь покупателю, в глаза называл его паршивейшим псом, незаконнорожденным сыном черепахи и свиньи. Никто не смеялся, все умели искренне забавляться с серьезными лицами.
Много лет прошло с того черного года, когда войска инглези напали на Афганистан, взяли Кабул и выжгли город и базар. Но ненависть к ним продолжала жить в обиженном народе.
Просто совершаются дела между правоверными, но нужно узнать, позволит ли судьба заключить сделку с неверным. И купец начинал гадать на четках. Он захватывал наугад горсть зерен и считал: раз - Адам, два - Ева, три - Эблис. Если выходил Адам, продажа совершалась без затруднений. Ева давала указание повысить цену и не уступать. Но когда в конце гадания выпадал Эблис, купец махал инглези рукой и поворачивал спину. Нечистый пожиратель свиного мяса может убираться восвояси, ни за какие деньги ему ничего не продадут. И нищие протягивали к инглези черные ладони, одинаково издеваясь над ним и проклиная его, давал ли он им что-либо или нет.
…Эмир Сеид-Алим-Хан был большой красивый человек в золотом халате и в громадной, как гнездо аиста, белой чалме. Он ездил в Кабул разговаривать с самим афганским падишахом. Окруженный свитой, он ехал на красивой лошади карабаире, которую вели под уздцы.
Быть может, тысяча человек, ушедших с эмиром, ютилась и теснилась в купленном им поместье под Кабулом, по имени Кала-и-Фата. Люди без родины, они постоянно говорили о ней. Она была за горами, куда заходит солнце, и следовало молиться, обратившись к ней лицом. Иногда кто-нибудь уходил туда. Редко случалось, что кто-нибудь возвращался, их рассказов хватало на месяцы.
…Мулла читал детям строфы из корана, и мальчики повторяли за ним вслух, чтобы заучить наизусть. Этим начиналась и кончалась обычная наука мусульманина, но Ибадуллу обучили и арабскому письму. Он был понятлив и трудолюбив, в тринадцать лет он без ошибки писал священные тексты, не только имея книгу перед глазами, но и на память, как настоящий мирза. На родине, при дворе эмира, отец служил толмачом, переводчиком с русского. Он сохранил три или четыре русские книги и тщательно, потихоньку от других, учил сына говорить и писать по-русски. У отца не было такой ненависти к русским, как у эмира.
Мальчик не помнил, когда он, впервые услышал и впервые понял, что родиной владеют русские. Отец надеялся, что сын дождется дня, когда изгнанники вернутся на родину. "Мир есть лучшее из решений", - говорил Рахметулла и вздыхал - он не хотел, чтобы его сын сделался воином. Мальчик охотно учил русский язык и восхищал отца своими способностями. У ребенка была хорошая память, и услышанное однажды оставалось в ней навсегда, подобно камню, положенному в стену.
…Проходили годы. Ибадулле эмир казался маленьким человечком, утонувшим в парчовых халатах, точно раздавленным громадной чалмой. Или Сеид-Алим-Хан всегда был таким, а вырос сам Ибадулла?..
Пророк Магомет имел девять жен, и столько же разрешено законом святым имамам, верховным учителям ислама, преемникам пророка. Всем прочим людям, даже эмирам, закон разрешает четырех жен. Кроме разрешенных жен, эмир имел сорок семь наложниц. Закон говорит о женах: наложница - не жена.
А у отца была одна жена, мать Ибадуллы. Близилась пора женить сына и устроить его. Отец продал все, что имел, зарыл в землю деньги на выкуп за будущую невесту, а на то, что осталось, купил немного дешевой земли, бесплодной, без воды.
Два года они жили, как дикие звери, на мертвой земле. Два года двое мужчин, отец с сыном, как кроты, рыли кяризы. Колодцы пробивали склон пологой возвышенности и соединялись по дну водотоком, узким проходом-норой для вывода наружу собирающейся на дне колодцев воды. Было устроено два кяриза: один на двенадцать, другой на пятнадцать колодцев. Тяжелая, опасная работа.
