Было раз, встретил он замполита со своего "Кишинева". И тот выложил Гошке его личную жизнь сразу во всех измерениях.
- Ты привык, что в жизни все удается, привык относиться к существующим благам, как к морю, в котором хоть купайся. Мне рассказывали, как ты шумел однажды, когда к тебе не пришел по вызову врач. Больного человека оставили без медицинской помощи! Знаю, как замучил начальника милиции жалобами на милиционера, который при задержании порвал на тебе рубашку. Тебя с малых лет носят на руках, сначала дома, потом в обществе. И ты привык к заботам, уверовал в свою значительность. А от такого "верования" один шаг до наглой мысли, что все возможно, все простится. Да, мы, к сожалению, слишком много говорим о правах человека и слишком мало о его обязанностях перед обществом. Но можно ли требовать права, не выполняя свои обязанности?
- Испортили меня, - сокрушенно кивал Гошка.
- Кто тебя испортил?
- Да вот, вы же говорите…
- Я говорю? - изумился замполит. - Я говорю, что били тебя мало!
Смешной получился разговор. И Гошка от души хохотал, когда рассказывал о нем приятелям. Хотя было ему совсем не смешно. Скорее грустно было. Потому что всем нутром, печенками чувствовал: прав замполит. Пока был жив отец, все у Гошки вроде бы шло нормально. Но в шестьдесят восьмом старые раны доконали отца. Мать умерла в одночасье от рака. "Береги братика", - сказала мать Вере за день до смерти. И Вера рьяно выполняла этот завет.
- Ты меня испортила, - как-то сказал он ей под пьяную руку.
Вера проплакала целый день. А потом все пошло по-прежнему. Уж такая она была: совсем не могла, чтобы ни о ком не заботиться…
- Эй, Братик! - услышал он сквозь шум ветра. В форточке виднелись толстые щеки знакомой бабенки со странной кличкой Шантаклер, одной из тех, на ком держалась их торговая цепочка. - Что тебя носит под дождем?
- Заботы замучили! - наигранно крикнул он.
- От забот спасаются знаешь где?
- Иди ты! - озлился Гошка. Свернул в улицу и пошел размашисто, втянув голову в плечи, подражая старым морским волкам.
Дома было тихо и чисто. На столе лежала записка, полная ахов по поводу его внезапного исчезновения.
"Ты, наверное, голодный, - писала Вера. - Поешь горячей картошки, она на табуретке в кастрюле, завернута в телогрейку…"
Думая о Вере, он вспомнил вчерашнего пограничника и немного развеселился. Все-таки это была его идея: если уж отдавать Верку замуж, то за человека, который мог пригодиться. Он и книжку выкинул только потому, что увидел зеленую фуражку.
Гошка разлегся на своей раскладушке и принялся мечтать о том, как этот пограничник, потеряв голову от любви к Верке, пойдет в партком пароходства хлопотать за него, как возьмет его на поруки. И тогда снова - здравствуй, море! И лимонно-банановые джунгли с синими лагунами, и россыпи огней на неведомых берегах, утонувших в ночи, и манящее сияние реклам в портовых городах, где все тебе улыбаются: бармены из-за стоек, девочки из-за штор…
Его разбудило солнце. Вот чем хорош этот город, так непостоянством погоды. Отгудит шторм с дождем и снегом, а на другой день - солнце во все небо. А то повиснет облачная борода на вершинах гор и полетит на город соленый дождь из брызг, сорванных с волн в бухте. А бывает, обрушивается ледяной ветер. Тогда брызги замерзают на лету и повисают сосульками на набережной, на бортах пароходов, на балконах домов. А то набегает "моряк", как сегодня ночью. Тогда мальчишки, несмотря на дождь, собираются на набережной смотреть волны, остервенело бьющие в стенку. Этот ветер капризен, как моряк, полгода не сходивший на берег, - затихает так же быстро, как и налетает.
