- Мы высадились на другой стороне Моро и простояли там весь день, подготовляясь к тому, что выполнили. Мы взяли наши паруса, сделанные из индейской ткани, и выбелили их илом, который привезли с собой по реке (мы рассчитывали встретить какой-нибудь испанский корабль, плывя вдоль берега, и решили завладеть им или умереть). Этими парусами мы покрыли сверху наши каноэ и гребли из-под них. Так что даже если бы ваши часовые не спали, они вряд ли заметили бы нас прежде, чем мы подошли к самому борту. Вместо лестницы мы пользовались длинными бамбуками, снабженными подпорками для ног и крюком из крепкого дерева на верхушке. Они и сейчас висят на перилах вашей кормы. Конец истории мне незачем вам рассказывать.
Командир поднялся и учтиво промолвил:
- Вы одержали победу, капитан! И мне не стыдно, что я не устоял перед противником, соединяющим хитрость змеи с храбростью льва. Сеньор, я так же горжусь быть вашим гостем, как гордился бы при более счастливых обстоятельствах быть вашим хозяином.
- Вы слишком великодушны, сеньор. Но что там за шум снаружи? Карри, пойди и посмотри.
Но не успел Карри дойти до двери, как она открылась. Появился Иване с перепуганным лицом.
- Преступление, сэр! Испанец убит и уж похолодел. Индианка исчезла, а когда мы обыскивали корабль, чтобы найти ее, мы нашли английскую женщину. На нее страшно смотреть!
- Английскую женщину?! - вскакивая, закричали все трое.
- Приведите ее сюда, - сильно побледнев, сказал Эмиас, и тотчас Иео с другим матросом ввели в каюту фигуру, в которой едва можно было узнать человеческое существо. Это была старая женщина, одетая в желтое одеяние жертв инквизиции, с растрепанными седыми волосами, свисающими на измученное и изнуренное голодом лицо. Страдальчески сощурив глаза, как человек, не привыкший к свету, она озиралась вокруг. Ее сжатые губы придавали ей полуидиотское выражение, и все же в глазах мерцали безграничный страх и подозрительность.
Она подняла свои скованные руки, чтобы закрыть лицо, и при этом движении на костлявой руке обнаружился ряд ужасных шрамов.
- Посмотрите сюда, господа! - указывая на них, сказал Иео с жестокой улыбкой. - Это работа папистских палачей. Я хорошо знаю, что означают эти знаки.
И он показал подобные же шрамы на своей собственной руке.
Командир отшатнулся с таким же ужасом, как англичане.
- Как очутилась эта несчастная на борту моего корабля? Епископ, так это пленник, которого вы прислали?
Епископ, который понемногу пришел в себя, посмотрел на нее, а затем быстро отодвинул свой стул, перекрестился и почти завопил:
- Проклятие, проклятие! Кто привел ее сюда? Уберите ее, не смотрите на нее. Она сглазит вас, околдует! - И он начал бормотать молитвы.
Эмиас схватил его за плечи и поставил на ноги.
- Свинья! Кто это? Очнись, трус, и скажи мне, или я разрежу тебя на куски!
Но, прежде чем епископ успел ответить, женщина испустила дикий крик, и, указывая на более высокого из двух монахов, спряталась за Иео.
- Он здесь! - кричала она на ломаном испанском языке. - Возьмите меня отсюда! Я вам больше ничего не скажу. Я вам сказала все и еще много неправды. О, зачем он опять пришел? Ведь они сказали, что больше не будут меня мучить.
Монах побледнел, но, как загнанный дикий зверь, обвел все собрание злым взглядом, а затем, в упор смотря на женщину, так сурово приказал ей замолчать, что она, как побитая собака, опустилась на пол.
- Молчи, пес! - вскричал Билль Карри, которому кровь бросилась в голову, и подкрепил свои слова ударом, поневоле заставившим монаха замолчать.
- Не пугайтесь, добрая женщина, и говорите по-английски. Мы все здесь англичане. Расскажите нам, что они с вами сделали.