Ибадулла познал великую радость человека, оросившего поле, давшего жизнь земле и хлеб своей семье. И вторую, когда девушка впервые открыла свое лицо мужчине, ставшему мужем. И дважды третью радость - двух сыновей, одного за другим, подарила жена.
…Умер отец. Перед смертью он проклял эмира и собственное безумие, лишившее внуков родины. А потом пришла оспа…
III
Ибадулла не мог оставаться в месте, опустошенном смертью. Он продал орошенную землю, спрятал золото в поясе и ушел в Индию, в город, где находится знаменитое высшее духовное училище для мусульман, университет ислама, медресе. Там он стал талоба - студентом, ищущим света познания и покоя душе.
Многим из духовных руководителей ислама в тот год казалось, что время начинает благоприятствовать тем, кто думает о возрождении мирового значения мусульманства. По их мнению, Советский Союз был обречен упасть под ударами германцев, подобно всем остальным государствам Европы. И медресе закипело слухами и мечтами…
Победа Германии вновь возвысит Турцию, старого друга немцев. Уже даны обещания и произошел обмен тайными, нерушимыми клятвами между турецким правительством и германским фюрером - так утверждали некоторые, точно они сами присутствовали при переговорах. Империя Кейсар-и-Рума возродится в еще больших пределах, и вновь заблестит меч ислама.
Англичане и французы будут изгнаны из Азии и Африки…
Воспаленные мечты исламитов не знали предела: Советский Союз будет разорван на мелкие куски. Вновь создадутся былые эмираты Аллакенда, Хивы, Коканда. В Сибири, на Волге, в Крыму и на юге бывшей Российской империи появятся новые ханства.
Предосудительность чтения газет и книг иноверной печати была забыта, все обсуждали политические вопросы. Передавали якобы точнейшие сведения о религиозном и национальном кипении на территориях, входящих в Советский Союз. Ссылались на верных людей: советские мусульмане не могут дождаться сигнала восстания!
Утверждали, что Гитлер почитает ислам и рядом с ним стоят скрывающие до решительного часа свои имена мусульмане, чьих советов слушается владыка Германии. Передавали даже, как известие абсолютно достоверное, что Гитлер порывает с христианством и поклялся содействовать распространению ислама во всей Азии и Африке.
Строились планы перекройки карты мира, один смелее и решительнее другого.
Профессора-мудариссы и студенты-талоба, считая себя призванными руководить движением ислама, организовали особый тайный союз.
Под видом талоба в медресе появился таинственный человек по имени Сеид-Али, знаток законов ислама. Под печатью клятвы избранные поверяли друг другу его секрет. Оказывается, Сеид-Али - не кто иной, как принявший ислам внук бывшего императора Германии Вильгельма второго, этого умершего в изгнании друга Турции и всех мусульман. Сеид-Али - друг нового германского повелителя славного Адольфа Гитлера и прислан к мусульманам со словами любви и союза.
Все ждали сигнала - вступления Турции в войну против Советского Союза. Тогда-то и поднимется повсеместно зеленое знамя джихада, беспощадной к коммунистам войны за ислам.
Прибыл посол и с Дальнего Востока. Император Японии Хирохито хотел знать, как отнесутся мусульмане к вступлению японских войск в Индию и чего они хотят за союз со страной Восходящего Солнца…
IV
Фанатики ислама разыскивали потомков пророка Магомета, чтобы заместить долженствующие вскоре открыться с помощью Гитлера и Хирохито многие вакансии мусульманских владык. Возникли многочасовые яростные споры о правах кандидатов на будущие престолы.
Дряхлый Сеид-Алим-Хан, бывший эмир Аллакендский, пытался расправить свои согнутые развратом и старостью плечи и проявлял неожиданную щедрость, поощряя не только словом, но и золотом подготовку войны против коммунистов.
Политики медресе утверждали, что Турция выступит против Советского Союза немедленно после поражения советских армий на волжских рубежах. Такое условие принято якобы в тайном договоре между Гитлером и турецким правительством!
