- Надежды юношей питают. Еще - отраду старым подают. Нам нужно не надеяться, а твердо знать, куда и на что мы идем. Вы уверены в правдивости показаний пленного?
- Он только подтвердил наши сведения.
Бабин быстро входит в канцелярию заставы, садится на койку, с любопытством пробует ее скрипучую упругость.
- Докладывайте, только по порядку!
Через четверть часа он удовлетворенно откидывается от карты и говорит то, что больше всего хотели услышать от него и лейтенант Грач и мичман Протасов.
- Первые атаки мы отбили. Но будут и вторые, и десятые. Пока не отобьем у противника охоту к атакам. Прежде мы боролись за тишину на границе с помощью выдержки. Теперь отвадить противника мы можем только решительными мерами. Пусть он боится наших десантов. За око - два ока! Так нас учили? - Комиссар вдруг улыбается совсем по-мальчишечьи и добавляет доверительно: - Впрочем, соловья баснями не кормят, а, товарищ лейтенант?
- Так точно! - Грач смущенно улыбается и подмигивает Протасову: займись камбузом.
- Потом соберете актив. Расскажу о положении на участке отряда.
Удивительная, почти довоенная тишина стоит на селе. Душный зной зудит комарами. Черные утки-каравайки, вытянув свои длинные загнутые клювы, безбоязненно летают над камышами, над рекой. К полудню сельские мальчишки совсем успокаиваются, выгоняют пасти коров на открытые места, собираются группками, обсуждают войну, словно стратеги, показывая руками на затаившийся чужой берег.
- Не верьте тишине, - говорит Бабин. - Тишина на войне должна тревожить больше, чем бомбежка. Не забывайте о том, как тиха была ночь на двадцать второе…
Он вспоминает о последней мирной ночи с упоением, как о чем-то единственном и невозвратимом. Обостренным чутьем комиссара, привыкшего предвидеть смутные движения людских душ, он понимает, что воспоминания о расстрелянной тишине станут всеобщей горечью, на которой вызреет так необходимая на войне беспощадная ненависть к врагу.
Мичман Протасов слушает и не слушает комиссара. Из головы не выходит Даяна и слова деда Ивана. Наконец он не выдерживает и, спросив у Бабина разрешение, выходит, решительно направляется к мальчишкам, что плещутся у колодца.
- А скажите-ка, воины, кто знает Даяну?
Мальчишки переглядываются, хихикают. От этого их смеха сжимается в нем все, и он понимает, каково теперь Даяне - не девке, не бабе, не мужней жене.
- А ну, кто самый быстрый? Чтоб сейчас же Даяна была тут!
Он с удовольствием ополаскивается холодной колодезной водой и неторопливо идет к заставе. И уже у ворот слышит за спиной задыхающийся голосок:
- Дядь, Даянка не идет.
- Как это не идет? Где она?
- Вон за плетнем.
Он бежит к ней по окаменевшей на солнце обочине дороги. Даяна, опустив голову, исподлобья глядит на мичмана.
- Прежде ты сам меня искал, - обиженно говорит она.
- Прежде не было войны. И вообще ты эти дамские штучки брось. Ты мне жена, запомни и всем скажи.
- Пожалел?
- Дура ты! - сердито говорит он. И прижимает ее голову к своему кителю. И слышит частые безутешные, почти детские всхлипывания:
- Не до меня тебе.
- Ты погоди, я отпрошусь.
Он отстраняет ее, быстро идет, почти бежит вдоль плетня. У ворот заставы едва не сбивает с ног невесть откуда вынырнувшего деда Ивана.
- Ну как?
- Десять.
- Чего - десять?
- Поговорка такая, - улыбается Протасов. - Ты, дед, погляди за Даяной, чтоб не ушла.
- А кто ты ей? Родня - хвост загня? Ты - по закону, тогда она куда хошь за тобой.
- Не до свадеб теперь.
- Бог с ней, со свадьбой. В другой раз на свадьбе погуляем. А ты распишись пока, чтоб поверила девка. И чтоб документа у нее была. Вдруг дитё, а?
