- Примем, обязательно примем, Кузнецов, - отвечает он. - У молодых - за третий, у старослужащих - за второй и первый. А потом двинемся к новому рубежу. Вы с какого года комсомолец?
- В седьмом классе вступил.
- Ого, стаж шесть лет. В кандидаты партии вступать не думаете?
- Рано еще.
- Может, и рано, - соглашается офицер.
Поет монотонную песню мотор, посвистывает носом притулившийся к моему боку Саша, думает вслух Тарусов:
- Быстро летит время. Не успеешь обучить молодых солдат, как надо уже провожать в запас старослужащих. Жалко с ребятами расставаться: отличные специалисты, многие коммунистами становятся. А теперь новый указ: солдаты с высшим образованием будут служить всего один год. Только успевай встречать да провожать…
Капитан вздохнул.
- Да, скоро годовщина Советской Армии, Кузнецов. Чем ее встретим, а?
- Дальнейшим повышением боевой и политической подготовки и укреплением воинской дисциплины, - неожиданно выпалил заученную фразу Новиков.
- А-а, проснулся!
- У меня вроде автоматического реле в мозгах: надо за руль садиться - проснулся, надо беседу на партийную тему послушать - вскочил. А то ведь что получается? Один лектор и один слушатель. Теперь нас двое, можно и "птичку" поставить: "Проведена разъяснительная работа с рядовыми Кузнецовым и Новиковым…"
Тарусов засмеялся:
- Спасибо, что подсказали, а то, пожалуй, позабыл бы про "галочку".
- Ясное дело, советники никому еще не были в тягость. - Саша чиркнул спичкой и важно прикурил.
- Садись-ка, советник, за руль, а то я что-то устал.
Мы поменялись местами. Закрыв глаза, я думал о командире батареи. Нет, Горин был не прав, когда разглагольствовал об офицерах. Вот хотя бы Тарусов. Не герой он, как мой отец, и не полковник, а все уважают его. И службой не тяготится, не думает о том, "что день грядущий мне готовит". Живет и работает человек в полный размах души. Нет, не прав был Григорий.
Глава двадцать первая
Хорошо было, по-настоящему празднично на душе. И не только у меня: получили повышение в звании Кузьма, Галаб, Саша Новиков; первый знак солдатской доблести засверкал на груди моих сверстников - специалистов третьего класса; щедрый февраль одарил ребят грамотами, кое-кого - краткосрочными отпусками и всех - поздравительными письмами, открытками, телеграммами.
А Люда такой номер выкинула, что я бы никогда не додумался, - заметку, вернее, письмо в окружной газете опубликовала - "Слово к солдату".
"Дорогая редакция! В День Советской Армии хотелось, чтобы голос мой услышал рядовой Володя Кузнецов. Знаю, что труд ракетчика не легок, но он нужен Родине. Коммунизм строить и защищать нам, молодым. Так служите честно, дорогие друзья, а мы, как поется в песне, вас подождем. Л. Васильева".
- Ну вот, а ты ныл, - подмигнул Саша Новиков. - На весь округ оповестила: "Люблю, жду!" Это, брат, очень ценить надо. Не у каждого есть такая смелая Дездемона.
Оглохший от радости, я не слушал его болтовню.
Да, хорошо было на душе, по-настоящему празднично в день рождения армии. И вдруг ЧП…
Это случилось в марте, в самом начале весны. Мы хлопотали около пусковой установки. Вдали неожиданно раздался взрыв… Марута бежал от площадки и кричал:
- Пожа-ар!.. Бытнова… Бытно-ова убило-о-о!..
Тревога выхватила ребят со дна ракетного окопа. Из-под навеса, где стояли емкости с горючим, вырвался дымный султан. Пламя лизало боковины брезента. Взвыла сирена. К месту бедствия ринулись противопожарная машина, "санитарка", спешили офицеры, солдаты. Из круговерти огня и дыма вырвался крутолобый тягач, похожий на разъяренного буйвола. На брюшине учебной ракеты и каркасе полуприцепа плясали языки пламени, будто искали место неуязвимей, чтобы лизнуть его и поднять в воздух взорванные останки.
