Они оставили "купца" на скамейке и быстро пошли по пустынному бульвару.
- Ты все понял? Правильно я? - спросил Гошка.
- Вот! - Дрын выставил палец. - Мы махнем раньше и достанем сверток.
- Голова!
Гошка засмеялся, ткнул Дрына в бок. Тот тоже засмеялся, но, как всегда, безрадостно, одними губами.
На голом берегу норд-ост гулял, как хотел, порывами взвывал в неровностях памятника, стлал по сухой каменистой земле редкие вздрагивающие от напряжения кусты. Волны с тяжелым воем катились на отмель, потрясая сверкающими на солнце белопенными гривами, хлестко обрушивались и, обессилев, отползали, волоча за собой мириады мелких камней.
- Ну, ветрище! - возбужденно крикнул Гошка, втягивая голову в воротник своей нейлоновой курточки. - Унесет, гляди!
- А и унесет, так на нашу улицу, не дальше, - сказал Дрын.
- Так уж и некуда?
Его почему-то обидело замечание Дрына. Будто улица - все в жизни, и на теперь, и на веки вечные.
- Видел умников, уходили, да возвращались. Вкалывать никому неохота. А на улице сыт, пьян и нос в табаке…
- Долго стоять-то?
Голос заждавшегося таксиста был далекий, приглушенный, почти до писка придавленный встречным ветром. Гошка бегом вернулся к такси, сунул шоферу трояк.
- Давай, батя, мы тут погуляем.
- Чокнутые, - сказал шофер и уехал.
Раздвигая грудью волны ветра, Гошка добежал до памятника, спрятался за широкий куб пьедестала. Громадный бетонный матрос стоял над ним, расставив ноги и подавшись вперед, словно тоже сопротивлялся ветру. В треугольнике распахнутого бушлата виднелись выпирающие крепкие ключицы, на которых серебристой пылью лежала высохшая соль.
"Неужели добрызгивает?" - удивился Гошка и, облизнув губы, почувствовал, что они солоны.
Ему подумалось, что соленая водяная пыль испортит куртку, покроет ее белым налетом, как этого каменного моряка. Он отодвинулся к углу пьедестала и поискал глазами Дрына. Тот стоял на четвереньках перед вросшим в землю бетонным колпаком, пытался влезть в низкий квадрат входа. Гошка знал, что под колпаком долго не усидишь, даже когда снаружи такой ветер, ибо там и тесно, и грязно, и пахнет далеко не парфюмерно. Он снова вскинул глаза на матроса, не торопясь помогать Дрыну. Ему вдруг подумалось, что матросы, те, живые, которые воевали тут, не имели таких, как у него, непродуваемых нейлоновых курточек. Это показалось невозможным. Он знал, как быстро забирается ветер под любое пальто, и одно спасение - плотный затянутый нейлон на толстом зыбком поролоне.
Стороной прошла мысль, что ветер был не самой главной бедой на плацдарме, что тут летали осколки и пули, не давали поднять головы. Но тот, давно утихший бой не воспринимался как реальность.
Гошка был обыкновенен, он не понимал, что умение сострадать, как талант, встречается не часто. Уметь пережить за другого - на это способны даже не все поэты. Не потому ли так часто бывает, что маленькая личная боль многими переносится тяжелее, чем, порой, страдания целого народа. Сострадание - знание души. Нужно много пережить и перечувствовать, чтобы появилась эта почти акустическая способность отзываться стоном на стон. Не в этом ли суть обостренной стариковской чувствительности? Не потому ли отцы из века в век обвиняют детей в бессердечии?
Гошка был обыкновенен, как многие. Ветер, хлеставший по лицу, беспокоил его сильнее, чем те, вычитанные из книг, давно пролетевшие пули…
Дрын выскочил из-под колпака так, будто наступил на лягушку.
- Ну и вонища! - крикнул, подбегая к памятнику. - Надо менять тайник. Да и мину там не поставишь. Рванет под колпаком, никто не услышит.
- Выдумал тоже, - сморщился Гошка.
- А чего? Хорошая идея.
- У коровы идея была, да себе хвост облила. - И захохотал. Уж больно складно вышло.