Расписываться Протасову кажется не менее важным и долгим делом, чем играть свадьбу. И дед понимает его сомнения.
- Расписаться - дело нехитрое, - говорит он. - Я тебе враз председателя сельсовета доставлю, с книгами и печатями. В пять минут оженим.
- Доставляй! - радостно кричит Протасов. - Золотой ты мой дед, давай председателя, тащи его сюда!
Но отлучиться ему больше не удается. Батальонный комиссар Бабин уводит его и начальника заставы к берегу Дуная. Он долго лежит с биноклем на одном НП, потом на другом. Когда солнце тонет в закатной дымке, Бабин направляется к катеру, осматривает крупнокалиберный ДШК на палубе и "максим" на корме, пристроенный на самодельной деревянной раме. Похвалив пограничников за находчивость, он протискивается в каюту, раскладывает карту и снова начинает обсуждать план операции. Предлагает решение: как стемнеет, бечевой - чтоб тихо - протащить катер повыше, откуда струя течения сама уносит к другому берегу. А в три часа, когда ночь перед рассветом особенно темна, а сон особенно крепок, ударить по вражескому пикету всеми огневыми средствами и быстро форсировать реку.
- Пора отвадить фашистов от десантов, - говорит на прощание комиссар, церемонно пожимая всем руки. - И связь, связь постоянно. Если увязнете, поможем бронекатерами.
Никто не знает своей судьбы на войне - ни солдат, ни генерал. Кажется, все расписывается, как по нотам, продумывается каждый шаг, и свой, и противника. Но можно ли все предусмотреть? Когда кроваво всходит первая ракета, когда первая трасса перечеркивает ночь и первый взрыв огненным вздохом раскидывает кусты, с этого момента зачастую начинает осуществляться другой, непредусмотренный план, успех которого зависит не только от замыслов сторон, но и от множества других факторов: от меры солдатской злости, от гибкости мышления командиров, от того, насколько быстро они оценивают обстановку, насколько смело вносят поправки в свои собственные расчеты.
Ни лейтенант Грач, ни мичман Протасов еще не знают этой истины войны. Но, может, это голос пращуров, столько раз вызволявших русскую землю из беды, звал их к рассудительности, пока она была возможна, и требовал при необходимости не рассуждая кидаться навстречу смертельной опасности. Так было два дня назад, когда фанерный катер ринулся на бронированные борта монитора. Так выходит и теперь, когда к полуночи становится ясно, что враг, в своем стремлении усыпить бдительность пограничников, сам потерял осторожность. Ракеты, которые еще вчера то и дело чертили небо, сегодня взлетают лишь изредка, ненадолго тормоша ночь.
И тогда рождается новый план…
Тихая ночь лежит на водной глади, такая тихая, что хуже не придумаешь. "Хоть бы ветер пошумел", - думает Грач, осторожно отталкивая лодку от берега. Он затаивает дыхание, ему кажется, что даже дыхание могут услышать на том берегу. "Хорошо хоть луны нет, а то бы совсем беда…"
Рядом в камышах что-то чмокает. Грач оборачивается и сердито грозит в темноту кулаком, хотя понимает, что никто его в такой темени не может увидеть. Далеко в стороне вскидывается ракета, обрисовывает темную полосу того берега. И вдруг Грач видит там, в дальнем далеке ночи, тусклый желтый огонек. Он гаснет и снова вспыхивает двумя короткими всплесками условного сигнала.
- Ни пуха ни пера! - шепчет кто-то.
- Пошел к черту! - откликаются из темноты.
И снова все тонет в глубокой напряженной тишине и темени.
