Но где-то там, в центре, была явочная квартира Павла Арвидовича. Не столько рассчитывая умом, сколько чувствуя сердцем, Дементьев бежал именно туда - ведь во всем большом городе только там были его друзья, на помощь которых он мог рассчитывать.
Может быть, в эту минуту он забыл приказ, запрещающий ему подвергать риску явочную квартиру. Или, может быть, ему вспомнились слова полковника Довгалева: "Только по самой крайней необходимости…" Нет, нет и нет!
Дементьев был из тех людей, для которых военный приказ - святое и непреложное дело чести.
Поэтому, хотя он и бежал по направлению к явочной квартире, он прекрасно знал, что туда не зайдет, и поэтому все время лихорадочно думал: куда бежать дальше? Где скрыться?
Довольно быстро светало. Любой случайный человек заподозрит неладное, увидев бегущего немецкого офицера без фуражки, в кителе, вся спина которого набрякла кровью. Кроме того, Дементьев знал, что сейчас на ноги будет поднята вся городская комендатура. Словом, в его распоряжении были минуты. И тут Дементьев вспомнил чистенького старичка - смотрителя музея, того самого, который так неумело пытался скрыть подмену ценных картин.
Решение принято. Дементьев бежит в музей.
К громадному зданию музея во дворе лепилась маленькая пристройка, в которой и жил смотритель.
Вбежав во двор, Дементьев несколько минут прислушивался: нет ли погони? На улице было тихо. Дементьев поднялся на высокое крыльцо пристройки и нажал кнопку на двери. Где-то в глубине домика еле слышно прозвучал звонок. Тишина. Но вот Дементьев заметил, как в угловом окне шевельнулась занавеска. Он позвонил еще раз.
Голос из-за двери:
- Кто там?
- Откройте, ваши друзья, - по-русски сказал Дементьев.
- Скажите, кто?
- Советский офицер. Откройте скорей, за мной гонятся.
Несколько минут за дверью было тихо. Потом разноголосо залязгало железо многочисленных запоров, и дверь открылась. Перед Дементьевым стоял смотритель музея, в халате, со свечой в руках. Он сразу узнал Дементьева и отпрянул от двери. Свеча погасла.
- Заприте дверь, - тихо, но властно приказал Дементьев.
Старичок послушно запер дверь.
- Зажгите свет!
Старичок долго искал по карманам спички и наконец зажег свечу.
- Извините меня, но я действительно советский офицер, и я попал в беду. Ранен. За мной - погоня.
Старичок молчал, не сводя с Дементьева округлившихся глаз. Он явно не верил Дементьеву.
- Я говорю правду. Должен сказать вам, что, вероятно, мне удалось спасти ваши картины. Ящики с ними остались в порту.
Но еще долго смотритель музея ничему не верил и молчал. Дементьеву пришлось рассказать о себе немного больше, чем он имел право сделать.
Постепенно старичок приходил в себя и, кажется, начинал верить тому, что слышал.
- Спрячьте меня! - попросил Дементьев. - Мне больше от вас ничего не надо. Только спрячьте и помогите мне сделать перевязку.
Смотритель музея помолчал, потом взял со стола свечу:
- Идемте.
Оказалось, что из пристройки был прямой ход в музей.
Смотритель провел Дементьева в подвал-хранилище и, указав ему укромное место за грудой ящиков, ушел. Вскоре он вернулся, принес бинт и целый сверток разных лекарств.
Рана оказалась не очень опасной. Пуля по касательной ударила в нижнюю часть правой лопатки, раздробила ее и, уже обессиленная, неглубоко ушла под кожу.
Смотритель при помощи ножниц сам извлек пулю, залил рану йодом и искусно забинтовал.
- Кушать хотите? - спросил он, закончив перевязку.
- Нет. Буду спать. Самое лучшее для меня сейчас - сон. Если можно, приготовьте мне какую-нибудь штатскую одежду.
- Хорошо.
- Сюда никто не придет?
