- Самокритика - движущая сила, - нашелся Новиков. - Она-то и сдвинула меня к этим самым признакам. В общем, о себе не очень удобно… Лучше я о других скажу. Вот, например, Кузнецову Хасан-бобо говорил: "Придет время, и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды. Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как зеницу ока". Я полностью согласен с этим мудрым аксакалом. А что касается подвига, то вся жизнь солдата - подвиг. Но такого солдата, для которого присяга свята. Вот и весь мой сказ.
Саша говорил минут двадцать, иногда непоследовательно, но интересно и аудиторию держал в напряжении.
Речь шла не только об участниках войны. Ребята вспомнили и о Другаренко, Быстракове и других солдатах. Беседа закончилась, но никто не хотел уходить.
Угомонились поздно.
Григорий завтра снова должен уехать на другую огневую позицию, и мне захотелось побыть с ним вдвоем. Узнав, что стихи о ракетчиках опубликованы в окружной газете, он рванулся к подшивке.
- Покажи!
Нашли стихи. Гриша читал и перечитывал, радовался:
- Здорово, старик! А ты не верил, что я могу написать…
- Почему же? Верил и верю. Только не во всем согласен с тобой. О героизме, например. Стихи-то твои о том же, только другими словами. И чего ты оригинальничаешь?
- Давай замнем, - смущенно пробормотал он. - Мы же друзья… Хочешь, новые стихи прочту?
Я кивнул: давай. И подумал: "Все он понял, сам скажет об этом когда-нибудь".
Горин читал почти до самого отбоя.
Глава восемнадцатая
Я дневальный. Надо мною тик-такают ходики. Гирька на кольчатой тонкой цепочке отвисла почти до тумбочки, возле которой сижу над книгой регламентных работ. Торопятся, спешат ходики, будто подгоняют время и меня, листающего страницы. До побудки солдат еще полчаса - самое сладкое времечко, когда досматриваются последние сны. А мне торопиться некуда: регламентные работы проведены, и теперь я просматриваю инструкцию не для того, чтобы ознакомиться с ее содержанием, а учу на память порядок выполнения отдельных операций на ракете и пусковой установке.
Готовясь к большому маршу, я все проверил на своем ЗИЛе до винтика, до шплинтика, вычистил, подтянул, промыл, смазал, что надо. Замечаний не было, норматив перекрыт. В общем за автопоезд я не боялся, волновала меня ракета: а вдруг при развертывании комплекса на новой позиции Сашу действительно "убьют" и прикажут мне выполнять его обязанности? Остальные номера расчета не подведут нашего сержанта, дело за мной. И когда регламентные работы были закончены, я позвал Новикова к учебной ракете и попросил его, чтобы он проверил меня. Водил пальцем по перечню работ и делал то, что положено делать на боевой ракете.
- Недурственно, - оценил Саша, - но пальцем мусолить книжку отвыкай. На память надо знать регламент, тогда и время сэкономишь.
В тот день в каждом взводе выпускались листовки-"молнии". В них оценивалось качество регламентных работ, выставлялось время их выполнения. Были учреждены вымпелы: "Лучшему взводу", "Лучшему расчету", "Лучшему шоферу ТЗМ". Все три флажка забрали мы: Семиванов, Назаров и я.
Галаб и Федор Кобзарь собрали своих людей для арбитража. Шумели, горячились, обсуждали пункт за пунктом. Кобзаревцы в норматив уложились, а назаровцы перекрыли его. Федора подвел Тиунов из-за своей самонадеянности: как же, вторым номером работал, что ему третий! А Галаба ребята не подвели.
- Все равно мы первые в своем взводе, - утешал себя Юра Тиунов.
- Не велика честь быть первым в "болоте", - покосился Саша на ефрейтора.
- Новиков, - осуждающе посмотрел на него сержант. - Время еще покажет, кто возьмет первенство.
- Да их били все время, кроме Дня защиты детей, - отмахнулся балагур.
Арбитры засмеялись.
Тикают ходики, подгоняют стрелки. Над внутренним входом в казарму лучится голубой ночник, пламенеют буквы светового плаката:
"Внимание! Готовность дивизиона не более… минут. Воин, будь бдителен!"
