- Расскажите же мне, какое оно, - попросила она. И снова её отношение к Тарвину и манера речи изменились. Был лишь один предмет, заставлявший её быть серьёзной. - Оно и в самом деле прекрасно?
- Оно не просто прекрасно - оно прекраснее всего на свете, - сказал Тарвин и остановился.
- Ну же! Не мучайте меня! - воскликнула она. - Из чего оно?
- Из бриллиантов, жемчужин, рубинов, опалов, бирюзы, аметистов, сапфиров - их не счесть. Рубины величиной с ваш кулак, алмазы размером с куриное яйцо - им цены нет, это целое состояние.
Она затаила дыхание. Потом, после длинной паузы, вздохнула: "О!" и, наконец, прошептала томно, рассеянно, страстно: "О!"
- И где же оно все-таки? - вдруг резко спросила она.
- Висит на шее идола где-то в Раджпутане. Вы хотите, чтобы оно было вашим? - спросил он тоном жёстким и неумолимым.
- Да, - ответила она, засмеявшись.
- Я достану его для вас, - сказал Тарвин просто.
- Да, достанете! - Она надула губки.
- Достану, - повторил Тарвин.
IV
В Топазе президент "Трех К" занял комнаты в отеле, что стоял у железной дороги, и задержался ещё на день. Тарвин и Шерифф завладели им, показывая ему город и его, как они говорили, "природные богатства". Тарвин отправился с президентом за город и под открытым небом, посреди широкой равнины, в виду покрытых снежными шапками гор пустился в рассуждения о том, что Топаз было бы целесообразно и даже необходимо сделать конечным пунктом новой железнодорожной ветви и назначить здесь управляющего, построить мастерские и паровозное депо.
Тарвин обещал президенту, что, если он даст шанс его родному городу, Топаз окажется достойным и не подведёт. Президент должен был ответить лишь на один вопрос: какой город более достоин такого уникального шанса - Топаз или соседний Растлер, по мнению же Тарвина, тут и выбирать было нечего. Главное, с чем приходится считаться, говорил он, это характер жителей города. Обитатели Растлера - словно сонные мухи, и все это знают: там нет ни торговли, ни промышленности, там нет энергии, нет денег, нет жизни. А теперь взгляните на Топаз! Характер его жителей виден сразу, стоит лишь пройтись по его улицам. Вот уж кто давным-давно пробудился, не то что спящий мёртвым сном Растлер. Жители Топаза живут ради бизнеса, ради дела, они верят в свой город и готовы все свои деньги поставить на эту лошадку.
И, несмотря на все эти пропагандистские речи, внутренний голос подсказывал, что ему не удастся убедить президента, и сейчас, в преддверии грядущей неудачи, горечь поражения, которое он потерпел от Кейт, стала ещё острее. Он виделся с Кейт после возвращения из Кэнон-Сити и знал, что разве только чудо смогло бы удержать её от отъезда в Индию через три дня.
Он смог забыть о существовании Кейт на то время, пока боролся за Топаз, но после прощания с Матри внезапная острая боль напомнила ему о ней. Он взял с неё обещание отправиться вечером к Горячим Ключам вместе с компанией приглашённых. Он ждал этой поездки, потому что это была его последняя надежда. Он хотел в последний раз объясниться с ней.
Поездка на Горячие Ключи задумывалась для того, чтобы показать президенту и его жене, какой зимний курорт нужно построить в Топазе в будущем; гости согласились отправиться туда вместе с компанией, на скорую руку собранной Тарвином. В надежде улучить минутку для спокойного разговора с Кейт он пригласил ещё трех мужчин - почтмейстера Максима, Хеклера, издателя топазской газеты "Телеграмма" (оба были его коллегами по торговой палате), и одного симпатичного англичанина по имени Кармейтен. Он рассчитывал, что они займут беседой президента и тогда удастся выкроить полчаса на разговор с Кейт, не нанося ущерба делам города. Ему вдруг пришло в голову, что к этому моменту президент может захотеть обновить свои впечатления о городе, а Хеклер был именно тем человеком, который мог сослужить здесь хорошую службу.