Надсадно выла сирена, кружился на месте, исходя истошным криком, не столько обожженный, сколько перепуганный Марута, мчались сигналящие машины, топали вразнобой солдатские сапоги. Беда: пожар… Бытнов…
- К машине! - отрывисто бросил расчету старший сержант Назаров. Каким-то чудом в руках Галаба и Жени Попелицына оказался чехол с нашей ракеты.
- Набрасывай!
А как набрасывать, если все ощетинилось огнем?
Галаб прыгнул на полуприцеп.
- Давай чехол! - крикнул он.
- Кузнецов! Какого черта танцуешь? Помогай!
Это Новиков. Проглотив "черта", кидаюсь вместе с ним в буйство пламени.
- Песком, песком сбивайте огонь! - кричит Галаб.
Пошли в ход лопаты, ведра, панамы. Огонь прикусил языки, но дымные косички еще вьются, лезут из-под чехла, обволакивают ребристую тушу полуприцепа. Подоспели шофер и Шукур Муминов на водовозке. Ударила струя по дымящемуся брезенту, по горячей арматуре железа и стали. Над машиной поднимался чадный пар.
- К навесу! - приказал Назаров.
Но там уже все было кончено. С обожженного скелета подвижного навеса стекали грязные струйки воды, закопченные емкости рябили песчаным сбоем, чернобурым растеком зиял подъезд к площадке, где стояла спасенная нами транспортно-заряжающая машина.
Да, здесь уже все было кончено. Над площадкой парило траурное марево. Среди молчаливо расступившихся ракетчиков лежал мертвый Андрей Бытнов. Возле него билась в истерическом плаче Валя. Никто не успокаивал ее. Даже девчата. Да и можно ли успокоить? Как? Чем? В опаленном комбинезоне, свисавшем ржавыми клочьями, стоял командир батареи Тарусов. Возле него - чумазый, истерзанный Другаренко с покрасневшими глазами и обгоревшими ресницами и бровями. Позади них - поникший Коля Акимушкин.
- Везите, - тихо оказал майор дивизионному медику.
Агзамов подал знак санитарам. Те подошли с брезентовыми носилками и положили на них бывшего командира стартового взвода.
- Андрей! - в последний раз вскрикнула Валя. Ее лицо исказила болезненная судорога. Сжав зубы, она обхватила руками живот и медленно осела.
Мартынов посмотрел на Агзамова. Тот кивнул головой…
К Лесновой метнулся Коля Акимушкин. В глазах его стояли слезы отчаяния.
Санитарная машина увозила двоих.
Неподалеку от Ракетограда большим зеленым аистом опустился вертолет. Прилетевших было четверо. Их встретили майор Мартынов и начальник штаба дивизиона. Командир шел, осаждаемый суровыми гостями. Шел как под конвоем. Капитан семенил сзади.
Через полчаса посыльный прибежал за Тарусовым. Долго не было нашего комбата. Он так и не вернулся из штаба до вечера.
Позвали Федора. И Кобзаря мы не дождались.
Пришли за Марутой. Первый номер тоже загостился.
- Ромашкин, в штаб!
И ефрейтор застрял.
- Тиунов, зовут!
Юра поплелся за посыльным.
- Шофер с тэзээмки…
- Химинструктор…
- Пойду и я, - поднялся Галаб.
- Зачем? - спросили мы в один голос. - Не вызывают же…
- Пойду, - повторил Назаров. - Там комсомольцы, а я секретарь. Надо быть вместе.
И ушел. День как год…
Наконец винтокрылый аист улетел. Ребята облегченно вздохнули.
Рассказывает Марута:
- Мы выполняли регламентные работы. Пришел командир взвода и сказал: "Кончайте канителиться. Ковыряетесь тут попусту: чем больше лазишь, тем больше неполадок…" Кобзарь напомнил, что подошло время делать то, что мы делаем. За пререкание Бытнов отстранил его от командования расчетом и поставил меня старшим. А потом вдруг взрыв, огонь, дым… Старший лейтенант упал с бетонной плиты на емкость, ударился виском… Я испугался и кинулся звать людей на помощь…
Другаренко:
- Как всегда, он отмахнулся: "Техника безопасности? Обойдусь и без нее! Лучше о себе побеспокойся, химинструктор…" Приказывать ему я не имел права, но предупредил. Сам пошел звонить комбату. Позвонил. Возвращаюсь и вижу: Бытнов стоит на плите навеса. "Давай!" - крикнул он Маруте и стал прикуривать сигарету. Не успел я кинуться к нему, как раздался взрыв. Когда вытащил Бытнова, он был уже мертв…
Говорит тишина.