Спят солдаты, досматривают последние сны. А на позиции дежурит боевой расчет. Железное ухо локатора принимает сигналы из пятого океана, еще не высветленного зарей. И если неожиданно появится росчерк на звездном шатре, опрокинувшемся над пустыней, сразу взвоет сирена, сорвет с кроватей ракетчиков, и вздрогнет земля под гулким топотом сапог.
Семь. Подтягиваю гирьку к маятнику. В дверях показывается свежевыбритое красноватое с морозца лицо Дулина.
- Подъе-ом! - бросаюсь в казарму и докладываю Трофиму Ивановичу: - Товарищ старшина, за время моего…
Он прерывает жестом и спрашивает:
- Все нормально?
- Так точно.
- А где дежурный?
- Пошел на кухню.
Включаю свет в солдатской многоместной спальне. Открываю форточки, называю фамилии очередных уборщиков.
- На зарядку! - бросает старшина.
Каждый день Дулин сам выводит дивизион на спортивную площадку и ревностно следит за выполнением комплекса упражнений. Теперь уже и солдаты первого года службы не висят сосисками на перекладине, не плюхаются животом на "коня", не кувыркаются на брусьях по-медвежьи. Редко покрикивает на кого-нибудь Дулин, подбадривает привычным словцом: "Пулей надо, пулей, а не пыжом". Многое изменилось с первых дней службы…
Ребята умылись, застелили кровати. До завтрака еще есть время, и Герман Быстраков говорит Попелицыну:
- Женя, бери баян, зови хлопцев новую строевую песню разучивать.
Мы знали много песен, любили их, и потому каждая новинка - хороша ли, подойдет ли для нас? - тотчас же подхватывалась. На этот раз нам не повезло: песня больше подходила для авиаторов.
Баян умолк, и ребята пошли во владения Шукура Муминова. Жалоб на него пока нет, хорошо кормит повар.
В казарму торопливо вбежал техник-лейтенант Семиванов:
- Не опоздал?
- Куда?
- На политзанятия.
- Нет, десять минут еще до построения.
Семиванов юркнул в ленинскую комнату. Он ведет у нас занятия. Сегодня новая тема: "Требование современной войны к воинской дисциплине. Задачи солдат по ее дальнейшему укреплению". Скучища, наверное…
Покурили после завтрака. Утреннее построение. Начальник штаба, как всегда, зачитал приказ. Потом батарейцы приступили к занятиям. А я стою дневальным. Стою и слушаю сквозь неплотно прикрытую дверь голос Бориса Семиванова: "Дисциплина - понятие конкретное. В нем, как в фокусе, отражается отношение воина к выполнению своего долга. В самом деле, если по недисциплинированности кого-либо из расчета ракета вышла из строя, это значит, что в боевой обстановке возможности техники не будут использованы, вражеский самолет может подойти к объекту безнаказанно…"
Потом доносится смех. Что там смешного? Прислушался. Говорят уже солдаты, пользуясь паузой: "Он к шапочному разбору на позицию прибежал…" "Хорошо, что мы научились заряжать сокращенным расчетом…" "А если все будут "поспевать", как он?" Молчание. И снова взводный: "Так что с уставом врозь - служба вкривь и вкось, а нам стрелять вкривь и вкось не годится; кто думает, что противник дурак, пусть сам займет ума…" Саша Новиков: "В общем, не спеши выстрелить, спеши прицелиться, а целься не торопясь, но и не мешкая". Офицер: "Верно. Мимо стрелять - в себя попадать".
Зря думал, что скучно будет на занятиях. Семиванов сам недавно из-за учебного стола, понимает, что к чему. Интересно, а Бытнов как? Он занимается со своим взводом в казарме. Эх, жаль, не послушал: время объявлять перерыв.
Загрохотали стулья, и ребята повалили на выход.
Проветриваю ленинскую комнату. Здесь прибавилось наглядной агитации. Виктор Другаренко хотя и говорил, что ему надоело рисовать, но это его работа висит на стене:
…по всей Вселенной
ширится шествие -
мыслей,
слов
и дел Ильича.
