– Ах ты моя простушка барышня-крестьянка! А ты замечала когда-нибудь в этом утреннем тумане солнце – рассеянное, разлитое в воздухе солнце?.. Да это же Рембрандт! Ты посмотри на это плотное золото дынь в зыбком золоте воздуха, а прозрачное золото винограда, а перламутром отливающее золото лука, а рядом с этим многоликим золотом фиолетовость, почти чернота баклажанов… Татка! Да это же старые голландцы! Увы! Сейчас, здесь, я верю, что прекрасное есть сама жизнь.
Когда Матвей говорил, я чувствовала, что вижу все так же, как он говорит. И я спросила его:
– А запахи, тебя волнуют запахи? – Мне хотелось, чтоб он чувствовал так же, как я. – Знаешь, я многое люблю или не люблю по запаху…
– Чувство обоняния – это, пожалуй, самое животное, что осталось в homo sapiens, тогда как наслаждение цветом – это уже завоевание человеческого мозга. Ты знаешь, ведь многие животные вообще не видят цвета. Например, несчастные собаки никогда не смогут оценить полотен Ван Гога, даже самые эстетически развитые собаки. Они видят их как плохую черно-белую репродукцию. Правда, цвет прекрасно видят насекомые, но у них это носит чисто служебный характер. А вот наслаждение запахом доступно всем. Возьмем ту же собаку. С каким наслаждением она вдыхает аромат помойки, как будто ее привели в салон мадам Коти…
Я немножко обиделась на Матвея, но виду не показала, и он продолжал говорить.
Мы шли по нашей горбатой улочке, и Матвей тащил мою авоську с дынями и помидорами. И мы еще не свернули в наш тупичок, как оба услышали Моцарта, "Ночную серенаду". И сразу почему-то обида моя на Матвея прошла, и я наполнилась внезапным и непонятно отчего наступившим счастьем.
***
Ну, а потом мы часто встречались с Матвеем. Мы ведь и на работе виделись каждый день. Часто нас вдвоем Клавдия Владимировна посылала на строительство новых домов, когда там находили что-нибудь интересное. Мы летели сломя голову, чтобы экскаватор не успел там все переломать. Спрыгивали в ямы и бережно освобождали от комьев земли то старинные монеты, то куски амфор или пифосов.
Мы возвращались в музей нагруженные сокровищами, и Матвей учил меня, как надо осторожно очищать от земли находки, как бережно заворачивать осколок в бумагу, как клеить коробочку для каждой монеты и как делать описание найденных вещей.
Мы часто засиживались в музее до глубокого вечера, разбирая находки.
С каждым днем я все чаще думала: как это я жила раньше? Мне казалось, что у меня только сейчас открылись глаза на многое. Я даже спрашивала маму:
– Мама, ты хоть замечаешь, что я с каждым днем умнею?
– Просто становится страшно с тобой разговаривать. Такой ты у меня эрудит, Татка.
Я действительно кое-что узнала за это время. И конечно, из-за Матвея. Но вот странная вещь: чем больше я всего узнавала, тем больше мне не давала покоя мысль о наших человечках.
Еще давно, когда я была совсем маленькая, мы с мамой без конца разговаривали про них, и с тех пор во мне засела мысль, что эти фигурки – след какой-то совершенно неизвестной культуры, может быть, целой погибшей цивилизации.
Мама-то ведь у меня настоящий серьезный ученый. У нее эта мысль возникла от ее больших знаний, от сравнения наших фигурок со всем, что найдено в мире за все, все годы. Мама давно пришла к выводу, что они не принадлежат ни к одной из известных культур. Так что эта мысль, можно сказать, мне по наследству перешла.
Ну, а потом я стала еще и о другом думать. Эта цивилизация не иначе как в нашем Крыму была, просто ее еще не нашли. Ведь нельзя же так считать, что все уже найдено и никаких великих открытий больше не будет.
И почему, собственно говоря, все древние цивилизации должны обязательно селиться не знаю где, где-то у черта на рогах – в Андах или на заброшенных островах океана. Ведь наш-то Крым – такое местечко, что лучше не найдешь. И если бы, например, я прилетела с другой планеты на нашу Землю, я думаю, что поселилась бы только в Крыму. Это не значит, конечно, что цивилизация из космоса к нам завезена, как будто бы здесь, на Земле, мы не способны что-нибудь порядочное создать. Но и такой вариант, ну, то есть насчет космоса, тоже не исключен. Только, может, как раз наоборот было. Может быть, у нас здесь, на Земле, еще давным-давно была великая культура, а потом что-то им помешало, и они улетели в космос и увезли с собой все свои знания.