- Ну ты! - озлился Дрын.
Гошка хотел сказать еще что-нибудь такое, но вдруг вспомнил разговор с Кастикосом и промолчал, загадочно улыбаясь.
- Ты чего?
- Ничего. - И нашелся: - Едет ухарь-"купец". Вон машина поворачивает.
Такси лихо развернулось на стоянке. Из машины вышел знакомый дядька с портфельчиком. И шофер тоже вывалился, подошел, поднял к памятнику лицо, искаженное большим белым шрамом.
- Посмотреть приехали? - спросил он, словно был тут хозяином.
- Угу, - сказал Дрын. - Очень интересно, как люди воевали.
- Воевали, - вздохнул шофер и вдруг, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.
Он быстро, как-то боком пошел вокруг памятника, вглядываясь в матроса. Остановился у ступенек, посмотрел в белую от пены даль. И когда снова повернулся к памятнику, в глазах его стояли слезы.
- Гляди - разнюнился! Во рожа! - сказал Дрын. Слюнявя сигарету, он поднялся на верхнюю ступеньку и сел там, расставив ноги. - Ладно, батя, поглядел и хватит, дуй в свою катафалку.
Шофер недоуменно взглянул на него.
- Давай, давай, нам тут поговорить надо.
- Говорите.
Ветер хлестнул волной, дохнул соленой пылью, как из пульверизатора. Гошка отскочил сразу на две ступеньки, а шофер как стоял, так и остался на месте, только шевельнул рукой, стирая с лица то ли капли воды, то ли собственные слезы.
- Тоже экскурсант выискался! - раздраженно сказал Дрын. Он послюнил окурок и, ловко выщелкнув его ногтем, приклеил к массивному подбородку матроса.
И сразу шофера словно подменили.
- Ты… что? - спросил он растерянно и зло.
- Чего? - удивился Дрын.
- А ну, вытри!
Дрын взглянул вверх, увидел окурок и захохотал:
- Еще немного - и дал бы матросу прикурить.
- Вытири! - крикнул шофер и побледнел.
- Так не достанешь.
- Достанешь. Лезь, вытирай.
- Ты не цикай. Твое дело телячье - получил воши и стой.
- Вытири! - снова крикнул шофер, коверкая слово. И вдруг с белым лицом кинулся на Дрына.
Гошка, стоявший рядом, успел подставить ногу. Шофер плашмя грохнулся на ступени, ударился головой о бетон, влажный и скользкий от соленых брызг.
- У, гад! - выругался Дрын. Он дважды сильно пнул обмякшее тело. Потом ногой перевернул шофера и отступил, увидев залитое кровью лицо.
"Купец", стоявший в стороне, засуетился, отбежал к машине, снова вернулся и затоптался у пьедестала, не решаясь шагнуть на ступени.
- Что вы сделали? Что вы! - твердил он, потерянный и бледный.
- Заткнись! - сказал Дрын спокойно. - И вообще мотай отсюда. Забирай товар и мотай.
Трясущимися руками "купец" сунул журналы в портфель, достал бумажник, выдернул несколько красненьких, протянул Гошке, стоявшему ближе. И заторопился, засеменил по асфальту, подгоняемый ветром.
- И нам надо смываться.
- На такси?
- Очумел? Следы оставим. А так - мы его не знали, не видели. Если и были здесь, то в другое время, разминулись.
Они тоже торопливо пошли по дорожке, ведущей к шоссе, где ходили троллейбусы. Ветер толкал в спину, путался под ногами, норовя сбить, бросить на асфальт и катить, как вырванные с корнем пучки сухой травы. С шоссе оглянулись. Ступенек и черного согнувшегося тела, лежавшего на них, совсем не было видно. Одинокий матрос неподвижно стоял у моря, и машина рядом с ним походила издали на большой серый валун.
VIII
- Подведем итоги, - сказал подполковник Сорокин и озорно улыбнулся.
Ветер ударил в окно, зашелся на визгливой ноте в какой-то щели, и телефонный звонок показался на фоне бушующей за окном стихии робким детским всхлипом.