Плакат под большим портретом Ленина. Недавно мы проводили Ленинские чтения. Галаб, комсомольский секретарь, организовал. "Задачи союзов молодежи" читали, работы из сборника "О защите социалистического отечества". Думал, знаю. Ведь изучал же. Оказалось, что сдирал в шпаргалки для ответов на зачетах и экзаменах. Многие так делали: завтра спросят - сегодня страницы листаешь, формулировки и разные определения выписываешь…
Заглянул в тетрадь Саши Новикова. Ишь ты, балаболит больше всех, а записи ведет. Подчеркнуты определения: "Война" - и текст, "Дисциплина" - и расшифровка; пословицы:
"Чтобы знать, каков ты солдат, глядись не в зеркало, а в ракету", "Меткий ракетчик с неба звезды снимает".
К чему это он о звездах? А-а, вспомнил… Вскоре после боевой тревоги на пусковой установке Галаба заискрилась нарисованная звездочка.
- Хорошая традиция, - похвалил майор Мартынов. - Во время войны звезды рисовали на бортах самолетов, танков, на стволах орудий. Сколько уничтожено врагов - столько звездочек. Вы тоже, товарищ сержант, открыли свой боевой счет. Пускай сверкает, пятикрылая!
Любопытство тянуло посмотреть Гришин конспект. Что в нем? Открыл. Название темы. И больше ни одной пометки: ортодокс надеется на память. Вспомнилось тарусовское: "Ничего не записал? Но все понял? И так можно". Но чем же все-таки Горин занимался сорок пять минут? Заглянул на последнюю страницу. Вот оно что! Поэма "Серебряный щит". Написано. Зачеркнуто. Сверху написано. Пока еще немного, несколько строк. Разбираю беглый заковыристый почерк. Варианты первой строки:
В краю, где злобствуют пески…
Осатанелые пески…
Лежат горбатые пески…
Все зачеркнуто. И вот он, зачин:
Пустыня зноем налита,
Пустыня словно печь мартена,
А над песками высота,
Где шарят щупальца антенны…
Что ж, не зря потеряно время. Время? Посмотрел на часы. Пора продолжать занятия…
- Сменился?
- Да.
Это спрашивает меня Другаренко. Он до сих пор еще не сделал портрета Лесновой. Может, сейчас принес показать?
- В химкаптерку заглянешь? - спросил Другаренко.
- Зачем?
- Сам увидишь. Пошли.
Он откинул с подрамника простыню и показал портрет Вали.
- Нравится?
Она сидела, облокотившись на правую ладонь. Темно-русые волосы крупными кольцами падали, на плечи. Слева из-под волны прически выглядывал погон. Он плотно облегал светло-зеленое плечо девушки. На воротнике гимнастерки расстегнута верхняя пуговица, и туда, вниз по шее, соскользнул с левой щеки игривый луч.
На маленьком, чуть вздернутом подбородке облюбовала себе местечко затененная ямочка. Губы не улыбаются. У самых уголков они, пожалуй, даже капельку грустноваты.
- Ты как криминалист, - усмехнулся Другаренко.
Я отмахиваюсь - не мешай…
Над разлетом верхней губы маленькая и тоже чуточку затененная дорожка, припорошенная золотинками. Она останавливается у крупного раскрылья носа, будто удивляясь чудодейке-природе, изваявшей такое пластичное совершенство.
Свет заливает щеку, округлую мочку уха и, притускнев, прячется в трепетной прядке над виском, полутенью ложится на чистый девичий лоб.
- Не много ли света?
- Что ж, по-твоему, надо малевать черным, чтобы монахиню сделать? - возразил я ему, продолжая рассматривать портрет.
Правая сторона не видна, только лучится, как живой, веерок густых ресниц. И вот он, глаз. Большущий синий глаз под узким приопущенным крылом брови. В нем вся Валя: и сердце ее, и думы, и настроение. Я смотрю в задумчивый синий пламень, как в распахнутую душу, и вижу белых запоздавших аистов, роняющих перья в звездную ночь, слышу нерешительное "Для тебя, Коля…" и умоляющее "Андрей, опомнись!".