И ничего нет сказочного в том, что Рабчинский видел в Крыму подводный город. Конечно, это не выдумка и не сказка. Наверняка он его видел именно здесь, в Крыму. Ведь известно же, что Рабчинский весь Крым обходил и облазил вдоль и поперек. Крым для него был как для меня наш двор, поэтому ему и не пришло в голову написать на карте, что это Крым. Это же само собой подразумевалось.
А где-то там на островах Тихого океана, или в Андах, или даже в Италии вряд ли он был. А если и был, то наверняка все-таки написал бы на карте, ну хоть в какой стране света все это находится, а то пожалуйста – гора Мефистофель, и все. Ищи где хочешь, "на деревню дедушке". Скорей всего, он и не написал, в какой части света и в какой стране, только потому, что он и не был нигде в другой стране или в другой части света. Просто была у него дача здесь, в Крыму, или снимал комнату у хозяйки.
Ну, конечно, так и было. Жил себе человек, одержимый своей идеей. Ходил, плавал, лазил по горам. Знал весь Крым как свои пять пальцев. И свое заветное место, ну то, где он что-то такое нашел, знал наизусть, но на всякий случай сделал для себя что-то вроде плана. И конечно, он прекрасно знал, какие там места, на что горы похожи, а в какой части света и в какой стране, не написал. Зачем ему это? Что он, не знает, что ли, где живет!
И после того, как мне это однажды пришло в голову, сколько я ни думала, ничего другого придумать не могла. Эта мысль засела во мне как заноза.
Только все это было ужасно ненаучно и, наверное, несерьезно, но что делать…
Если б я решилась сказать об этом Матвею, он бы наверняка сказал: "Местная самодеятельность, частушки под баян". Поэтому я прямо ему ничего не говорила и ничего не спрашивала, а спрашивала вокруг да около. А он, конечно, догадался, что я все время думаю о наших человечках, и немного подсмеивался надо мной, но не очень. Ему нравилось, что я стала читать много книг и по археологии и по искусству. И он даже выписывал мне книги на английском из Москвы на свой абонемент.
Но сколько я ни прочитала книжек, я нигде не вычитала такого, чтоб какой-нибудь ученый или открыватель, ну хоть Шлиман или Кусто, чтоб они с самого начала действовали по правильному научному методу или по какой-то серьезной доказанной теории. Как раз даже наоборот. Чаще всего у них зарождалась какая-то идея, и всем другим она казалась бредовой, а вот им не казалась, и они шли и открывали, потому что верили в это, хоть бы все вокруг лопались от смеха или забрасывали их тухлыми яйцами.
И я даже начала думать (только, конечно, никому-никому не говорила), что у меня тоже вот так, тоже своя идея, и что б я ни делала в жизни, я все буду подводить к тому, чтоб ее осуществить. И это так и будет. Свои мысли я держала пока что в секрете и от мамы и от Матвея. Хотя теперь мы с Матвеем проводили очень много времени вместе. Иногда мы с ним ходили в маленькое кафе в подвале, которое было на прохладной зеленой улице и о котором раньше я никогда и не знала.
Мы ели чебуреки и пили виноградный сок. В крошечных окошках, у самого потолка, мелькали ноги, сами по себе проплывали в воздухе авоськи и портфели. Народу в кафе было всегда мало. Было очень уютно. Мы разговаривали. Матвей читал стихи…
Обо всем этом рассказывать было бы слишком долго. Я хочу рассказать об одном дне.
***
Это был выходной день. Мы с Матвеем ходили по улицам, а потом сели в автобус. Просто так, без всякой цели.
Я очень люблю ехать в автобусе, только, конечно, не тогда, когда спешишь на работу да еще когда надо всем уступать место. А вот так, когда автобус полупустой, и можно сесть к окошку, и некуда спешить, и сама не знаешь, куда едешь, а просто так едешь, потому что нравится ехать.
А вдобавок погода-то какая! Хоть осень уже самая настоящая, а день такой чистый, ясный. И в воздухе сегодня особенно сильно чувствуется терпкий знакомый запах – это значит, что табачная фабрика сегодня не выходная.
Как-то давно, когда мы с мамой были в Москве, мы ходили в Консерваторию. Я витала в райских волнах, а мама тихо меня спросила между частями:
"Ты слышишь, какая дивная первая скрипка, как она выделяет тему?"
Я не слышала. Я никогда не слышала в оркестре отдельных инструментов, а мама вот слышала, и это нисколечко не мешало ей чувствовать музыку целиком.
А я слышу отдельные запахи. И хоть Матвей и дразнится, но он не понимает, что это нисколько не мешает мне чувствовать и видеть наступающую осень. И как раз эту пору я люблю больше всего.