Лейтенант Грач лежит на пологом склоне, чувствуя сквозь гимнастерку холод чужой земли. Он знает этот берег не хуже, чем свой: тысячу раз ощупывал его в бинокль. Знает, что за тем кустом, темнеющим впереди, берег круто поднимается и упирается в задерненный бруствер пикета. Очень неуютно и беспокойно лежать тут, рядом с вражескими часовыми. В голову лезут фантастические предположения: а вдруг рассветет раньше времени? Хотя куда реальнее - ракеты, которые могут в любой момент зачастить, выхватить из темноты и берег, и эти кусты, за которыми теперь лежат пограничники, и лодки посреди реки. Тогда уж внезапности не будет. Тогда будет бой, тот самый, предусмотренный первым планом, которого теперь так не хотелось.
Ему вдруг приходит старая мысль, что путь к безопасности его лично и людей, за которых он отвечает, лежит через этот вражеский пикет. Вспоминается афоризм: "Чтобы уйти от опасности, надо идти к ней". И сразу становится нестерпимым это бездеятельное ожидание. Он протягивает руку, трогает лежащего рядом Хайрулина. Тот переваливается бесшумно, и его скуластое лицо оказывается так близко, как лейтенанту еще не приходилось видеть.
- Давай! - одним дыханием говорит Грач. - Смотри только…
Он не договаривает, уверенный, что Хайрулин и так знает, о чем речь - о тишине, от которой зависит все. Часовой должен рухнуть, как в лучших кинофильмах, без крика, без хрипа, без стука о землю. Для такой "ювелирной" работы нужен опыт, которого ни у кого нет. И это беспокоит лейтенанта, заставляет нервно прислушиваться, мысленно торопить время.
От реки доносится слабый чавкающий звук, в темноте, как условлено, дважды скрипит лягушка. Лейтенант ползет вперед, осторожно ощупывая руками землю и удивляясь, что не встречается ни проводков от мин, ни даже примитивных погремушек. Он не оглядывается, знает, что там, за его спиной, так же осторожно ползут пограничники, каждый к своему месту.
Возле самого бруствера он натыкается на Хайрулина. Тот стоит на четвереньках, брезгливо трет ладонями о траву.
Лейтенант поднимается в рост, перепрыгивает через окоп, мельком заметив на голой утоптанной земле распластанное тело часового с неестественно откинутой головой. Он подбегает к серой стене казармы и вдруг видит, что навстречу ему медленно открывается дверь. В дверях стоит сонно чмокающий солдат без ремня. Грач делает выпад, как на плацу по команде "Длинным - коли", и, взмахнув рукой, бьет солдата гранатой по голове. И в тот же момент рядом гремит выстрел. Так сначала думает Грач. Но сразу же соображает, что это не выстрел, а капсюль гранатный хлопнул от взмаха и через четыре секунды будет взрыв.
- Гранатами - огонь! - торопливо кричит он, бросая свою гранату в темный провал двери. Отскакивает к окну, швыряет туда сорванную с пояса лимонку и, уже падая на землю, слышит звон стекол с другой стороны казармы.
Треск разрывов забивает уши, придавливает тяжестью. И сразу же ночь взрывается криками, резкими, как удары хлыста, винтовочными выстрелами. Гудит на реке катер, кто-то нетерпеливый кричит "ура", плюхаясь в мелкую воду у берега.
Все совершается удивительно быстро. Несколько пленных жмутся к стене, вытянув руки вверх, призрачно серые в первых бликах рассвета. Вокруг толпятся пограничники, вспоминают детали боя, с любопытством разглядывают таких неопасных теперь вражеских солдат.
Мичман Протасов долго ищет начальника заставы, плутая в обманчивых сумерках. Находит его возле крайней хаты разглядывающим в бинокль темную стену камышей.
- Контратаку ждешь?
- Не думаю. Их немного ушло.
- Могут подкрепления подбросить.
- К тому времени нас тут не будет.
Заря расплывается над вербами опаловым веером. Грач внимательно смотрит на нее, словно впервые видит и решительно командует отход. Через минуту десятки лодок шумно, как на мирных соревнованиях, наискосок несутся по реке. Начальник заставы сидит между гребцами, пожимает ушибленным где-то плечом и с удовольствием гладит холодный влажный ствол трофейного пулемета. Позади дымит, догорает вражеский пикет.