Тарвин придержал свою лошадь и, приотстав немного от группы, оказался вровень с Кейт. Кармейтен, с которым он был в приятельских отношениях, сразу уступил ему своё место рядом с Кейт и помчался вперёд, догонять остальную компанию.
Она подняла на Тарвина свои выразительные глаза, лишь только он осадил лошадь рядом с нею, и безмолвно умоляла его избавить их обоих от продолжения безнадёжного спора, но лицо Тарвина окаменело, и даже голос ангела не тронул бы сейчас его сердца: он не стал бы слушать его.
- Я опять утомляю вас этим разговором, я знаю, Кейт. Но я должен поговорить с вами о вашей поездке. Я должен спасти вас.
- Не старайтесь больше, Ник, - ответила она мягко. - Пожалуйста, не надо. В этом - спасение моей души. Это единственное, чего я по-настоящему хочу. Мне иногда кажется, что, может быть, для этого я и родилась на свет. Ведь все мы для чего-то приходим в этот мир, Ник, разве не так, даже если дело, ради которого мы существуем, крохотное и скромное и другие его и вовсе не замечают? Я должна сделать это, Ник. Помогите мне в этом.
- Пусть меня… пусть меня поколотят, если я соглашусь на это! Вы хотите, чтобы я облегчил вашу задачу? Я же постараюсь осложнить её. Вот для чего я тут. Все здесь идут на поводу у каждого вашего желания, пусть даже оно и дурно. Ваши отец и мать позволяют вам делать все, что заблагорассудится. Они даже и не подозревают, на какую плаху вы кладёте свою драгоценную голову Я вам не сумею заменить её новой. А вы сумеете? Мысль об этом придаёт мне силы и решимость. Но похоже, что моя решимость вам отвратительна.
Кейт засмеялась.
- Да, Ник, вы стали просто отвратительны. Но я ничего не имею против. Мне даже, кажется, нравится ваше беспокойство обо мне. Если бы я вообще могла остаться здесь ради кого-то, то я бы сделала это ради вас. Вы ведь мне верите, Ник?
- О, верю и благодарю вас к тому же. Но что мне это даст? Мне нужна не вера. Мне нужны вы.
- Я знаю это, Ник. Знаю. Но Индии я нужна больше, чем вам - нет, не я сама, а то, что я смогу там сделать и что смогут сделать женщины вроде меня. Я слышу крик: "Приди и помоги нам!", и пока я его слышу, не будет мне радости ни в чем. Я могла бы стать вашей женой, Ник. Это нетрудно. Но пока этот крик звучит у меня в ушах, каждый миг превратится для меня в пытку.
- Это жестоко по отношению ко мне - говорить о пытке, - произнёс Ник, печально разглядывая скалы возвышавшиеся над ними.
- О нет. К вам мои слова не относятся.
- Да-да, вот именно, ко мне все это отношения уже не имеет, - ответил он и плотно сжал губы.
Она не утерпела и улыбнулась, глядя ему в лицо.
- Я никогда не выйду замуж ни за кого другого, Ник, если вам от этого будет легче, - сказала она с внезапной нежностью в голосе.
- Но за меня вы замуж не выйдете?
- Нет, - ответила она тихо и просто, но твёрдо.
Он с горечью выслушал этот ответ и некоторое время молча размышлял над ним. Они ехали шагом, и он, опустив поводья, сказал.
- Ну, ладно. Не во мне дело. Во мне говорит не один эгоизм, дорогая моя. Да, я хочу, чтобы вы остались здесь ради меня, единственно ради меня, я хочу, чтобы вы всегда были рядом со мной, я хочу вас, вы нужны мне. Но я прошу вас остаться вовсе не из-за этого. Я просто думать не могу о том, как вы бросаетесь в опасную пучину - беззащитная, одинокая, почти девчонка. Да я спать из-за этого по ночам не могу. Я и помыслить об этом никак не отважусь. Это чудовищно. Это страшно. Это нелепо, наконец. Вы не должны этого делать.