Майор Коновалов снял трубку и тотчас обернулся к Сорокину:
- Ну вот, опять выезд.
- Ничего, поезжайте, мы тут сами разберемся. Да и начальник ОБХСС товарищ Павленко подойдет. Кстати, где он? Ему с господином Папастратосом очень даже полезно познакомиться.
- Счас найду. - Сидоркин выскочил за дверь и почти сразу же вошел обратно, пропуская впереди себя капитана милиции Павленко.
- Вот это, я понимаю, оперативность! - засмеялся Сорокин.
- Так товарищ капитан, товарищ подполковник, сам сюда шел. - Сидоркин покраснел от смущения, поймав насмешливо-вопросительный взгляд Сорокина. - То есть я хотел сказать, товарищ подполковник, что товарищ капитан…
- Сразу видно юриста. Неважно как, лишь бы все было сказано.
Сорокину явно доставляло удовольствие подшучивать над своим услужливым помощником. В этом молодом лейтенанте было что-то напоминавшее те времена, когда романтика шерлокхолмсовского ясновидения казалась ему самым главным удовольствием работы и всей жизни.
- Ну-с, - сказал он, вставая из-за стола. - Для полного кворума не хватает только господина Папастратоса, капитана "Тритона". Должен быть с минуты на минуту. Побеседуем - и кончатся заботы. Разъедутся наши подопечные.
- И все? - разочарованно спросил Сидоркин. - Устроить бы спектакль: пригласить их на торжественное открытие телевышки.
- И до открытия разберутся.
- Или поиграть с ними в кошки-мышки. Поглядеть, как суетиться будут.
- Вы в самодеятельности не участвуете? Что-то вас все на игру тянет? - спросил Сорокин. - Ладно, не дуйтесь. Давайте лучше подумаем, что к чему. Кто они, наши подопечные? Господин Папастратос - обычный контрабандист, которому все равно чем торговать - сигаретами или камушками с чужого берега. Почему именно капитан в этой роли? Да потому, что капитан судна - единственный, кто имеет право круглосуточно находиться на берегу. Кастикос - фигура покрупнее. Но и в той конторе, которой он служит, не знают о том, что здесь у нас сооружается. А значит, и Кастикос тоже занят сбором сведений на всякий случай, так называемой "подправкой".
Сорокин замолчал, задумавшись. Лейтенант Сидоркин глядел на него удивленно-восторженными, широко раскрытыми глазами. Капитан Павленко улыбался чему-то своему, рисовал на бумажке замысловатые орнаменты. Ему были не в новинку подобные умозаключения подполковника.
- Этих двоих любопытствующих господ мы можем быстро и надежно отвадить. Капитана "Тритона" прихлопнем его же картой. Десяти другим закажет браться за такие некапитанские дела.
В дверь постучали. Вошел дежурный по горотделу, доложил, что приехал иностранец.
- Просите, - сказал Сорокин. - Невежливо заставлять ждать иностранца.
Капитан "Тритона" - примелькавшегося в порту обшарпанного греческого сухогруза - Кицос Папастратос оказался невысоким крепышом с высокомерной ухмылкой на сочных девичьих губах. Как большинство маленьких и толстеньких людей, он тянул подбородок над белым воротничком, смотрел как бы поверх головы собеседника и всем своим видом показывал, что весьма польщен приглашением в столь высокое учреждение. Он удивленно оглядывал пустые столы, и крупные козьи глаза его как бы спрашивали недоуменно: а где же традиционные коньяк и кофе?
"Обойдешься, - думал Сорокин, наблюдая за наигранным жеманством капитана. - Сейчас такой "коньяк" будет - не возрадуешься".
- Мы пригласили вас для того, чтобы показать несколько фотографий. - Сорокин выложил на стол пять женских лиц. - Скажите, пожалуйста, кого из них вы знаете?
- Предлагаете девочка? Мне говорили - у вас нельзя.
- Правильно вам говорили, - сказал Сорокин. И подумал, что этот грек, который так неплохо говорит по-русски, пожалуй, без труда объясняется в любой стране. Разумеется, с теми, кто его интересует.
- Не знаю.
- А вот эту?
- Не знаю.