Гошка посмотрел на сверкающие мокрые крыши, потянулся, закурил и задумался: куда податься? На толкучку не хотелось. Противны были сегодня знакомые ухмылочки всех этих Вадиков, Эдиков, Шантаклеров и Булочек. Сегодня хотелось в порт. Он побрился, нацепил галстук, чтобы как у людей, погляделся в зеркальце и вышел. Быстро сбежал к морю, пошел вдоль бухты, мимо ворот лесного и рыбного порта, мимо нефтепирса, туда, где постройки, завораживающие бухту, расступились и открывалась панорама с портальными кранами, высоко занесенными над пароходными трубами. Гошка любил это место. И теперь он остановился у парапета набережной, закурил и жадно уставился на блескучую, уже успокоившуюся после ночного ветра гладь бухты, пересеченную вдали темной полоской мола, на буксировщиков, словно бы присосавшихся к низкому борту тяжело груженного танкера. Рядом с набережной суетились утки-нырки, исчезали в зеленоватой глубине и беззвучно выныривали в другом месте.
Как давно он не был здесь! Все знакомо, и все переменилось. Нырнуть бы, как эта черная птица, исчезнуть на время и вынырнуть совсем-совсем в другом месте!
- Э-ей!
У причала стоял высокий парень и махал рукой. Гошка удивился: кто еще помнит его в этом порту? И вдруг как ударило - Вовка Голубев, друг-приятель, корабельный поэт. И побежал, спотыкаясь на неровном тротуаре, задыхаясь от радости.
- А я гляжу - кто такой? А это ты! Ну, вымахал! Вырос, что ли? Совсем не узнать…
Они мяли друг друга и смеялись. Они корешили еще в мореходке, потом на "Кишиневе". Когда-то Гошка был уверен, что, не задумываясь, отдал бы Вовке, как в той песне, "место в шлюпке и круг". Потом разошлись пути-дороги. Ему выпала сухопутная, а у Вовки оставалась все та же - морская. Потому что ни за какие коврижки не хотел он связываться с заграничным барахлом. Бывало, Гошка злился на него, говорил: "Что взять с идеалиста?.."
А вышло - не по адресу жалость.
- Все стихи пишешь? - спрашивал Гошка, хлопая его по спине.
- Все пишу, - отвечал Володька, в свою очередь стукая приятеля так, что прохожие останавливались, оглядывались подозрительно: уж не дерутся ли?
- Давай читай.
- Прямо сейчас?
- Давай, давай, я же знаю тебя, чокнутого.
- Ну слушай.
Володька даже переменился, побледнел, и взгляд его стал каким-то потерянным, чужим.
В неизведанных далях неба
Серебрится поток вселенной,
Словно пенный след за кормою
На широкой морской дороге…
В груди у Гошки нехорошо ныло.
- Ну? - спросил Вовка жалобно и просяще.
- Что-то на стихи не похоже.
- Это - белые стихи.
- Ну-ну… - Ему вдруг подумалось, что Вовке, наверное, тоже не сладко, раз до белых стихов докатился. Но не хотелось огорчать старого друга.
- Не стихи вроде, а хоть плачь.
- Правда?
- Точно. Отметим этот случай?
- Знаешь, - сказал Вовка виновато. - Я теперь водки-то не пью.
- Заболел?
- Слово дал.
- Кому?
- Себе, кому же еще?
Гошка удивился. Он так удивился, как не удивлялся никогда в жизни, поглядел на друга, словно на чудо морское с двумя хвостами и без единой головы.
- Ты что, не хозяин своему слову? Ты дал, ты и возьми обратно. На сегодняшний день.
- Не пойдет. Тряпка я буду, а не моряк, если так словами кидаться.
- А чего ты теперь пьешь?
- Да так… сухое… в меру если.
- Сухое так сухое.