- Новая ловушка! Новая ловушка! - закричала она с сильным девонширским акцентом. - Вы не англичане. Вы опять хотите заставить меня лгать, а потом начнете мучить. О, я несчастная! - закричала она, разражаясь слезами. - Кому мне довериться?
Эмиас стоял молча, полный жалости и ужаса. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что он скоро услышит новости, о которых он боялся спросить. Но Джек сказал:
- Не бойтесь, душа моя, не бойтесь. Бог защитит вас, если вы только будете говорить правду. Мы все англичане и все из Девона, откуда и вы, кажется, судя по вашей речи. Корабль этот наш, и сам папа не посмеет до нас дотронуться.
- Из Девона! - колеблясь повторила она. - Из Девона. Откуда же?
- Из Байдфорда. Это мистер Билль Карри из Кловелли. Если вы - девонская жительница, вы, наверное, слыхали о Карри.
Женщина сделала скачок вперед и бросилась Биллю на шею.
- О, мистер Карри! Жизнь моя! Мистер Карри! Так это вы? Ох, душенька! Но вы-таки почернели, а я совсем ослепла от горя. Ох, кто только послал вас сюда, мой дорогой мистер Билль, чтобы вытащить меня, несчастную, из ада?!
- Кто же вы?
- Люси Пассимор, белая колдунья из Вилькомба. Разве вы не помните Люси Пассимор, которая сводила вам бородавки, когда вы были мальчиком?
- Люси Пассимор! - почти завопили все три друга. - Та, которая уехала с…
- Да! Та, которая…
- Где донна Рози Солтэрн? - вскрикнули Билль и Джек.
- Где мой брат Франк? - воскликнул Эмиас.
- Умерли, умерли, умерли!
- Я знаю это, - сказал Эмиас, садясь опять.
- Как она умерла?
- Инквизиция… он!.. - указала Люси на монаха. - Спросите его. Он приговорил ее к смерти. И спросите его! - указала она на епископа. - Он сидел и смотрел, как она умирала.
- Женщина, вам снится сон! - сказал епископ, вставая с перепуганным видом и отходя как можно дальше от Эмиаса.
- Как умер мой брат? - спросил Эмиас все еще спокойно.
- Кто вы, сэр?
Луч надежды сверкнул перед Эмиасом. Она не ответила на его вопрос.
- Я - Эмиас Лэй из Бэруффа. Знаете ли вы что-нибудь о моем брате. Франке, который был взят в плен в Ла-Гвайре?
- Мистер Эмиас! Как это я не узнала вас по росту! Ваш брат умер…
- Но как? - настаивал Эмиас.
- Сожжен вместе с ней, сэр!
- Правда это? - обернувшись к епископу, спросил Эмиас совершенно спокойным голосом.
- Я… его… - заикаясь и задыхаясь, торопливо оправдывался епископ. - Я ничего не мог сделать по своему положению епископа. Я был принужден быть невольным свидетелем… Я - слуга церкви, сеньории не мог вмешаться в это, как ни в какие дела инквизиционного суда. Я не принадлежу к нему - спросите его, сеньор! Что вы собираетесь сделать?.. - закричал он, когда Эмиас положил ему на плечо свою тяжелую руку и повлек его к двери.
- Повесить вас! - ответил Эмиас.
- Повесить меня?! - воскликнул злополучный старик и стал униженно молить о пощаде.
- Возьми черного монаха, Иео, и повесь его тоже. Люси Пассимор, этого молодца вы тоже знаете?
- Нет, сэр, - ответила Люси.
- Ваше счастье, брат Герундио, - сказал Билль Карри, меж тем как добросердечный брат закрыл лицо руками и заплакал. Но епископ продолжал кричать:
- Ох, не сейчас! Один час! Только один час! Я еще недостоин смерти.
- Это меня не касается, - заявил Эмиас. - Я знаю одно, что вы недостойны жизни!
- О, брат Герундио, - визжал епископ. - Молитесь за меня! Я обращался с вами как животное. О, брат мой, брат!