- Нет. Музей закрыт… с вашей помощью… - Старичок чуть заметно улыбнулся.
- Ничего. Скоро откроете, - сказал Дементьев и тоже улыбнулся.
…Три дня пролежал Дементьев в подвале музея.
Смотритель часами просиживал возле него, и они беседовали обо всем на свете.
Рана заживала плохо. По ночам Дементьева изнуряла высокая температура. На четвертый день ему стало совсем плохо. Иногда он чувствовал, что теряет сознание.
Смотритель еще в первый раз предложил Дементьеву позвать своего друга, профессора-хирурга, уверяя, что этот человек надежный. Дементьев наотрез отказался, полагая, что, чем меньше людей будут знать о его существовании, тем лучше. Но теперь он решил согласиться.
К концу дня смотритель привел угрюмого, костлявого человека с наголо бритой головой. Не поздоровавшись, он сел возле Дементьева на ящик, поставил на пол маленький чемоданчик и взял руку раненого.
- Та-ак… - произнес он протяжно и начал разбинтовывать плечо. - Та-ак, - снова произнес он, осмотрев рану, и затем сказал что-то смотрителю по-латышски.
Тот поспешно ушел. Профессор достал из чемоданчика инструменты. Дементьев лежал ничком и только слышал отрывистое звяканье стали.
Вернулся смотритель, неся кастрюлю с кипятком. Продезинфицировав инструменты, хирург неожиданно добрым голосом попросил:
- Пожалуйста, потерпите немножко.
Но терпеть пришлось долго: обработка раны длилась больше часа. Наркоз не делался, и Дементьев от боли несколько раз терял сознание. Но вот боль начала заметно ослабевать. Дементьев почувствовал опустошающую усталость и незаметно для себя заснул.
20
Два дня полковник Довгалев не докладывал командованию о том, что рация Дементьева в эфире не появляется. Полковник сперва не хотел и думать, что с Дементьевым случилось что-нибудь плохое. Ведь уже был у него перерыв в связи - правда, меньше, но был. А потом длительная работа с военными разведчиками научила полковника терпеливо ждать даже тогда, когда кажется, что ждать уже нечего.
Пошел третий день молчания.
Довгалев утром зашел в аппаратный зал радиосвязи. Дежурный оператор встал и, не снимая наушников с головы, воспаленными от бессонницы глазами смотрел на полковника. Смотрел и молчал. Довгалев круто повернулся и, ничего не спрашивая, вышел из зала. Придя в свой кабинет, он решил: "Буду ждать до двенадцати часов. Если ничего не изменится, доложу командованию".
Довгалев не знал, что командующий еще вчера сам справлялся о Дементьеве, но не заговаривал об этом с Довгалевым. Командующий догадывался, как тяжело переживает полковник беду каждого своего разведчика.
Ровно в двенадцать Довгалев поднял телефонную трубку и попросил соединить его с командующим.
- Докладывает полковник Довгалев. Третьи сутки мы не имеем связи с Н.
- Ну и что же? - весело отозвался командующий. - Надо думать, что ваш человек находится там не в идеальных условиях. Ему, наверно, мешают работать. Но и то, что он уже сделал, прекрасно. Я это к тому: не собираетесь ли вы устроить своему человеку взбучку за перерыв в связи? Не надо этого делать.
- Я все это понимаю, - устало сказал Довгалев. - Беда в том, что вражеские транспорты уходят безнаказанно.
- Почему безнаказанно? С помощью вашего человека наши летчики уже приноровились к перехвату. Да и ночи стали короче. Если будут новости, звоните.
Полковник Довгалев был, конечно, благодарен командующему за этот разговор, но тревога его меньше не стала. Полковник слишком хорошо знал Дементьева, чтобы теперь не быть почти уверенным, что только большая беда могла помешать разведчику продолжать работу. Мучительным было сознание бессилия помочь Дементьеву. Просто невыносимо было думать о потере Дементьева в эти последние дни войны.