Мы остались почти одни в автобусе. Кроме нас, была только маленькая старушка, аккуратная и даже франтоватая, в соломенной черной шляпе, газовый черный шарфик выглядывал из-под костюма, а в руках букетик астр. Последняя остановка. Вот что! Как я могла забыть… Кладбище. Последняя остановка – кладбище. Старушка сошла и быстро-быстро пошла к воротам. Мы с Матвеем тоже вышли в нерешительности – куда нам дальше, но Матвей тут же воодушевился:
– Чудесно! Знаешь что, пойдем на кладбище. Что может быть роскошнее осеннего кладбища…
Я стояла в нерешительности, и Матвей взял меня за руку:
– У тебя тут кто-нибудь есть?
– Не в этом дело.
– Ну не надо. Ты думай о хорошем, об осени. Ну… обо мне.
Матвей потянул меня за руку, и мы побежали… На кладбище было пустынно. Действительно, как это Матвей говорит точно. Здесь осень роскошная – другим словом не скажешь. Платаны огромные, как нигде в городе. Но летом, когда они зеленые и сливаются со всей остальной зеленью, их огромность не видна, а сейчас они стоят золотые среди остальных еще зеленых деревьев.
Мы бежали по боковой дорожке. Матвей все тянул меня за руку, смеялся и говорил: "Ну что ты еле ногами двигаешь?"
Тут вдруг я увидела старушку, ту, с которой мы ехали в автобусе, в черной соломенной шляпе. Букетик астр лежал на могиле. С мраморной плиты на меня глянули веселые глаза паренька. Парень был снят в кепке набекрень, и это выглядело как-то залихватски, совсем не верилось, что он умер.
Матвей не заметил старушки. Он бежал и тянул меня за руку. Вдруг, споткнувшись о край сдвинутой разбитой плиты, растянулся плашмя на дорожке, но тут же вскочил. Мы оба засмеялись, он притянул меня к себе, и я сразу поняла, что я давно ждала и хотела этого. Тревожащее, неотходчивое чувство засосало под ложечкой; это непонятное чувство каким-то образом было связано с той старушкой в шляпе и с озорным парнем на овальном портрете.
Не знаю, сама не знаю. Я оттолкнула Матвея:
– Не надо, Матвей, не здесь.
– Глупенькая, глупенькая, моя маленькая… Мы же выше всего этого. Наше чувство, наша любовь…
Лицо Матвея стало совсем другим, как будто оно сразу похудело. Кожа стала белой, а глаза огромными и почти черными.
– Глупенькая! Помнишь у Пушкина: "И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть…"?
А я уже совсем успокоилась.
– Да, Матвей, знаю, знаю. Читала и Пушкина, и "Кола Брюньон" и знаю: ты как человек Возрождения, наверное, а я нет.
Я не могла ему объяснить всего, что со мною происходит. Я и сама не совсем понимала. Я вдруг почувствовала только, что как будто тот паренек – это мой родной брат. И старушка… Мне было бы стыдно встретиться с ней глазами. Как будто я пришла сюда не случайно с Матвеем, а пришла на могилу брата. Не знаю, что это со мной…
Матвей ничего не стал мне говорить. Мы пошли обратно к выходу медленно и молча. И тут Матвей обратил внимание на тот овальный портрет. Старушки уже не было.
– Посмотри-ка, какой живой снимок. Как это не вяжется со смертью…
– Да, а смотри, он умер в тридцать восьмом году, еще до войны, еще когда нас с тобой даже не было, а я почему-то думала, что он недавно умер…
Мы молча вернулись домой.
***
Как-то, когда мы сидели с Матвеем и обрабатывали керамику, он вдруг спросил меня:
– Скажи, а ты была на раскопках Рязанова? Нет? Ну что же ты! Фантазиями голову забиваешь, а по-настоящему интересных вещей не знаешь. Поедем. Посмотришь, как ведутся раскопки. Знаешь, это каторжный труд, и вовсе никакой романтики. Жара, пыль… И еще следи, чтобы не уперли какую-нибудь находку. А места там ну прямо для тебя! Первобытность, дикость, как будто за тридевять земель, а на самом деле под носом у города. И потом, я там любопытную штуку со звуком открыл и даже назвал это "эффект Кузнецова". В одном месте звук полностью исчезает. Ну, в общем, поедем, сама все увидишь.
И вот после работы мы сели в автобус и поехали на раскопки Рязанова.