Через час, замаскировав катер в глухом ерике, мичман Протасов идет на заставу.
- Прикажете отдыхать? - весело спрашивает он.
Грач поднимается ему навстречу, говорит без улыбки:
- Не придется тебе отдыхать. Приказано срочно возвращаться в Килию.
- Зачем это?
- Возьмешь на борт десантную группу.
Протасов шагает по гулким дощатым мосткам и с грустью думает о Даяне. И вдруг видит деда Ивана, похаживающего с решимостью малость хватившего человека.
- Я слов на ветер не бросаю, - хвастливо говорит дед и кивает на дремлющего на скамье возле калитки председателя сельсовета. И Протасов догадывается, что хитрый старик не пожалел своих погребов и с помощью большой оплетенной бутыли продержал председателя возле себя.
- Спасибо. Но я снова ухожу.
- Я тебе уйду! - сердится дед. - Ты меня не позорь. Женись сначала.
- Так Даяны ж нет.
- Как нет? - Он с треском распахивает калитку и кричит во весь голос: - Ма-арья-а! Давай невесту!
Уснувший после целого дня деловой беготни председатель испуганно вскакивает и снова садится, растерянно улыбаясь. В дверях хаты появляется известная своей настырностью вдова рыбака, утонувшего два года назад.
- Иди, девка, не упрямься. Век благодарить будешь, - приговаривает она, подталкивая Даяну.
- Что ты удумал? - говорит девушка, оказавшись перед мичманом.
- Ухожу я, Даянка. Кто знает, когда в другой раз увидимся.
- Слышишь - уходит, - вмешивается дед. - Уезжает, стало быть. Проводи его не как шалопая, как мужа.
- Будешь ждать меня?
Дед Иван решительно отстраняет Даяну, встает перед мичманом, маленький, задиристый.
- Болтать ты горазд. То у тебя приказ поспешный, то сам же лясы разводишь. Давай женись и езжай на здоровье.
- Свидетели нужны, - говорит председатель, раскрывая книгу.
- А я чем не свидетель? А с ее стороны - тетка Марья. Заспал, что ли?
Протасов с веселым недоумением смотрит на председателя, который, держа документ на широкой ладони, ловко шлепает по нему темным затертым штемпелем.
- Вот теперя целуйтеся, - радостно говорит дед. И подталкивает Даяну. Девушка послушно прижимается к мокрому, заляпанному илом кителю Протасова и вдруг начинает рыдать, взахлеб, безутешно.
- Что ты, дурочка! - растерянно говорит он и гладит ее руки, по-бабьи вцепившиеся в китель.
"Каэмка" стремительно вырывается на ослепленную солнцем ширь Дуная, и сразу все теряется за кормой - и мостки, и белое пятнышко платья Даяны исчезают за плотными корявыми вербами.
Протасов стоит у руля, как полагается, в положении "по-боевому" и смеется, смущенно оглядываясь на пограничников на палубе. Он снова и снова вспоминает и удачный ночной бой, и забавную настырность деда Ивана. И все трогает рукой левый карман, где лежит удостоверение личности с фиолетовым штампом на шестой странице.
Проносятся мимо камыши, сжавшие протоку зелеными стенами. Под высокий форштевень стремительно летят серебристые россыпи ряби.
* * *
Для начальника погранотряда подполковника Карачева начальной школой и службы и жизни была Первая Конная армия. С юношеским азартом принимал он стремительность переходов, лихость атак. Глухой гул летящей конницы, спины бегущих врагов - все это было для него как уроки тактики и стратегии. С тех пор главные премудрости войны видел он в активности, быстроте, решительности.
И как бы потом ни поворачивалась армейская служба, в нем все жила та первая уверенность, что враг побежит, когда мы начнем наступать.
И в эти трудные первые часы июня, когда телефоны в отряде зазуммерили от лавины тревожных сообщений, когда, казалось бы, не осталось другой заботы, как выстоять, и когда еще действовали строжайшие приказы, предписывавшие ни в коем случае не поддаваться на провокацию, - уже в те часы подполковник Карачев думал о возмездии, о смелых вылазках.