Девушка говорила. Говорила молча. Ах ты, пламень, синь-пламень!
- Ты художник, Витя!
- Солдат… Пошли к Лесновой. Или нет, сначала в ДЭС, к Акимушкину.
- С ума сошел. И так парню муторно.
- Ничего, вылечим. Пошли.
Николай был один. Он вслушивался в ровный гул двигателя и делал пометки в рабочем журнале.
- Эй, электробог, можно?
- Кто там? А, входите, ребята, присаживайтесь.
Чистенько, уютно у него. Другаренко отодвинул журнал и кивнул мне: давай.
- Отвернись, - сказал Виктор Акимушкину. - Так. Теперь смотри.
Коля взглянул на портрет, и его лицо вспыхнуло, преобразилось. Он смотрел неотрывно и что-то беззвучно шептал. Глядел, позабыв обо всем на свете. Глядел и никак не мог наглядеться.
- Ну? - спросил Другаренко.
Коля молчал.
- Мы пошли.
- Ребята…
На портрет накинуто покрывало.
- Ребята…
Мы сделали шаг к выходу.
- Ребят-а!
- Что?
- Вот у меня… все, что есть… Возьмите. - Акимушкин вытаскивал десятки, двадцатипятирублевые купюры. - Возьмите! Только… оставьте ее…
И вдруг Виктор бросил мне в лицо:
- Говорил же тебе… И-ди-о-ти-на!
Он резко повернулся и ушел, прижимая к себе портрет.
А Коля еще долго смотрел на скомканные деньги.
Мы поскреблись в дверь девичьей комнаты. Ира Хасанова взвизгнула. Дора крикнула:
- Минуточку. - И звонко рассмеялась.
"…Давай, давай, - слышалось из комнаты, - одевайся побыстрее. Говорила - попозже надо…"
Нам открыла Нечаева. Ира, скрестив руки на груди, сидела в коротком и тесном ситцевом халатике, плотно обхватывающем ее фигурку. Худенькая Дора все еще улыбалась, встряхивая короткой белесой прической. Валя сидела к нам спиной. С плеч свисал шерстяной платок. Зябнет, наверное, за столиком с книгами и тетрадками.
- Здравствуйте!
- Вечер добрый!
Оглянулась Валя:
- О, кто пришел! А я уже и ждать перестала…
Она поднялась из-за стола, тяжело шагнула нам навстречу. Что-то в ней изменилось. Полнее, что ли, стала?
А лицо осунулось, побледнело: конечно, много занимается.
- Садитесь, ребята, - пригласила она.
Другаренко повернул лицевую сторону портрета к Хасановой и Нечаевой. Ойкнули девчата и застыли на месте. Ирка даже руки от халатика отдернула, позабыв, для чего она их крестиком складывала.
- Ты посмотри, посмотри, Валюша! - вскрикнула Ира и тут заметила неполадки своего нехитрого костюма. Смутилась.
Леснова долго всматривалась, потом тихо сказала:
- Спасибо, Витя. - И поцеловала художника.
- А мне можно? - спросила Ира.
- Володю, - засмеялась Дора.
Комната наполнилась смехом. Дора обняла Хасанову и закружилась в вальсе.
- Девчонки, не хулиганьте! - крикнула Валя, улыбаясь.
За окном заревела сирена.
- Что это? - вскочила Ира с кровати.
- Тревога. Живо, девочки, живо!
Мы поспешно ушли.
Глава девятнадцатая
Работа шла полным ходом. В дивизион прислали рельсы, толстое профилированное железо и другие материалы, затребованные капитаном Тарусовым для изготовления предложенного им устройства.
Один комплект мы уже опробовали. Сержант Назаров освободил ракету от крепежных стяжек и сказал Новикову:
- Тащи.
- Один? - удивился Саша.
Комбат улыбнулся:
- Хочешь, Ритку мою пригласи.
Новиков поднатужился, готовясь двигать стальной дельфин по рельсам, но едва лишь дотронулся, как он плавно и бесшумно покатился на тележке к стоявшему автополуприцепу.