- Не просите прощения у меня. Просите прощения у Бога за все ваши грехи по отношению к бедным невинным дикарям. Год за годом смотрели вы, как убивали ни в чем не повинных овец, и ни разу не подняли голоса в их защиту! О, покайтесь в этом, милорд, покайтесь, пока не поздно!
- Я покаюсь во всем, брат: и в своем отношении к индейцам, и к золоту, и к Тите. Только пять минут, сеньоры, только пять минут, маленьких минуточек, пока я покаюсь доброму брату! - И он повалился на палубу.
- Я не желаю подобной комедии там, где я распоряжаюсь, - жестко сказал Эмиас. - Уберите этого труса, - продолжал Эмиас, в то время как черный доминиканец стоял совершенно спокойно, сохраняя на лице нечто вроде улыбки жалости к несчастному епископу. Человек, привыкший к жестокости и упорный в своем фанатизме, он был так же готов переносить страдание, как и причинять его.
Епископ дал брату Герундио ряд мелких поручений относительно своей сестры и ее детей и маленького виноградника на солнечных склонах далекой Кастилии и умер, как доблестный муж Испании. Эмиас долго стоял в торжественном молчании, глядя на два тела, болтающиеся над его головой.
Вся манера Эмиаса держаться изменилась за последние полчаса. Казалось, он постарел на много лет. Его лоб нахмурился, губы сжались, в глазах появилось неподвижное спокойствие, как у человека, который замыслил великое и страшное дело и именно потому должен стараться быть спокойным, даже веселым. Когда он вернулся в каюту, он вежливо поклонился командиру, извинился перед ним за то, что так плохо играет роль хозяина, и попросил закончить завтрак.
- Но, сеньор, возможно ли это? Неужели его преосвященство умер?
- Он повешен и умер. Я повесил бы, если бы мог, всякое существо, присутствовавшее при смерти моего брата. Ни слова более, сеньор. Ваша совесть подскажет вам, что я прав.
По окончании завтрака Эмиас пошел взглянуть на Люси Пассимор, которую кормили матросы, взявшие ее на свое попечение, меж тем как Эйаканора с надутым лицом наблюдала за ними.
- Я поговорю с вами, когда вам станет лучше, Люси, - сказал Эмиас, беря ее за руку. - Теперь вы должны есть и пить и забыть обо всем среди девонских ребят.
- Зачем вы взяли ее за руку? - спросила Эйаканора почти презрительно. - Она - старая, безобразная и грязная.
- Она - англичанка, дитя, и мученица, и я буду ухаживать за ней, как ухаживал бы за собственной матерью.
- Почему вы не делаете меня англичанкой и мученицей? Я могу научиться делать все, что умеет эта старая ведьма!
- Вместо того чтобы называть ее нехорошими именами, лучше пойдите и позаботьтесь о ней.
Эйаканора отскочила от него, растолкала матросов и овладела Люси Пассимор.
- Куда я ее дену? - не подымая глаз, спросила она Эмиаса.
- В лучшую каюту, дитя, и пусть ей прислуживают как можно лучше, слышите, ребята!
- Никто, кроме меня, не дотронется до нее, - и, подхватив иссохшее тело на руки, как куклу, Эйаканора с победоносным видом удалилась, предложив матросам заниматься своим делом.
- Девчонка спятила, - сказал один.
- Спятила или нет, но она заглядывается на нашего капитана, - сказал другой.
- А где вы найдете другого, который стал бы обращаться с бедной дикаркой так, как он?
- Сэр Фрэнсис Дрэйк стал бы. От него он и научился. Однако не мешало бы промочить глотку. Хотел бы я знать, водится ли у этих донов пиво?
- Ручаюсь, что у них нет ничего, кроме виноградного уксуса, который дураки называют вином.
- Положим, совсем недавно на столе стояли вещи получше уксуса.
- Ну, - заявил один ворчун, - это не для таких бедняков, как мы.
- Не лги, Том Иване. До сих пор ты в этом не попадался, и я думаю, ложь - совсем не подходящее занятие для такого славного парня.
Вся компания вытаращила глаза. Эти слова произнес не кто иной, как сам Эмиас, подошедший к ним с бутылкой в каждой руке.