- Я не должна думать о себе, - ответила она дрожащим голосом. - Я должна думать о них.
- А я должен думать о вас. И вы меня не подкупите, не заманите ничем, не принудите думать о ком-нибудь другом. Вы все принимаете слишком близко к сердцу. Милая моя, - он умолял её, понизив голос, - вы что, несёте ответственность за все несчастья в мире? Со всех сторон нас окружают страдания и боль Разве вы можете уничтожить их? Где бы вы ни были, всю жизнь в ваших ушах будут звучать стоны миллионов несчастных, несмотря на все ваши усилия помочь им. И никому из нас от этого не уйти И никогда не избавиться Это та цена, которую мы платим за то, что осмеливаемся быть счастливыми хоть на мгновение.
Он взял её руку в свою (она не отняла её) и стал говорить ей что-то кротко и нежно, как огорчённому ребёнку. И в эту секунду, что длилась и длилась, Тарвин сдался - нет, он не отказался от Кейт и от своей любви, от своего твёрдого намерения вернуть её. Он поставил крест лишь на своём желании удержать её дома. Пусть едет, если ей этого так хочется. Но их теперь будет двое.
Когда они добрались до Горячих Ключей, Тарвин немедленно воспользовался возможностью заговорить с миссис Матри, которая, кажется, тоже ждала этого. В то время, как Шерифф показывал президенту бившие из-под земли источники, окутанные паром, - места, где уже сегодня можно было купаться, а завтра предполагалось построить гигантский отель, Тарвин отвёл миссис Матри в сторону. Кейт, пряча от цепкого взгляда миссис Матри свои покрасневшие от слез глаза, осталась с отцом.
- Вам действительно хочется иметь это ожерелье? - спросил он резко.
Она снова засмеялась, и смех её был серебристым, звонким и весёлым, но и на этот раз в нем был налёт искусственности, всегда присутствовавший в её поведении.
- Хочется? - переспросила она. - Конечно, хочется. А ещё мне хочется луну с неба.
Тарвин прикоснулся к её руке, словно перебивая её и извиняясь за это.
- У вас оно будет, - сказал он со всей определённостью.
Она перестала смеяться и даже побледнела - такое впечатление произвела на неё его решимость.
- Что вы имеете в виду? - быстро переспросила она.
- Понравится ли оно вам? Доставит вам радость и удовольствие? Что вы готовы сделать для этого?
- На четвереньках доползти до Омахи, - ответила она с искренностью, не уступавшей его серьёзности. - Нет, до самой Индии.
- Отлично, - решительно сказал Тарвин. - Тогда все улажено. Послушайте, я хочу, чтобы "Три К" остановили свой выбор на Топазе. Но вы этого тоже должны захотеть. По рукам?
- Но вы же не можете…
- Ерунда. Моё дело - сделать то, что я вам обещал. Справитесь ли вы со своей задачей?
- Вы хотите сказать… - начала она.
- Да, - кивнул он, перебив её. - Именно так. Сможете ли вы устроить это?
Стиснув зубы и сжав кулаки, да так, что ногти вонзились в ладони, но не теряя самообладания, он ждал ответа.
Она, словно упрекая, наклонила набок хорошенькую головку и посмотрела на него. В её взгляде угадывался вызов. Медля с ответом, она будто дразнила его надеждой.
- Как я понимаю, - сказала она наконец, мечтательно улыбаясь, - Джим всегда делает то, о чем я прошу его.
- Тогда договорились?
- Да, - ответила она.
- Давайте вашу руку
Их руки соединились, и какое-то мгновение они стояли рядом, пристально вглядываясь в глаза друг другу.
- Вы достанете его мне? Обязательно?
- Да.
- И не откажетесь от своих слов?
- Нет.
Он сжал её руку, да так, что она вскрикнула.
- Ой! Мне больно!
- Хорошо, - ответил он хриплым голосом, отпуская её пальцы. - Мы заключили сделку. Завтра я отправляюсь в Индию.