Я никогда не слыхал говорящую тишину. А теперь слышу. Она перевоплощается, тишина, то в Андрея Бытнова, то в меня самого, является в образе Вали, Коли Акимушкина, капитана Тарусова.
Тишина обретает голоса, плоть. Она чему-то противится, с кем-то спорит.
Противоречивая, многоликая тишина.
А Бытнова нет.
Только раздерганная память о нем.
Послушай, тишина, чего же было больше в нем - хорошего или плохого?
Умолкла тишина, в таких случаях об этом не вспоминают…
Осиротело девичье общежитие. Леснову увезли в больницу. Врачи ничем не могли помочь. Ребенку, бившемуся под Валиным сердцем, не суждено было жить… Потом ей дали отпуск, и в дивизион она возвратилась только к концу месяца.
Ни в марте, ни в начале апреля не звенела задумчивая гитара Коли Акимушкина. Не слышно было и негромкого голоса его:
Может быть, она ответит
Нам с то-бой…
В пустыню властно входила весна, врачуя скорбь человеческих сердец. Еще сутки-другие, и покатилась ночь под откос времени, а день огласился звоном жаворонка, запламенел жаркими тюльпанами, заиграл малахитом сочных солянок и заячьей капусты. Летят на гнездовья утки. Волнами летят, валом. Поет, играет веселые свадьбы пернатая мелюзга - от воробьев до синиц. Греются в густой траве шустрые косоглазые зайчишки, скулят, попискивают в норах лисята. Барсуки, шакалы, волки и каракалы рыщут в поисках пищи для своих еще слепых, но уже прожорливых щенков.
Весна торжествует. Краски поют.
- А у нас, в глубинке России…
Но Саше Новикову не дают говорить: мир прекрасен везде, если над ним вот такая влажноватая голубень в золотых отблесках солнца, похожего на улыбающееся решето подсолнуха.
- А у нас, - прорывается все-таки Саша, - жаворонков из белого теста пекут. Хочу жаворонка!
Смеются ребята.
Галаб поднимает иссиня-темную голову:
- В прошлом году вот тут, около окопа, гнездо было. Шумим, кричим, машины ревут, а жаворонки не улетают, сидят. Капитан Тарусов, бывало, каждый день проверял, не разорил ли кто птичий дом. Чуть ли не в расчете их числил. "Все собрались?" - спрашивает о солдатах. "Все". - "А птахи?" - "Сидят, скоро птенцы вылупятся". - "Смотри, Назаров, с тебя спрошу, если кто-нибудь учинит разбой!" Так и дождались, пока жаворонята выпорхнули. Чудно! Птица к солдату льнет…
Старший сержант опустился на зеленую гриву свежей поросли. Смотрит в небо, закусив тонкий стебелек травинки. Скоро Галаб уйдет от нас, будет командовать взводом, пока не пришлют офицера. Вместо него назначили Попелицына. Все номера расчета сдвинулись вверх. Новиков стал вторым. А кого поставят третьим? Мне жалко расставаться с машиной, привык. Ребята уговаривают: переходи! За полгода на третье место?..
Из дивизиона в высший штаб летели телефонограммы и рапорты о боевой учебе, но высший штаб молчал. Ни отзвука в знак благодарности. И материалы нашего военкоровского поста не опубликовывали в окружной газете, за исключением горинских стихов.
Над Ракетоградом все еще висела тень ЧП, заслоняя собой все наши усилия…
Теперь вот уйдет Галаб Назаров, и снова надо мобилизовываться, отрабатывать слаженность расчета. А тут майор Мартынов говорит, что скоро выезд на полигон. Будут боевые стрельбы.