- Нет, Том Иване. Три года делили мы все поровну, и каждый мужественно выносил свою долю страданий. И впредь так останется - вот вам первое доказательство. Мы с удовольствием разопьем хорошее вино все вместе, а затем примемся за плохое. Только помните, дети мои, не напиваться допьяна. Нас слишком мало, чтобы кто-нибудь мог позволить себе роскошь валяться под столом.
Наконец этот бурный день кончился. К пленникам относились с большой добротой. И когда через два дня отправляемые на берег пленники усаживались в каноэ, побежденные и победители обменялись крепким рукопожатием. А Эмиас вернул командиру его меч и преподнес ему на прощанье бочонок епископского вина.
Шаг за шагом, в той мере как позволяли ей слабость и затмение рассудка, рассказала Люси Пассимор свою историю. В общем, она была очень проста, и обо многом Эмиас мог сам догадаться. Рози уступила испанцу не без борьбы. Он посетил ее два или три раза в домике Люси (как узнал он о существовании Люси, она сама не знала, - разве что от иезуитов?), прежде чем она согласилась пойти за ним. Он привлек Люси на свою сторону, обещав щедро вознаградить ее индейским золотом. Наконец они поехали в Лэнди, и там влюбленные были обвенчаны священником, и это был не кто иной, - Люси готова была поклясться, - как более короткий и толстый из тех двух, которые увезли на лодке ее мужа, - одним словом, отец Парсон.
Они уехали из Лэнди на португальском судне, пробыли несколько дней в Лиссабоне (причем Рози и Люси не сходили на берег), а затем корабль пошел прямо в Вест-Индию. Молодые были веселы, как солнечный день. Он готов был целовать следы ее ног, пока не появился этот злой дух, мистер Евстафий, - никто не знал, как и откуда. И с этого времени все пошло плохо. Евстафий приобрел власть над доном Гузманом. Угрожал ли он ему расторжением брака или возбуждал в нем суеверные угрызения совести за то, что он позволяет своей жене оставаться еретичкой, или (как сильно подозревала Люси) внушал ему, что ее сердце все же рвется на родину, в Англию, и она мечтает, чтобы прибыл Эмиас со своим кораблем и увез ее домой, - неизвестно. Дом скоро стал вертепом зла, а Евстафий - ею повелителем. Дон Гузман даже приказал Евстафию покинуть дом. И он ушел, но через неделю каким-то образом вернулся и оказался еще в большей милости, чем прежде. Затем начались приготовления к встрече англичан и сильные ссоры между доном Гузманом и Рози, и, наконец, за несколько дней до появления Эмиаса дон Гузман выскочил из дома как фурия и открыто крикнул, что она предпочитает ему этих лютеранских собак и что он убьет сначала их, а потом ее. Конец был скоро досказан. Эмиас и так слишком хорошо знал его. На другое же утро, после того как он был в вилле, Люси и ее госпожа были схвачены (они не знали кем) именем инквизиционного суда и отправлены на корабле в Картахену. Там их допрашивали и обвинили в колдовстве, чего злополучная Люси даже не могла отрицать. Ее подвергли пыткам, чтобы оговорить Рози. И что она говорила или чего не говорила под пытками, бедняжка сама не знала. Через три недели их повезли на аутодафе. И здесь Люси в первый раз увидела Франка, который шел в ужасной процессии обреченных огню. Люси была публично присуждена получить двести плетей и быть сосланной в "Священную обитель" в Севилье на вечное заключение, а Франк и Рози были сожжены на одном костре. Люси полагала, что они не чувствовали мучений больше, чем двадцать минут. Оба они были очень бодры и спокойны и держались за руки (в этом она может поклясться) до самого конца.
Так кончился рассказ Люси Пассимор. И можно ли удивляться, что, прослушав его, Эмиас Лэй снова поклялся отомстить дону Гузману, где бы его ни встретил?