Они быстро пошли, почти побежали по Портовой улице и все толкали друг друга, будто салаги из мореходки, засидевшиеся на лекциях, и Вовка все рассказывал о рейсе, который затянулся на целых полгода из-за выгодного фрахта, взятого в Австралии. А Гошка больше помалкивал. Он тоже мог бы рассказать кое о каких "фрахтах", которые брал. Только где им до австралийских! А кроме того, ему не хотелось говорить об этом, ибо Вовка еще тогда, на "Кишиневе", первым был готов набить ему морду за контрабанду.
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
- Машутик, сообрази. Как чего? Водочки. И еще кисленького.
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
- Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
- Поплывешь с ними! Я говорю - не буду больше, а они не верят.
- А где ты теперь?
- У Ваньки Ветрова дым пакую.
- Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
- И ты тоже. Человеку верить надо, понял?
- А что ты сделал для этого?
- Что я могу сделать?
- Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение - дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют…
- Ага, и стихи писать.
- И стихи писать, если надо, - рассердился Вовка. - Ты ведь сдохнешь без моря, я-то знаю.
- Ну и сдохну!
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или, может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил "божьей слезы".
- Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
- Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть. Значит, врали?
- Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну. Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется латать самому.
- Вот-вот, тем я и занимаюсь - сам о себе забочусь. У меня будет коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно?
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в недоеденный салат.
- Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех! В жизни, как в море, в одиночку и утонуть недолго.
- Друзей у меня - навалом.
- Навалом - это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может быть другом.
- Я не могу?!
Вовка грустно поглядел на него.
- Правильно Вера тебя называет: ты еще - братик.
- Ну и катись к ней!
- Я не бросаю друзей, когда им плохо.
- Тогда пей со мной.
- Это и значило бы бросить.
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз, брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо оттого, что только и осталось им - вот так впустую пофутболиться словами. А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем ни ночью, как когда-то, - этого уже не будет. Жизненные дороги, как рельсы, вроде бы и соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и нудно, и Братик понимал - не хватит у него терпения на такие "маневры".
IV
- Давайте проводить совещание, - сказал подполковник Сорокин. Задумчиво постучал карандашом но столу и вдруг повернулся к лейтенанту Сидоркину: - На экскурсии давно не были? Можете проветриться?
- Что вы, товарищ подполковник! - изумился Сидоркин. - Какие экскурсии? Дел по горло.
- Вот и отвлекитесь. - И повернулся к Коновалову: - Что за сотрудники у тебя? Начальство предлагает - отказываются.
И в который уже раз осознал Сидоркин древнюю, как мир, истину, что "просьба начальника - приказ для подчиненного". И через пять минут слушал инструктаж, от которого захватывало дух. Это было не выслеживание каких-то шаромыг с толкучки, ему предстояло настоящее деле с переодеванием, почти актерской игрой, полной самостоятельностью в решениях. Правда, без риска. Но какое дело бывает на все сто хорошим?
- Второй день в лесном порту стоит греческий лесовоз "Тритон", - сказал Сорокин. - На этом судне есть матрос по имени Кастикос. Только, по сведениям, это никакой не матрос. Раньше он часто бывал здесь, занимался спекуляцией, заводил всякие знакомства, пытался соблазнить заморским раем местных красоток. В общем, вел себя хуже некуда. Когда мы узнали, что он связан с "Асфалией" - разведкой греческих полковников, хотели дать ему от ворот поворот и вообще закрыть для него советские порты. А он исчез. И вот появился вновь. Что ему теперь надо? Вот это предстоит выяснить в первую очередь. Вы спросите: каким образом? Отвечу: надо познакомиться с ним. Вчера матросы с "Тритона" попросили Интерклуб организовать для них экскурсию в горы. - При этих словах Сорокин посмотрел на лейтенанта Сидоркина, и тот закивал торопливо, опасаясь, чтобы подполковник снова не засомневался в его способностях понимать с полуслова. - Экскурсией будет руководить сама директриса Евгения Трофимовна. Знаете ее?