Плотно, как патроны в обойме, прилегают друг к другу дни солдатской учебы. Однако время и на отдых находится: песню ли спеть под баян Попелицына, сыграть ли в шахматы, новый фильм посмотреть или пластинки послушать - кого что интересует. Вчера вместе с Ирой я Дорой приходила в клуб Леснова. Первый раз за четыре месяца. Валя еще не совсем оправилась от морального потрясения и болезни: бледность покрывала ее лицо, под глазами лежали полукружья легких теней, а синь глаз будто притуманилась. Мы поздоровались с девчатами.
- Привет, кругляшок! - кивнул Новиков полнолицей Ире Хасановой. - Станцуем?
Черт возьми! Давно ли Новиков с Гориным говорили, что, танцуя вальсы, они дичают, отстают от современной культуры, и выламывались под истерические разновидности твистов. И вдруг Саша приглашает на вальс!
- С удовольствием, товарищ ефрейтор. Жаль, что нет вальса на этот случай.
- Какого?
- "Ефрейторского", - засмеялась Ира. - Ладно, пошли, "Солдатский" тоже не плохой вальс. Дора, бери художника - и в круг!
Виктор Другаренко закружился с худенькой белянкой - Дорой Нечаевой. Я стою и разговариваю с Валей. Спросил, пишет ли дипломную работу. Она сказала, что пишет, но дело двигается медленно: врачи не разрешают переутомляться.
Откуда-то вынырнул взъерошенный Горин со свежим тюльпаном в руке.
- Здравствуй, девица-краса! Дарю тебе эту песню весны от имени и по поручению всех, кто любит прекрасное. - И он преподнес пунцовую чашечку тюльпана, обрызганную росными блестками.
- Спасибо, Гриша! - искренне порадовалась Валя.
Она дотронулась щекой до цветка, и по ней разлился легкий румянец, будто тюльпан согрел ее.
- Хотите, стихи прочту? - сверкнул Гриша очками. - О весне, о любви!
- Давай, - сказал я.
Валя склонила голову. Гриша принял это за готовность девушки слушать, но он мог и ошибиться: слово "любовь" иногда стреляет в сердце…
Стихи были красивые:
Когда горит тюльпановый разлив,
Когда "люблю" сжигает чьи-то губы,
На милый север тянут журавли
И синь трубит в серебряные трубы.А я люблю в ту пору поутру
Стоять вдвоем с душой, открытой настежь,
И думать: "Ничего, что я умру,
Зато никто над веснами не властен".И машут мне прощально журавли,
Как будто слышат сердце в поднебесье.
И падают в тюльпановый разлив
Разбуженные вечным зовом песни.
- Ах, какой ты молодец, Гриша! Сам написал? - спросила Валя.
- К сожалению, нет. Но это неважно. Хорошо, что такие стихи есть и я прочитал их тебе.
Подошли раскрасневшиеся девчата, потом Виктор и Новиков.
- Пойдемте на улицу, - предложила Валя. - Будем бредить по аллее и петь. Сегодня такой хороший вечер!
Ира подтолкнула Дору к выходу, а сама спряталась за чью-то спину. Новиков тоже остался танцевать. Остальные из нашей компании покинули зал. В свете звезд лица вырисовывались не очень ярко, и о настроении каждого из нас можно было догадаться лишь по голосу. Впрочем, настроение у всех было чудесное.
Я шагнул вперед и увидел за акацией Николая Акимушкина. В руках у него был букет тюльпанов.
- Ты что, Коля?
- Да так, - замялся он, - шел домой, услыхал ваши голоса и остановился…
- Кто там? - спросила Валя.
Акимушкин отпрянул, но я удержал его:
- Пошли с нами.
- Очень кстати. - Виктор взял у Коли цветы и передал Лесновой.
- О, целый букет! Коля, можно я поделюсь с Дорочкой?
- Щедрые люди - самые богатые, - ответил Акимушкин и почему-то застеснялся.
Девчата окунулись в свежесть тюльпанов.
- Я сегодня слышал лирическую песню о ракетчиках. Хорошая мелодия, - сказал Григорий.
- Как называется? - спросил Виктор.
- "Тайна". Напеть?
- Давай! - хором попросили мы.
Песня и в самом деле звучала неплохо.
- Кто исполнял? - заинтересовалась Валя.
- Ансамбль Московского округа ПВО. По радио передавали.