V
Тарвин стоял на платформе железнодорожной станции Равут и смотрел на облако пыли, скрывавшее от глаз удалявшийся бомбейский почтовый поезд. Когда он исчез из виду, нестерпимый жар, исходивший от щебёнчатой насыпи, начал донимать его, и Ник, сощурившись, обратил свой взор на край, куда прибыл - на Индию.
Проехать четырнадцать тысяч миль оказалось до смешного просто. Сначала он почти неподвижно лежал в корабельной каюте, потом, сняв пиджак, в одной рубашке, растянулся на кожаном диване в поезде, который доставил его из Калькутты в Равут. Если это путешествие и можно было назвать долгим, то лишь потому, что перед глазами у него больше не было Кейт, зато он все время думал о ней. Но разве ради этого он приехал сюда - ради того, чтобы лицезреть безлюдную жёлтую пустыню Раджпутана и уходящие вдаль рельсы? От этой пустоты у него дрожь пробежала по коже. Он понял, что на станции Равут давно поставили крест. Станцию покинули навсегда, и ощущение это усиливали парящие повсюду запустение и заброшенность. На всем лежала какая-то кладбищенская печать. Мрачная основательность станционного здания, построенного из пилёного камня, прочная, камнем же выложенная платформа, выведенные с математической аккуратностью буквы названия станции - все это не вселяло никакой надежды на лучшее будущее. И даже новая железнодорожная линия не спасла бы этот транснортный узел.
Честолюбия он был лишён напрочь. Это место принадлежало правительству. И куда ни глянь, нигде ни зеленой травинки или листка, ни одной изогнутой линии, радующей глаз, ничего, что сулило бы продолжение жизни. Лишь розовато-лиловое ползучее растение, что часто встречается вблизи железнодорожного полотна, уныло погибало от недостатка человеческого участия и внимания.
Однако от сильной тоски по родине Тарвина спасло здоровое человеческое негодование. Толстый темнокожий мужчина, одетый во что-то белое и полупрозрачное, в чёрной бархатной шапочке, вышел из станционного здания. Местный житель, он же здешний железнодорожный начальник, обратил на Тарвина не больше внимания, чем на окружающую безжизненную природу: в сторону Ника он попросту не взглянул. В Тарвине проснулось нечто похожее на сочувствие к бунтовавшему Югу.
- Когда пойдёт следующий поезд на Ратор? - спросил он.
- Нет никакого поезда, - ответил человек, тщательно подбирая слова и делая между ними паузы. Его речь звучала отрешённо и безлично, как звук фонографа.
- Нет поезда? А где у вас расписание? Где путеводитель? Где указатель?
- Совершенно нет - абсолютно нет - никакого поезда.
- Тогда какого дьявола вы тут сидите?
- Сэр, я начальник этой станции, а здесь запрещается богохульствовать в разговоре со служащими этой компании.
- Ах вот как, начальник станции? Значит, запрещается, да? Так вот, друг мой, слушайте меня, вы, начальник станции, где даже поезд не останавливается, а надо выпрыгивать на ходу… Если вы дорожите своей жизнью, то говорите немедленно, как добраться до Ратора - ну же!
Человек молчал.
- Так что же мне делать? - возопил Запад.
- А мне почём знать? - ответствовал Восток.
Тарвин уставился на темнокожее существо в белом, оглядывая его снизу - начиная с хороших кожаных туфель и ажурных носков, натянутых на толстые икры, и кончая чёрной бархатной шапочкой. Взгляд восточного человека, бесстрастный и невозмутимый, как величественные фиолетовые горы, возвышавшиеся за станцией, заставил его на мгновение задуматься, стоило ли ради Кейт и ради Топаза приезжать сюда. Эта богохульная мысль, говорившая об утрате веры и крепости духа, только мелькнула в душе и исчезла.
- Ваш билет, пожалуйста, - сказал бабу.
Чем дальше, тем хуже. Выходит, борись, отчаивайся, люби да хоть умирай у его ног, это существо будет лишь равнодушно исполнять свои обязанности, отбирая билеты у пассажиров.