- Встречались раз, - сказал Сидоркин.
- Дама она артистичная, так что ничему не удивляйтесь…
Сидоркин и сам был из таких, которых начальник горотдела милиции определял двусмысленным выражением: "Человек - не соскучишься". Он служил в этом городе в армии, да так и остался, работал шофером, занимался на заочном юридическом. Когда вызвали в райком и предложили работу в милиции, сразу же согласился. Но, как признавался своим приятелям, только потому, что накануне смотрел по телевизору кино про милицию. Думал - сразу в дело. А его посадили на машину. Поездил полгода, пошел к начальнику. Подумалось, что, если еще пьяных повозит, сам запьет. Долго смотреть на такое - можно все человечество возненавидеть. И себя заодно. Начальник, понятно, воспитывать начал: "Кто-то должен возить нечистоты!" А Сидоркин свое: "Кто должен, тот пусть и возит". Удивительно, как его не выставили тогда из милиции. Но начальник только улыбнулся грустно: "Книжек начитался? Приключений ищешь? Будут тебе приключения - не возрадуешься". И перевел к Коновалову.
И Сидоркин действительно вначале не возрадовался. То на машине, а то все пешком. Да крадучись. Угрозыск, как известно, со знаменами не ходит. А "нечистот", о которых говорил начальник, на новом месте Сидоркину сразу же пришлось повидать столько, что его бывшие подопечные, которых он возил в вытрезвитель, показались тихими и совсем безобидными овечками.
Ему повезло. Вскоре, как пришел, начались поиски одного валютчика. Что о нем было известно? Да ничего, кроме словесного портрета: бровишки белесые наискосок, подбородочек острый, как у мыши, кепка грузинская - блином. Да еще кличка - Живоглот. Кличка - уже кое-что, но ведь это не фамилия в паспорте, поди-ка узнай о ней.
Ходили они по улицам всем угрозыском, в лица заглядывали. Кепок было много, удивленных физиономий - еще больше. Тогда Сидоркину пришла в голову "гениальная" мысль: чего ходить, когда можно стоять, а еще лучше - сидеть? Где-нибудь у окошка. Люди мимо идут, как на смотринах. И зашел в кафе, и встретил приятеля по автобазе - шофера Пашку Чумакова. Посидели у окошка, он и говорит: "Чего ты их на проспекте-то высматриваешь?" - "Кого?" - "Да тех самых. Разве я слепой? Ты в бильярдную шагай, что в парке, там теперь вся шваль собирается, там у них вроде штаб-квартиры". - "Ты откуда знаешь?" - "Слыхал. Это при тебе, раз ты в угрозыске, никто не скажет. А шофер для всех свой…"
В общем, надоумил. Пошел Сидоркин в бильярдную, заплатил сразу за два часа, стал играть. А какая там игра, когда кий в руки взял второй раз в жизни. Маркёра учить не надо - всех насквозь видит. Подослал к Сидоркину двоих - на деньги…
Просадил он тогда, может, половину своей зарплаты, а сам все по сторонам поглядывал да слушал. И поймал в общей шумихе: "Бей его, Живоглот, кием по макушке!"
Через неделю майор Коновалов поздравил Сидоркина с премией. И поглядел на него с любопытством: "Есть в тебе что-то, Сидоркин, определенно есть…"
Но то дело казалось забавой по сравнению с предстоящим.
Целый день он работал над своим внешним видом. Пиджачишко - замусоленный и пропыленный - раздобыл у соседа, рабочего с железнодорожной станции, руки натер графитом от разломанного карандаша, чтобы выглядели неотмываемыми. И, видно, не перестарался. Подполковник Сорокин хоть и усмехнулся, но одобрил, сказал: "Немного театрально, однако убедительно".