- Давайте споем, - предложила Нечаева и шутливо оттолкнула Горина от Вали; теперь рядом с ней шел Акимушкин.
- Виктор, дай-ка прикурить, - придержал я Другаренко, хотя спички у меня побрякивали в кармане.
Валя и Акимушкин, увлеченные беседой, не заметили отставших.
- Ну и фокусник ты, - прошептал Виктор. - Айда назад, пусть одни побудут.
Мы пошли вместе с Дорой и Гришей и снова запели, но теперь уже другую песню:
Много девушек на свете…
Пой, гитара, пой!
Только я одну приметил…
- Ну, как? - Другаренко остановил Дору, направляющуюся на дежурство.
Нечаева поняла, о ком опрашивает Виктор.
- Вроде оттаивает. Коля, оказывается, мировой парень. Он еще до армии закончил техникум связи и теперь все свои конспекты отдал Вале. Чертежи, схемы делает вместе с Родионовым, а Кузьма их приносит. Сам Акимушкин не ходит к нам, стесняется. Понимает, нельзя вот так сразу после всего… Мы с Ирой так рады, так рады за Валю: успокаивается помаленьку, даже улыбается иногда.
- Ладно, вы с Ирой делайте свое дело, а мы с Кузнецовым будем вдохновлять Акимушкина. А, Володя?
- Закон! - подмигнул я Доре. - Сам погибай, а товарища выручай.
Нечаева сверкнула веселыми серенькими глазками и засмеялась:
- Наша Хасаночка тоже иногда хандрит…
- Что так? - спросил Виктор.
- Помнишь, вы приносили Валин портрет?
- Ну?
- Что "ну"? Кузнецов тогда, что ли, с Ирки глаз не опускал?..
- Так это я с эстетических позиций, - промямлил Другаренко.
- Ну да, рассказывай кому-нибудь. - Шустрая белянка захохотала и унеслась прочь. Уже издали крикнула: - Не перестарайтесь, мальчики!
- Кто-то ей приглянулся, - заметил Другаренко.
- Да ты же! Неужели не замечаешь? Про Хасанову она для отвода глаз.
- Вот уж не думал, - растерялся Виктор.
- Время есть, подумай. Тебе еще служить полгода.
- Нет, блондинки не в моем вкусе, так что ты не сватай мне Нечаеву.
- Кого же тебе сосватать?
- Сам разберусь. Третий тут, как говорится, лишний. А если хочешь правду знать, то мне нравится Аннушка…
- Дочка Дулина? - удивился я. - Так она еще в школу бегает.
- Заканчивает в этом году…
- А Риточка Тарусова? Ей как раз сейчас шесть. Лет четырнадцать подождешь…
- Болтун, - рассердился Другаренко. - Весна, что ли, на тебя действует? Осенью ходил как замороженный, а теперь начал взбрыкивать.
- Письмо, брат, получил из Подмосковья. Такое письмо!
- От всего Подмосковья?
- Зачем же? От одной студентки. Не крути носом, все равно не покажу.
Собственно, письма от Люды приходили раз в месяц, и, если уж по совести говорить, я опасался за свою привязанность: будет ли она ждать солдата два года? За это время она окончит институт, а я только пройду курс ратной науки. Да и мало ли ребят встретится на ее пути. Выдержит ли испытание наша любовь?
Письма ее были короткими, раза в четыре меньше моих. Вот последнее:
"Володя!
Зимнюю сессию сдала, так что ты не особенно кичись своим повышением - это она о переходе с водовозки на транспортно-заряжающую машину. Кое-как догадалась по моим намекам. О шоферском третьем классе написал ей совсем недавно и получил от нее еще одно письмо со сдержанной похвалой. - У нас еще снега, и я завидую тебе: солнце, цветы - прелесть! Пришли мне засушенный тюльпан. Вот девчонки будут прыгать от зависти! Газеты, где напечатаны твои заметки и Гришины стихи, получила. Молодец, Володя. Но ты, кажется, собирался писать очерки. Получается что-нибудь? Особенно не спеши, времени у тебя для этого много. А мне мог бы писать поподробнее.
Желаю тебе всего доброго!"
Всего доброго, Люда! Ты слышишь песню? Это к тебе с моим приветом на милый север тянут журавли…