- Вот это да!
- Вместо четверых один.
- А насколько быстрее получается?
Проверили. Оказалось, в пять раз.
- Давайте остальные комплекты доделывать! - загорелся Новиков. Его поддержали все. Настроение повысилось.
- У Родионова получается что-нибудь? - спросил меня Галаб.
Я пожал плечами. Вот уже несколько дней я не подходил к оператору. Не знаю, обратился ли он к кому-нибудь за помощью или по-прежнему корпит один над прибором. Вместо меня сержанту ответил Виктор Другаренко:
- Получается. Вчера прибегает сияющий, точно второй раз на свет родился, показывает чертеж, испещренный пометками инженера, и говорит: "Балда, столько маялся, а закавыка-то небольшая была. Помогли разобраться. Перечерти, пожалуйста, схему набело, надо начинать монтировать". Сегодня отдал ему чертеж.
- Родионов хоть и не в нашей батарее, но прибор его будет в общем-то работать и на нас, стартовиков, - заметил сержант.
- Все ходим под одним "богом", - посмотрев на командный пункт, благоговейно поддакнул Новиков. - "Бог" сказал на разборе: "Никто ничего не будет делать за вас". Один и камень не сдвинешь, а артелью и гору поднимешь.
- Забыл ты, Новиков, еще одну поговорку, - сказал Попелицын.
- Какую?
- Как фронт не велик, а судьба его решается на твоей позиции.
- Ты к чему это? - насторожился Саша.
- А к тому, - пояснил Евгений, - что по команде "Вводи!" больно долго копаешься. Как нарочно заедает…
- Бу… сде… товарищ первый! Больше не заест, - козырнул Новиков и колобком скатился в окоп.
Что со мной? Меня все чаще тянет в кабины, к повелителям голубых молний, хотя аппаратура радиолокационного комплекса до сих пор кажется мне сплошным ребусом, в котором я почти ничего не смыслю. Не знаю, простое любопытство ли ведет меня туда, дружба ли с Родионовым, который пытается растолковывать мне азы мудреной науки, или хорошая зависть к тем, кто разбирается в сложнейших деталях электронного мозга так же свободно, как я в своем тягаче.
При мне проверяли работу прибора, законченного наконец Кузьмой. Расчет командного пункта был на местах. Операторы сопровождали имитированные цели. Сидел у экрана выносного индикатора и сам конструктор прибора, взволнованный необычным испытанием старший сержант. Решался вопрос: быть или не быть родионовскому изобретению.
На шкале, разградуированной в оценках и минутах, подсчитываются ошибки операторов и выставляются результаты сопровождения.
- Тонкая штука, - заметил майор Мартынов.
- Тут и быстрота и точность, никакой субъективности, - отозвался офицер наведения. - Смотрите, - показал он командиру.
- Да, можно заканчивать. Ну, товарищ Родионов, - майор повернулся к изобретателю, - поздравляю вас с успешным завершением испытания прибора. - Он подал руку смущенно улыбавшемуся Кузьме.
Это было неделю назад, а сегодня старший сержант сдает экзамен на право допуска к работе за офицера-техника. Члены экзаменационной комиссии в кабине, окутанной полумраком. Я притулился в сторонке и переживал за Родионова. Вот до чего дело дошло: за технократа волнуюсь.
Скользят голубоватые импульсы по экрану индикатора кругового обзора. Вереницей скользят. То исчезают в вихре помех, то снова проплывают но сектору. Сможет ли Кузьма захватить нужную цель? Не ошибется ли? Комиссия не прощает ни одного промаха: взялся за гуж - не говори, что не дюж.
Родионов спокоен: сказывается большая практика. Вот он изменяет режим работы радиолокатора, отстраивается от помех и продолжает вести цели. На командный пункт летят данные о количестве, характере, скорости и дальности целей, об их высоте, азимуте и маневре.
Члены комиссии следят за каждым движением Кузьмы, переглядываются. Некоторые из них улыбаются: хорошо работает, точно, и не только по основной специальности, но и по смежным.