Прошел еще один день. Радиостанция Дементьева молчала. А ночью Довгалев получил радиограмму от другого человека в Н., от человека, который больше двух месяцев не появлялся в эфире и вдруг объявился. И в его радиограмме Довгалев обнаружил весть о Дементьеве.
"Здесь разоблачен капитан Рюкерт. Его считают русским шпионом. Бежал во время ареста. Полагают - ранен. Ведется тщательный поиск".
Первая мысль у Довгалева - приказать этому человеку помочь Дементьеву. Но нет, ничего из этого не выйдет. Человек этот работает техником на телефонном коммутаторе города. Вероятно, ему всего-навсего удалось подслушать разговор гестаповцев. Да и как он может в большом городе найти прячущегося, притом неизвестного ему человека?
Довгалев доложил об этой радиограмме командующему. Тот помолчал и сказал:
- Будем верить, что Дементьев спрятался надежно. Будем верить в лучшее. Поздравляю вас, полковник, с Первым мая! Между прочим, англичане сообщают по радио, что Берлин капитулировал.
21
Дементьев потерял счет дням и ночам. О том, что наступило Первое мая, ему сообщил смотритель музея. По случаю праздника он принес в подвал бутылку вина.
- Да здравствует Первое мая! - торжественно произнес Дементьев.
- Я слушал Лондон, - тихо сказал смотритель музея. - Они сказали, что Берлин пал.
Дементьев верил и не верил тому, что услышал, но лицу его текли слезы.
- Чего вам-то плакать? - осевшим голосом спросил смотритель. - Пусть плачут они.
Дементьев, конечно, понимал, что капитуляция фашистской столицы - огромное событие войны, но все-таки это еще не конец ее.
8 мая 1945 года загнанные в мешок гитлеровские войска капитулировали. В ночь на 10 мая советские войска вступили в город Н. С первыми частями мотопехоты в город приехал полковник Довгалев. На площадях города уже формировались колонны пленных.
Часть подчиненных Довгалеву офицеров разбирала уцелевшие архивы гестапо. Другие офицеры наблюдали за регистрацией пленных.
Это было очень ответственным делом, так как многие гестаповцы, облачившись в солдатскую форму, стремились раствориться в одноликой массе пленных. Но они не пользовались любовью и у гитлеровских солдат.
То и дело к советским офицерам обращались пленные немецкие солдаты с просьбой проверить затесавшихся в их группы незнакомцев. Так попался и Крамергоф.
Начиная допрос Крамергофа, Довгалев не знал, что перед ним гестаповец, наиболее полно осведомленный о судьбе Дементьева.
Это уже выяснилось в ходе допроса. Видимо, в панике капитуляции, а может быть, и с целью маскировки, Крамергоф потерял очки, и теперь, сидя перед Довгалевым, он близоруко щурил глаза и, нервничая, все время делал автоматический жест рукой, точно хотел поправить или снять очки.
Первые тридцать минут допроса Крамергоф отвечал кратко, явно не желая входить в подробности своей биографии и своей деятельности. Он сказал, что его звание - капитан, что он работал здесь в качестве офицера по наблюдению за эвакуацией.
Довгалев делал вид, что всему этому верит, а на самом деле был убежден, что допрашиваемый врет, что он назвался не своим именем и вообще рассказывает басни.
Постепенно разговор расширялся, и Крамергоф начал вязнуть в сетях, разбрасываемых Довгалевым.
- Значит, вы отвечали за эвакуацию войск?
- Нет. Я был всего лишь одним из офицеров в довольно многочисленной группе.
- Кто возглавлял эту группу?
- Полковник Кунгель.
- Где он теперь?
- Не знаю. Он был арестован некоторое время назад.
- За что?
- Ваши самолеты каждый день топили уходившие транспорты. Кто-то должен был за это ответить.
- Почему пострадал именно Кунгель?
- Он отвечал за эвакуацию.
- И вам удалось доказать, что Кунгель был связан с нашей авиацией?