Глава двадцать пятая
КАК САЛЬВЕЙШИН ИЕО НАШЕЛ СВОЮ МАЛЮТКУ
Итак, Эйаканора водворилась в каюте Люси как равноправный член экипажа, но очень беспокойный член, ибо в ней начался опасный перелом. Воинственная жрица племени омагов очень скоро превратилась просто в испорченного ребенка. Диана с берегов Меты, удовлетворив свое простодушное удивление перед большим плавучим домом, излазив все углы и заглянув во все шкапы и щели, обнаружила большую склонность тащить и прятать (она была слишком горда или слишком застенчива, чтобы просить) всякую дрянь, поразившую ее воображение. Когда Эмиас запретил ей брать что-либо без разрешения, она пригрозила утопиться, а затем ушла и весь день просидела надувшись в своей каюте. Тем не менее она послушалась, поскольку дело не касалось сладкого. Может быть, она тосковала по растительной пище своих родимых лесов, - во всяком случае, епископские запасы фруктов и сластей быстро таяли. Хуже того, так же таял запас сладкого испанского вина, специально оставленный Эмиасом, как укрепляющее для бедной Люси. Была прочитана суровая нотация. Эмиас разъяснил виновной, как низко обкрадывать бедную больную Люси, после чего Эйаканора пригрозила по обыкновению утопиться и побежала на палубу привести свою угрозу в исполнение, но Эмиас поймал ее и простил. В ответ начался бурный плач, потом последовали страстное раскаяние и обещания исправиться. А через неделю Эмиас узнал, что она надувала собственную совесть, заставляя португальца-повара давать ей другое вино. К счастью для Эйаканоры, предсказания Эмиаса, что вино сделает ее безумной, скоро сбылись. Однажды вечером она наделала тысячу глупостей, а на другое утро у нее сильно болела голова. Таким образом, секрет был разоблачен, и Эмиас приказал взять повара и высечь. Но Эйаканора с большим благородством не только избавила его от плетей, но предложила, чтобы ее высекли вместо него, сознавшись, что бедный малый говорил правду, когда клялся, что она угрожала убить его, и что он дал ей вина только из страха за свою жизнь.
Как бы то ни было, ее собственная головная боль и холодные взгляды Эмиаса оказались достаточным уроком, и после новой попытки утопиться дикая красавица на некоторое время угомонилась. И с этих пор уже до конца жизни ее нельзя было уговорить притронуться к крепким напитками.
Тем временем бедняга Эмиас не переставая ломал себе голову над вопросом, как нужно воспитывать девушку, которая при малейшем раздражении готова прибегнуть к убийству. Она испытывала дикую антипатию не только к Джеку Браймблекомбу, чьи походку и голос она открыто передразнивала в назидание матросам, но и к Биллю Карри, которому она не позволяла приближаться к ней. Когда ее спрашивали о причинах, она всегда давала один ответ, что Карри - кацик такой же, как Эмиас, и что здесь не должно быть двух кациков. И однажды она решительно предложила Эмиасу убить своего предполагаемого соперника и забрать себе весь корабль. И потом долго дулась, услышав, как Эмиас со смехом передал ее ценный совет своей предполагаемой жертве. В довершение всего она с невыразимым отвращением относилась к неграм; это выражалось в том, что она просто пряталась от них, а затем она стала швырять в них все, что попадалось под руку, пока негры, страшась за свою жизнь, не пожаловались Эмиасу.
Остальными матросами она распоряжалась как слугами, отрывая их от работы, иногда подкрепляя требования ловкой затрещиной. Добрые малые, особенно старый Иео, как настоящие матросы, баловали ее, слушались и даже шутили с ней приблизительно так же, как они делали бы с прирученным леопардом, который каждое мгновение может пустить в ход свои когти. Она забавляла и их и Эмиаса. Им необходимо было кого-нибудь баловать, а можно ли было найти более милое существо? Что касается Эмиаса, то постоянный интерес, вызываемый ее присутствием, даже постоянное беспокойство по поводу ее диких выходок занимали его ум и прогоняли грустные мысли о предстоящей встрече с матерью и о той трагедии, которую он должен будет ей рассказать. Не будь Эйаканоры, эти мысли ввергли бы его в меланхолию и лишили бы всякой цены в его глазах весь его жизненный успех и чудесное избавление.