В таком вот виде Сидоркин и отправился в порт на маленьком рейсовом катере. Ушел в салон, сел в первый ряд и стал разглядывать суда, стоявшие у причалов. Тут были и порожние танкеры, присевшие на корму, словно перед прыжком, и сухогрузы с высокими обшарпанными бортами, и рыболовные траулеры с косыми срезами слипов, деливших корму на две части. Катер уважительно обходил суда, кидал на высокие борта игривую волну, испуганно вскрикивал сиреной.
Позади Сидоркина сели прапорщик-пограничник и парень в фуражке таможенника, заговорили о чем-то заумном:
- Никто, как дети, не верит в будущее. Ребенок убежден, что он - центр мироздания и что ему уготовано бессмертие. Но человек растет, растут его знания и мало-помалу убавляют самоуверенность. Приходит время, и он машет рукой: "От меня ничего не зависит". А старость просто созерцательна, старики не только не стремятся, но часто и не считают возможным переделывать мир. Это истина, с которой нелепо спорить.
"Я по этой теории - далеко не ребенок, но, ясно, и не старик, - подумал Сидоркин. - Я еще верю, что со всей земной швалью можно покончить раз и навсегда. Если не церемониться…"
- …Взлет человека где-то посередине жизни, когда опыт и знания уже достаточно высоки, а самоуверенность, заставляющая верить в непреложность истин, еще мала.
С трудом переварив эту фразу, Сидоркин пожал плечами и снова оглянулся. Пограничник смотрел на него с настороженным любопытством.
- Где я вас видел? - спросил он.
- В милиции, - скромно сказал Сидоркин.
Пограничник недоверчиво оглядел его одежду, и Сидоркину вдруг пришло в голову, что сейчас этот прапорщик очень просто может прицепиться к нему и отвести на КПП для выяснения личности. То-то смеху будет в угрозыске. Совсем невеселого смеху, потому что задание-то останется невыполненным.
Он торопливо перегнулся через диванную спинку и прошептал прапорщику на ухо:
- Я из угрозыска.
Думал, что пограничник не поверит. Но тот только улыбнулся одними глазами.
- Точно, именно там и видел.
Снова Сидоркин стал смотреть на близкие борта судов и краем уха все прислушивался, что еще скажут эти разговорчивые дружки.
- К Верунчику-то заходил? - спросил таможенник.
- Ее Верой зовут, - сдержанно сказал пограничник.
- Что, уже успел разочароваться в девушке?
- Брата ее встретил пьяного.
- Редкое явление в нашем городе! - съязвил таможенник.
- Не нравится он мне. Хитрый какой-то, себе на уме. Боюсь, он из тех "братиков", что околачиваются на толкучке.
- Пьяные разные бывают. На днях видел сцену: бабы над пьяным хлопочут, а он выкомаривается, стихи им читает: "Сердобольные русские бабы волокут непосильную пьянь".
- Есенин, что ли?
- Шут его знает. Бабы говорят: пьяный пьяному рознь. Жалеют: хороший, видать, человек. Другой бы матом, а он стихами кроет…
Помолчали. Катер наклонился на крутом повороте и закачался на своих же волнах, отраженных от причальной стенки.
- Смех прямо! Бежит, например, человек по бульвару в спортивном костюме - все оглядываются, плечами пожимают. Идет пьяный, еле на ногах держится - хоть бы кто слово сказал. Привыкли, что ли?
- Еще Маяковский сказал: "Класс, он тоже выпить не дурак".
- Выпить - это ж не напиваться. Я все думаю: почему такое общественное терпение к пьяным? Как прежде к юродивым…
- Бить их некому, - сказал Сидоркин, не оборачиваясь.
- Вот тебе глас из народа, - обрадовался таможенник. - Только не кнутом надо бить - словом.
- Мертвому припарки…
Катер толкнулся, ударившись о причал. От неожиданности Сидоркин стукнулся головой о переборку и выругался. И стал ждать, когда сойдет последний пассажир.