- Нет, не удалось… - Крамергоф никак не реагировал на слова "вам удалось". Он просто не заметил этого подвоха в вопросе русского полковника и продолжал: - Виноват, конечно, был кто-то другой. Когда Кунгель был арестован и предан суду, здесь был разоблачен некий капитан Рюкерт. Он был взят вместе с радиостанцией.
Довгалеву стоило усилий не выдать своего волнения.
- Этот разоблаченный капитан Рюкерт во всем сознался? - небрежно спросил Довгалев.
Гестаповец помолчал и ответил:
- Он бежал.
- Бежал, будучи арестован? Невероятно! И совсем не похоже на гестапо.
- Он был ранен. Найдены следы крови. Можно полагать, что он забился куда-нибудь и умер от раны.
- Откуда вам известны все эти подробности? - Довгалев в упор смотрел Крамергофу в глаза.
- Я… - Крамергоф на мгновение замолчал.
- Да, вы. Откуда вы все это узнали? Вы же занимались эвакуацией, а не ловлей диверсантов! Надеюсь, вы не будете утверждать, что о поимке Рюкерта сообщалось в печати?
- Видите ли… - начал выпутываться Крамергоф, - мой друг работал в гестапо, и он рассказал мне.
- Фамилия друга? - мгновенно спросил Довгалев.
Крамергоф сразу не ответил.
- Придумав друга, - заметил Довгалев, - надо было сразу придумать ему и фамилию. Для работника гестапо такая оплошность непростительна.
- Почему - гестапо?
- Потому. Мы с вами взрослые люди. Пора нам заговорить серьезно, - сказал Довгалев. - Вы участвовали в операции против капитана Рюкерта?
- Нет.
Довгалев улыбнулся:
- Тогда вам ничего не остается, как сослаться на печать.
- Я же сказал о моем друге - майоре Фальберге.
- Поздно. Майору Фальбергу уже совсем не к чему появляться на белый свет, тем более из небытия.
В это время дверь открылась, и в комнату вошел мужчина в штатском, явно не по росту костюме.
Довгалев смотрел на вошедшего и верил и не верил тому, что видел. Да, это был Дементьев! Только он был с усиками и шкиперской бородкой золотистого цвета.
- Очень хорошо, товарищ Дементьев, что вы зашли, - спокойно сказал Довгалев, так спокойно, будто Дементьев вышел из его комнаты полчаса назад. - А то вот моему собеседнику приходится выдумывать всякую всячину. Проходите, садитесь.
Дементьев сразу все понял, прошел к столу и сел напротив Крамергофа. Тот мельком посмотрел на Дементьева и невольно отшатнулся.
- Надеюсь, больше не будете заниматься сочинительством? - обратился к гестаповцу Довгалев и нажал кнопку звонка. (В комнату вошел конвойный.) - Идите подумайте. Через час мы поговорим с вами начистоту. Согласны?
- Согласен… - Крамергоф не сводил глаз с Дементьева.
Гестаповца увели. Довгалев напряженно ждал, пока закрылась дверь, а потом вскочил, опрокинув кресло, и бросился к Дементьеву:
- Жив!
Больше Довгалев не смог сказать ни слова. Он обнял Дементьева, прижал его к себе, как отец сына, вернувшегося домой после долгой и опасной разлуки. Вот так они и стояли молча, крепко обнявшись, два солдата, для которых высшее счастье - исполненный воинский долг.
ОТВЕТНАЯ ОПЕРАЦИЯ
Часть первая
1
Война - позади.
Берлин пережил три тяжелых послевоенных зимы и готовится к четвертой. Но выглядит он почти так же, как в мае сорок пятого года - сильно разбит и весь обуглен. Обрушившееся на него пламя гнева народов было яростным и беспощадным…
Кроме того, Берлин живет такой жизнью, какой не было ни у одного города нашей планеты за всю историю человечества. Он рассечен на четыре части, и в каждой - своя военно оккупационная власть и свои порядки. Хотя считалось, что жизнь города объединяет Межсоюзническая комендатура из военных представителей СССР, Америки, Англии и Франции, на самом деле уже давно комендатура превратилась в место бесконечных и безрезультатных споров между представителями советского командования и представителями Запада, которые, все меньше стараясь это скрыть, добивались окончательного раскола Германии на две части.