Решающая минута приближалась. Германское радио, агенты гитлеровской пропаганды и шпионы третьего райха кричали о выходе германских войск на Волгу, о поражении Советов…
…В медресе талоба помещаются по двое, по трое и более, в зависимости от размера худжр. Ибадулла жил вместе с Шейх-Аталык-Ходжой, происходившим из рода богатейших феодальных землевладельцев-заминдаров в Западном Пенджабе. Богач нуждался в дипломе медресе для увеличения своего личного авторитета. Он честолюбиво мечтал сделаться шейх-уль-исламом, то-есть одним из вождей религии. В скромном узбеке Ибадулле дальновидный политик усматривал одно из возможных средств связи с низами осевшей под Кабулом колонии аллакендских эмигрантов и самим Аллакендом. В медресе Шейх-Аталык-Ходжа щеголял аскетической скромностью личной жизни, бредил величием ислама и жаждал священной войны…
Однажды он, веря в успехи Гитлера, приближающегося к Волге, в присутствии верных девять раз подбрасывал волшебный камень яда-таш, чтобы узнать, в каком дне наступающего месяца начнется, наконец, война. И девять раз получилось - в двадцать третьем…
…Ударом, не сразу правильно понятым и оцененным, была поражающая весть о разгроме прославленных непобедимыми войск Гитлера на Волге. Фанатики отказывались верить. Один из талоба, осмелившийся легкомысленно сделать вывод о предстоящем крушении гитлеровской империи, был тяжело изувечен. Но с непреклонностью судьбы каждую неделю и каждый месяц, как проткнутый пузырь, уменьшалась на карте захваченная германцами территория. Под ударами советских армий войска Гитлера гибли, бежали, сдавались в плен, рассыпались прахом.
Разочарование исламитов было жестоким. Приходилось признать, что считавшиеся "мусульманскими" советские республики Средней Азии и не собирались предпочесть зеленое знамя красному.
Гитлер исчез. В общем разгроме Турция сумела уцелеть, но не могло быть и речи о восстановлении ее прежней силы.
Таинственный талоба Сеид-Али бежал. Говорили, что он едва успел скрыться от ищеек инглези в афганских горах. Его искали как германского агента и шпиона.
Молчаливый и грустный Ибадулла, прислушивавшийся ко всему, чтобы найти надежду вернуться на родину, испытывал прежнюю горечь и новое смятение.
Вскоре многие политики медресе воспрянули духом. Начался кровавый дележ громадного полуострова Индустана. Возникало новое мусульманское государство - ведь раздел происходил по признакам исповедуемых населением религий.
"Ученые" изуверы разъезжались, чтобы подстрекать мусульман избивать "нечистых" индусов, многобожников, не признающих ислама. Лилась кровь бедняков, наживались богачи, захватывая за бесценок или совсем даром землю и имущество выселяемых индусов. Но все это было чуждым Ибадулле делом, и резня претила его сердцу.
Пришли вести от Сеида-Али. Он обращался к своим братьям по исламу с горячим призывом резать не столько нечистых почитателей коровы, сколько коммунистов, кто бы они ни были. И, что было весьма многозначительно, все четыре гонца, доставившие послание от Сеида-Али и усиленно рекомендуемые им, как единомышленники, были инглези, его недавние враги! Поистине, менялись времена, и новые светила вставали на небе ислама!
…И глубокая трещина прошла в отношениях между Ибадуллой и Шейх-Аталык-Ходжой. Рассыпалась непрочная постройка дружбы между бедным сыном невидного аллакендского эмигранта и представителем знатной семьи, кичащейся своим происхождением от древних шейхов-князей былых арабов-корейшитов, завоевателей Синда.
Шейх-Аталык-Ходжа принадлежал к числу тех, кто быстро понял значение происшедших политических изменений. Он безоговорочно согласился с тем, что пришло время, когда борьба с коммунистами сделалась неизмеримо важнее резни индусов. Бывший ярый враг всех инглези, противников Гитлера, ныне утверждал истинное, но, если вдуматься, не такое уже новое откровение: сущность ислама заключается в беспрекословном повиновении богу, установившему раз и навсегда незыблемое место для каждого человека, как бедного, так и богатого. Пробуждая вражду бедных к богатым, коммунисты разрывают ислам!