Карачев поощрял активность начальников застав, но мечтал не просто о вылазках - о настоящем десанте, который посеял бы панику в стане врагов, о плацдарме для будущего удара. Он не оставил мысли о десанте даже когда узнал то, чего в тот час еще не знал никто из его подчиненных, - о серьезных прорывах на других участках огромного фронта, когда многие воинские части, стоявшие по Дунаю, ускоренным маршем ушли на север.
- Тем более мы должны атаковать, - говорил он. - Чтобы не дать противнику ударить еще и с юга.
Некоторые штабники возражали ему, ссылаясь на то, что пограничные подразделения, дескать, не предназначены для наступательных операций.
Тогда подполковник сердился:
- А гражданские, те, что идут теперь в истребительные батальоны, они разве предназначены? Мы военные и должны уметь выполнять любые задачи.
Удар решено было нанести на Килию-Веке. Небольшой городок этот разбросал свои одноэтажные домики в километре ниже нашей левобережной Килии. Судоходная протока подходила к нему из глубины румынской территории, и там, у небольшой пристани, каждую ночь гремели мостки: прибывали новые и новые подразделения. По данным разведки к 25 июня в Килии-Веке было до тысячи солдат и офицеров противника, крупнокалиберные пулеметы, пушки.
Карачев мог выделить для десанта лишь мелкие подразделения 3-й пограничной комендатуры численностью до батальона. Вместе с оставленным в Килии батальоном ушедшего на север стрелкового полка это было уже кое-что. И все же очень мало для форсирования такой водной преграды, как Дунай, для наступления на численно превосходящего противника.
Но начальник отряда был уверен в успехе. Ибо катера Дунайской флотилии обеспечивали господство на реке. И еще потому, что верил в своих пограничников, знал: каждый может и должен драться за двоих.
И вот пришла эта ночь, ночь первого в Великую Отечественную войну десанта.
Мичман Протасов стоит на палубе своей "каэмки", искусно спрятанной в узкой протоке со странным названием Степовый рукав, и слушает, как замирает жизнь в ночной Килии. Вот громыхает по булыжнику батарея сорокапяток, выходя на позицию против Килии-Веке. Вот шагают десантники, шлепают досками по воде, заполняют лодки, палубы катеров. Люди идут молча, где-то слышится незлобивая, шепотком, ругань.
- Да отстань ты! Что я тебе, враг?
- Кто тебя знает! Давай документы!
- Врагов на том берегу ищи.
- На этом тоже попадаются.
- Моряк я, не видишь? Свой катер ищу.
- В самоволке был?
Протасов соскакивает на мостки и видит старшего матроса Суржикова с перевязанной головой.
- Ты почему здесь?
- Товарищ мичман! - радостно шепчет Суржиков. И спохватывается, говорит сердито: - Да вот, больно бдительный попался, на свой катер не пускает. Полчаса мне голову морочит.
- Какие полчаса! - ужасается часовой. - Да я…
- Марш на катер! - говорит Протасов Суржикову и хлопает часового по плечу: ничего: мол, сами разберемся. Он перешагивает на палубу, подталкивает Суржикова в рубку.
- Ну? Как прикажешь понять?
- Они меня эвакуировать собрались. Что я им - больной?
- Раз решили, значит, надо.
- Кому надо? Вы в десант, а я в тыл?
Протасов морщится. Кто-кто, а Суржиков спорить горазд. Сколько было у него взысканий - все за язык.
- Ладно, - говорит он. - После боя разберемся. Если что, эвакуируешься как миленький.
Из темноты доносятся всплески шестов, ударивших о дно, и темное пятно соседнего катера начинает медленно смещаться.
- Пошли! Пошли!
Десантники наваливаются на шесты, и "каэмка" тоже отходит от берега и плывет по течению, покачиваясь, поворачиваясь на водоворотах.