Поселок вполне современный. Даже несколько четырехэтажных домов стоит. Но вот последний дом, последний глиняный забор и дикая олива у дороги. А дальше степь, а еще дальше горы. И мы идем по дороге; вокруг сухой ковыль, фиолетовые столетники и перекати-поле. Мы взобрались на холм и встали. Отсюда был виден весь поселок, и море и шоссе. Мимо нас с резким посвистом пролетали ласточки так низко, что казалось, они задевают грудью вершину холма. До нас долетали звуки поселка: внушительные голоса дикторов уже включенных телевизоров, заглушающие их раскаты транзисторов, стрекочущее тарахтенье мотоцикла.
– Сейчас я тебе покажу эффект Кузнецова. – Он схватил меня за руку и потянул с холма в лощину.
И тут же все звуки как отрезало. Вот только что еще было слышно, как всхлипывал мотоцикл, а потом он захлебнулся, и все стихло. Мне показалось, что я внезапно оглохла.
Мы повернули от дороги и пошли по тропинке лицом к заходящему солнцу. Слева от нас были горы. И тут было полно своих звуков. Поселка не видно и не слышно. Мы смотрели, как спускались с гор коровы, осторожно и боязливо, словно грузные женщины на высоких каблуках сходят с автобуса. Бубенцы их звенели отрывисто и резко. Мелко бежали молодые козочки. Они суетливо и бестолково сбивались в кучи и блеяли, не переставая звякали их колокольчики. Мимо нас прошел пастух. На нем была совершенно непонятная одежда – какая-то накидка столетней давности.
– Тебе не кажется, что этот пастух объявился из времени последнего консула Солдайи? Первобытное место, правда ведь? – сказал Матвей. – И недаром мой шеф раскопал здесь одно из древнейших на земле человеческих поселений. Еще эпохи неолита. Да, эти дикие красоты таят в себе не одну диссертацию.
Мы пролезли под проволоку и пошли к раскопу. Под ногами хрустели керамические черепки. Даже странно было наступать, а вдруг раздавлю что-нибудь ценное для истории. Вот ручка от сосуда, а вот тонкий благородный осколок чернофигурной вазы. Я наклонилась и впилась глазами в землю, просто-таки не могла глаз оторвать от этого неожиданно рассыпанного сказочного богатства.
– Опять кладоискательством занимаешься. Ох, когда же, наконец, я сделаю из тебя человека. Сюда смотри, сюда. Вот где интересно! – Матвей потянул меня за руку. – Ты только подумай, мы в античном городе. Смотри и учись, пока я жив!.. Обратите внимание, товарищи студенты, на широкие, прямые улицы. Античные города были строго спланированы. Вот здесь была площадь, на которой происходили собрания. Наверное, где-то здесь стояли статуи знаменитых граждан. (Ты знаешь, кстати, что статуи были раскрашены под натуру?) А вот здесь найден знаменитый храм, только мы туда не попадем. Видишь, все сейчас заперто. Здесь нашли уникальные росписи. Ведь осталось очень мало образцов античной живописи. Буквально единицы. Поэтому эта находка имеет мировое значение. А вот видишь колонны, роскошные, царственные мраморные колонны. Это ворота из города.
Сейчас мы с вами, товарищи студенты, покидаем город живых и входим в город мертвых, в так называемый Некрополь. Ты видишь, здесь тоже строго спланированные улицы, только уже. А это идут склепы. У каждого покойника, можно сказать, однокомнатная квартира. Вот это выложено черепицей, этот человек был победней, а вот этот склеп выложен камнем. А если нам еще и поскрести камень, – тут Матвей вынул перочинный нож и чуть-чуть поскреб камень, – да, точно, здесь видны остатки извести, значит, была роспись. Потому что древние строили всухую, то есть без раствора (надеюсь, ты это хоть знаешь, а то двойку поставлю). Ведь все постройки, раскопанные Шлиманом, тоже безрастворные.
Видишь, какой просторный склеп. Наверняка, здесь был похоронен знатный горожанин. Лежали, должно быть, терракотовые статуэтки, сосуды, украшения…
В эти минуты я действительно чувствовала себя ученицей Матвея. Нисколько не обижалась на его иронию. Просто у него такая привычка говорить. Без этой привычки он не был бы Матвеем. Господи, как он все знает, понимает, чувствует. Никогда, ни с кем так не бывает интересно, так замечательно. Но только как безумно быстро бежит время. Уже заходит солнце. Скоро пора домой.
Мы пролезли обратно под проволоку и пошли вверх по хорошо утрамбованной тропке. В диком хаосе валялись гигантские камни. Но камни эти были ровные, обтесанные рукой человека, как будто какой-то злой великан шутя разбросал человеческие дома. На некоторых камнях были даже выбиты надписи.
Мы поднялись на холм.
Солнце село и уже не слепило глаза. Можно было смотреть и на небо и на горы.