Разъединение страны уже проявлялось и в самой жизни немцев. В советской оккупационной зоне делалось все для того, чтобы немецкий народ прочно вступил на путь мирной демократической жизни. В то же время три западные оккупирующие державы делали все, чтобы превратить Западную Германию в свою военно политическую базу для авантюр против миролюбивой политики Советского Союза и против демократической жизни Восточной Германии.
Осень сорок восьмого года, когда начинаются события нашего рассказа, была особенно напряженной…
2
Гром среди ясного неба вызвал бы меньшее удивление, чем это событие. Лейтенант Кованьков, Алеша Кованьков, бежал из Восточного Берлина в Западный и попросил там политического убежища. Это было невероятно. В это невозможно было поверить. Ясно было одно - с лейтенантом что то случилось.
В штабе расположенной в Берлине советской воинской части стол Кованькова стоял пустой. В полдень офицеры штаба, сгрудившись у приемника, слушали повторное сообщение западноберлинской радиостанции о побеге советского офицера Алексея Кованькова. Оттого что диктор говорил на плохом русской языке, еще труднее было поверить в то, что он сообщал.
Передача окончилась. Заиграл джаз. Все смотрели на пустой стол Кованькова.
- Не верю. Не верю, и все, - тихо произнес капитан Радчук. Он был не только непосредственным начальником, но и другом Кованькова. Жили в одной квартире.
- Он ночевал дома? - спросил майор Звягинцев.
- Часов до девяти мы играли с ним в шахматы… - Капитан Радчук сморщил лоб, припоминая, как все было. - Потом он сказал, что хочет снести прачке белье… Возился в передней с чемоданом. Кто то позвонил ему по телефону… Вскоре я услышал, как хлопнула дверь.
- Он ушел с чемоданом? - быстро спросил Звягинцев.
- Не знаю. Я в это время уже лежал в постели. Болела голова, я принял пирамидон и вскоре уснул.
- А утром? Вы же всегда на работу ходили вместе.
- Обычно мне приходилось его будить. А тут он еще вечером предупредил меня, что встанет завтра очень рано. Сказал, что ему надо сходить за посылкой в гостиницу, где остановился приехавший из Москвы земляк.
Майор Звягинцев пожал плечами:
- Странно… очень странно.
- Не верю, не верю, и все, - упрямо повторял Радчук. - Кованьков убежал, попросил убежища! Чушь!
- И все же факт остается фактом: его нет. - Лейтенант Уханов кивнул на пустой стол Кованькова. - Ведь всего год, как он у нас в штабе. Разве мы его так уж хорошо знали? Как говорит майор Звягинцев, анкета - это еще не примета.
- Да бросьте вы, ей богу! - возмутился Радчук. - "Анкета, анкета"… Вы же знаете, что он просто хороший парень, всей душой - советский. У него невеста в Москве.
- Вековать этой невесте в девках, - нехорошо усмехнулся Уханов.
Не до работы было в этот день. Все в штабе только делали вид, что работают. В два часа дня майор Звягинцев вызвал к себе всех офицеров отдела, в котором работал Кованьков.
Кроме майора, в кабинете были две стенографистки и незнакомый человек - коренастый, белобрысый, в хорошо сшитом штатском костюме.
- Поговорим, товарищи, о Кованькове. Скажем все, что мы о нем знаем и думаем. - Майор кивнул на стенографисток. - Под стенограмму. Так надо… Кто первый? Может, вы, Радчук, как его друг, так сказать?
- Почему "так сказать"? - Радчук встал. - Я действительно друг Кованькова, и мне нечего прибавить к тому, что вы уже слышали.