- Тогда послушайте меня.
Сорокин начал рассказывать о лирах, драхмах, даже долларах, которые грек передавал этой даме, нарушая советский закон, об интересах, довольно странных для простого капитана…
- Все придумать. Не знаю, - сказал Папастратос, но уже не высокомерно, а скорее испуганно взглядывая из-под густых бровей.
- Значит, объяснить ваши действия вы не хотите?
- Не знаю.
- Тогда мы вынуждены будем направить протест хозяину вашей фирмы. Сообщим также, что вы каждый раз закупаете здесь по нескольку ящиков сигарет. А ввоз сигарет в Грецию и Италию, как вы знаете, - контрабанда.
- Я покупать себе.
- Несколько ящиков на рейс многовато даже для мирового рекордсмена-курильщика.
Капитан съеживался на глазах. Подбородок его торчал уже не так высоко, и плечи сузились, образовав глубокие морщины на отутюженной, лоснящейся капитанской куртке.
- Будете говорить?
- Не знаю.
- В таком случае, как говорится, извините за беспокойство. Машина у подъезда, она отвезет вас в порт. До отхода просим судно не покидать.
- Я иду… ногами.
- Как вам угодно.
За окнами хлестал норд-ост, рвал провода, выкручивал голые деревья.
- Хочу проветриться, - очень ясно сказал капитан. И добавил с едкой усмешкой: - Последний раз.
Сорокин тоже усмехнулся. Посмотрел, как Папастратос резко закрыл за собой дверь, и облегченно откинулся на спинку стула, закурил.
- А если он прямо к этой? - спросил Сидоркин, явно не выдержав затянувшегося молчания.
- Он сейчас вернется. - Сорокин почесал нос и весело из-под руки посмотрел на своих помощников. - Знаете, с чем он ушел? С камнем на сердце. За сигареты ему, конечно, влетит. Контрабанда для них очень даже крупная. Но главное - фирма. Иметь дело с нами ей выгодно? - Сорокин загнул один палец. - Терять такой куш они не хотят? Нет. А ведь мы напишем, что действия капитана бросают тень на наши добрые отношения. Да хозяин его в порошок сотрет из-за одного только страха за выгодный фрахт.
- Он же собирал разведданные. Стало быть, разведка выручит.
- Плевали они на разведку, когда деньгами пахнет. Фирмачи будут улыбаться и делать по-своему. А если уж один выгонит, то другой не возьмет. И будет капитан болтаться на берегу, пока не проест все свои контрабандные лиры…
Он не договорил, потому что дверь приоткрылась и в комнату вкатился маленький, съежившийся, ставший совсем круглым господин Папастратос. Он схватился за сердце и упал на стул.
- Мы же предлагали машину, - спокойно сказал Сорокин, подавая ему стакан с водой.
- Я думал… Я старый, больной… Память плохо. Я вспомнил, кого вы показывали.
- Мы так и полагали.
Папастратос затравленно посмотрел из-под бровей.
- Не надо писать… письмо…
Сорокин молчал, наблюдая, как бегают пятна на шишковатом лице капитана, и думал о том, что этот "больной человек", должно быть, никогда не бывал в дальних многомесячных плаваниях - всю жизнь болтался в выгодном средиземноморском каботаже.
Лейтенант Сидоркин стоял бледный от волнения, переводил взгляд с Сорокина на Папастратоса, и видно было, что ему очень трудно сдерживать восторженную улыбку.
- Я постараюсь… все… вспомнить…
- Хорошо, - сказал Сорокин. - Поезжайте на судно. Когда все вспомните, дадите знать через портовые власти.
На этот раз капитан не захлопнул дверь, затворил медленно и подобострастно, вызвав в кабинете дружный, но сдержанный смех. Сидоркин по-мальчишески взмахнул руками, хлопнул себя по карманам и принялся ходить по кабинету, но спохватился, сел, прямой и нахмуренный.
- Ничего, - сказал Сорокин, наблюдавший за ним со снисходительной улыбкой. - Это пройдет. Выдержка, брат, не простое дело..