В кругу верных Шейх-Аталык клялся в ненависти к инглезам, но умел с блеском обширной эрудиции доказывать и неизбежность и необходимость длительного союза с ними.
Охладевшие друзья расстались. Ибадулла тосковал, чувствовал себя потерянным, ненужным, без родины, без надежды, без дела, к которому можно приложить руку и найти забвение в труде. Жизнь потеряла цену.
Иногда он перечитывал старое, полученное отцом лет пятнадцать тому назад, письмо из Аллакенда от старого друга Мослима. Человек, о котором отец всегда отзывался с уважением и любовью, звал примириться и вернуться на родину.
Развязку невольно ускорил сам Шейх-Аталык-Ходжа. Он разыскал Ибадуллу и предложил ему готовиться к переброске на родину с помощью американцев.
Происходила организация диверсионных групп из мусульман, разыскивались надежные люди. В секретных, созданных американцами школах проводилось обучение современных воинов ислама.
Ибадулле пришлось выбирать. Он не хотел ни связи с американцами, ни службы им. Он ушел тайно, полагаясь лишь на себя.
Где же была судьба? Ведь он сам, и никто иной, так решил и так сделал…
V
Пассажирский поезд остановился только на две минуты. Чем-то случайным, условным могла показаться железнодорожная станция человеку, незнакомому с ландшафтом Средней Азии.
Кругом неровная степь, обманчиво казавшаяся ночью вспаханным полем, несла редкие пучки жесткой травы. Уже минуло короткое время весеннего цветения, середина мая - это разгар лета. Сожженная жаром и безводьем растительность сделалась черно-серой, ее щетинистые растрепанные кочки торчали на бесплодных лысинах коричневого такыра.
Недалеко от станции медленно бродили и лежали несколько верблюдов. Большие тела вялых животных были такого же цвета, как грунт. Их горбы с клоками темной шерсти подражали кустикам засохших трав. Пустыня умело маскировала своих обитателей.
Кругом станционного здания не было никакой ограды, и пустая земля начиналась прямо от дверей. Рядом в степь вросли пять или шесть низких глинобитных строений с плоскими крышами. В стороны расходились тропы, извилистые пути в невидимые за горизонтом поселения и стоянки скотоводов.
Между станцией и железнодорожными путями стояло несколько пыльных акаций. От рельсов отходил наклонный желоб, кончающийся в бетонном горле подземного водоема. Воду для людей, животных и деревьев привозили в вагонах-цистернах.
Недалеко от станции высился горб моста, переброшенного через глубокую впадину. Она подходила к железнодорожным путям с северо-востока и уходила на юг. С моста открывалось глубокое и пустое русло. Местами его отлогие склоны перерывались отвесными стенами, источенными неправильными рядами черных отверстий, нор, проделанных стрижами.
Полупустыня, полустепь издавала особенный и едва различимый запах. В нем слышалась тончайшая лёссовая пыль, смешанная с ароматом недавно засохших растений. Сухой, печальный запах. Но в нем различалась особенная, бодрящая струя смолистого креозота от железнодорожных шпал.
В безводном ущелье, сужающемся под мостом, изгибалась черная тень стальной фермы, отброшенная недавно взошедшим солнцем. Горы находились на севере и на востоке, но отсюда их еще не было видно. Сухая впадина тянулась от них, как говорил Ефимов. Он показывал обеими руками: там, слева и справа, выходят отроги хребтов, между ними втягивается пустыня. Сухое русло должно вписываться в самую низкую линию местности, в тальвег этого плоского обширного куска земли.
Легкое снаряжение исследовательской группы было погружено на трех ослов. Главный груз составляли переносные резиновые резервуары для воды, наполненные доверху. Группа должна была перемещаться от колодца к колодцу, имея запас воды на длинные переходы.
Все малочисленное население станции вышло пожелать доброй удачи в пути людям, обследующим пустыню. Железнодорожники тоже принимали участие в организации экспедиции, это они выбирали ослов, самых сильных и выезженных. По маршруту экспедиции не было удобных троп для автомобиля.