- Слушайте-ка, вы, - крикнул Тарвин, - мошенник в начищенных штиблетах, вы, желтоглазая алебастровая колонна… - Но продолжить он не смог - его речь превратилась в крик отчаяния и ярости. Пустыня равнодушно поглотила все звуки, а бабу с ужасающим спокойствием повернулся спиной к Тарвину, прошествовал в станционное здание и закрыл дверь за собой.
Тарвин, подняв брови и выразительно насвистывая, позвякивал в кармане монетой в двадцать пять центов и рупией. Окошечко билетной кассы приоткрылось, и показалось бесстрастное лицо индуса.
- Говоря как офисьяльное лицо, могу сообщить вам, что ваша честь может добраться до Ратора при посредстве телеги, запряжённой буйволами.
- Найдите мне телегу, - сказал Тарвин.
- Ваша честь пожалует мне комиссионные за посредничество?
- Разумеется!
Голова в чёрной шапочке хорошо постигала сказанное только тогда, когда оно сопровождалось соответствующим тоном.
Окошечко закрылось. А потом, но отнюдь не сразу, раздался протяжный рёв, который можно сравнить разве что с рёвом утомлённого колдуна, снова и снова вызывающего дух, не желающий являться.
- Моти! Моти! О-о-о!
- Ах так, значит, есть и Моти, - прошептал Тарвин и, перепрыгнув через низенькую каменную ограду, с саквояжем в руках прошёл через билетную кассу и ступил на землю Раджпутаны. Его всегдашняя весёлость и уверенность в себе вернулись к нему вместе с надеждой двинуться в путь.
Между ним самим и фиолетовым полукружьем гор лежало пятнадцать миль бесплодной никчёмной холмистой земли, кое-где усеянной обломками скал и деревьями, лишёнными листвы, пострадавшими от засухи, покрытыми пылью, бесцветными, как выгоревшие на солнце локоны живущего в прериях ребёнка. Если смотреть направо, то где-то очень-очень далеко мерцала серебристая вода солёного озера и в голубой дымке смутно угадывались очертания густого леса. Угрюмая, безлюдная, знойная пустыня, иссушенная бронзовым солнцем, вызывая чувство тоски по дому, поражала сходством с родными прериями и в то же время непохожестью на них.
Откуда-то из-под земли - а по сути дела, как он чуть позже рассмотрел, из маленького пятнышка между двух набежавших друг на друга холмов, - из крохотной деревушки показался столб пыли, в центре которого катилась запряжённая волами телега. Отдалённый скрип колёс по мере приближения телеги превратился в настоящий визг; Тарвину был хорошо знаком этот звук: когда груз, шедший в Топаз, спускался под уклон, приходилось нажимать на тормоз и раздавался жуткий скрежет. Но здесь не было никакого груза. Колёса представляли собой распиленные комли деревьев - по большей части необработанные и незакругленные. Четыре не очищенных от коры жерди скрепляли углы телеги, сетчатые борта которой были сплетены из волокон дерева какао. Два буйвола, чуть покрупнее ньюфаундлендов, но меньше, чем коровы олдернейской породы, тянули телегу, в которой нельзя было бы уместить и половину груза, обычного для лошади.
Телега подкатила к станции, и буйволы, оглядев Тарвина, улеглись на землю. Тарвин уселся на свой саквояж, подпёр голову руками и, благодушно рассмеялся.
- Ну же, пришёл ваш черёд, - поучал он бабу, - торгуйтесь. Я не тороплюсь.
И началась сцена, исполненная красноречия и буйства. Скандал в Ледвиллском картёжном притоне был лишь слабой копией их препирательств. С начальника станции словно ветром сдуло его недавнюю невозмутимость. Он витийствовал, жестикулировал, проклинал и взывал; возница же, совершенно голый, если не считать голубой набедренной повязки, ни в чем ему не уступал. Оба указывали на Тарвина; казалось, они спорили о его происхождении и его родословной; но насколько Тарвин мог понять суть их спора, они прикидывали, сколько он весит. Когда они уже было пришли к полюбовному соглашению, разногласия вспыхнули вновь и пришлось все начинать сначала, то есть вновь оценить как самого Тарвина, так и трудности путешествия в Ратор.