"Вот и конец, - думал Сорокин. Он сидел, запустив в волосы пальцы обеих рук, и рассматривал чернильное пятно на столе. - Господин Папастратос, может, поймет, что деньги деньгам - рознь. Да что он, другие капитаны сто раз подумают, прежде чем согласиться на такой приработок. Ибо, несомненно, многие узнают о судьбе капитана "Тритона". День-два - и чисто будет в порту. Останется только повыловить местных тунеядцев и спекулянтов".
- Как с этими мерзавцами?
Он поморщился, словно от зубной боли. Сколько приказывал себе не опускаться до примитивных эмоций и все срывался. Приказывал не из желания стать выше эмоций, как некоторые киногерои, а из необходимости беречь нервы. Люди ко всему привыкают. И работники милиции тоже привыкают смотреть на своих "клиентов", как на объект труда. Это как защитный рефлекс. И выдумывают спокойные словечки "рецидивист", "преступник" вместо резких "вор", "бандит" или "жулик". И уж мало кто срывается на такие слова, как "сволочь" или "мерзавец".
- Надо наконец очистить город от этих… - Ему снова захотелось сказать "мерзавцев", но сдержался. - Пора решительно избавиться от тех, кто готов торговать чем угодно, даже интересами Родины. Как у вас дела, капитан Павленко?
- Ищем.
- О Братике что-нибудь узнали?
- Пока нет.
- О ком? - спросил Сидоркин.
- О Братике. Должно быть, кличка.
- Я… что-то слышал.
Сорокин и Павленко посмотрели на него серьезно, без иронии.
- …Слышал об одном… Братике.
- Пожалуйста.
- В порту есть прапорщик, невысокий такой, худощавый, строгий, брови прямые, губы тоже… прямые.
- Точный портрет. Соловьев.
Сорокин снял трубку, позвонил на КПП.
- Пожалуйста, - сказал с улыбкой фокусника. - Прапорщик Соловьев на проводе.
- Здравствуйте, - сказал Сидоркин и замолчал. - Здравствуйте, - еще раз повторил он в трубку. - С вами говорят из милиции. Вы меня, конечно, не помните. Мы как-то вместе плыли в порт на катере.
- Конечно, помню, - сказал Соловьев.
- Вы тогда говорили о каком-то Братике. Кто это?
- А что? Что он натворил?
- Вы его знаете?
- К сожалению, знаю. Его Гошкой зовут. Георгием, значит. А Братик - это вроде клички.
- Фамилия?
- У сестры - Кулешова. Но сестра ни при чем. Она не виновата, у нее такой брат.
- Спасибо.
- Что?
- Спасибо, говорю.
- А в чем дело?
- Долго рассказывать.
- Можно, я к вам приеду? Если часа через два?
Сидоркин зажал микрофон ладонью и повернулся к подполковнику.
- Конечно, - сказал Сорокин. - Пусть приезжает.
День догорал. В окно был виден утонувший в тени город. Багровый облачный вал на вершинах гор медленно клубился синими складками. В порту светились огни, дрожали, раскачивались на ветру.
- Я наведу справки, - сказал Павленко.
- И побыстрей. Вдруг тот самый Братик?
Вал на горах быстро потускнел и погас, и окно сразу потемнело, словно его задернули шторкой.
- Что ж, товарищ лейтенант Шерлок Холмс, не пора ли домой?
- А вы?
- Если будете на меня равняться, холостяком останетесь.
- Не, я подожду, - сказал Сидоркин с мальчишеским упрямством в голосе. - Вдруг тот самый…
Зазвонил телефон. Сорокин снял трубку, минуту слушал чей-то взволнованный голос.
- Ну вот, - сказал он. - Капитан "Тритона" уже вспомнил. Говорит: готов ответить на вопросы господ. Это, стало быть, нас с вами.
- Послать машину? - спросил Сидоркин, не скрывая радости.
- Пусть берет в Инфлоте. Впрочем… зачем он нам, а? Что он может сказать? То, что мы и без него знаем? Пусть-ка плывет своей дорогой. Походит без работы - других научит. - Сорокин нахмурился и сказал неожиданно резко: - Тут им не сортир! Лезут и ног не вытирают!