***
Сегодня Новый год. Первый раз к нам придет Матвей.
С раннего утра я все чистила, мыла и скребла и наводила уют, а мама надо мной посмеивалась:
– Что это ты стала такой чистоплотной? Наверно, Матвей не очень-то любит нерях.
– Да, мама, как он все замечает, ты себе представить не можешь! Ты знаешь, у него чувство красоты развито до невозможной степени. И все неэстетичное его раздражает.
Мама засмеялась. Я с недоумением подняла голову от пола:
– Ты чего?
– Ну, тогда он должен быть очень раздражительным, ведь в жизни очень много неэстетичного.
– Ничуточки не раздражительный, как раз наоборот. Вот ты его узнаешь, тогда поймешь. Он настоящий философ. Он может себя настроить так, чтобы не замечать обыденности.
Мама опять засмеялась.
– Смотри, Татка, и ты скоро станешь философом, как заговорила! – И, хитро на меня посмотрев, спросила: – Ты все-таки побаиваешься, что он заметит нашу пыльную обыденность? Ну, давай лучше решим, чем мы будем его угощать. Может быть, пельмени с тобой слепим? В нашем городе их не очень-то делают.
– Не-е, мамочка. Это что-то уж очень сытное, грубое. Знаешь, надо, чтобы на столе было все очень красиво разложено по цвету, чтоб стояли цветы и обязательно включить проигрыватель… Моцарта.
– Ты что же, думаешь, что мужчины-философы питаются только цветами и Моцартом? Вот выйдешь замуж… – Мама осеклась. Я поняла, что она опять подумала о том, что Матвей женат.
– Мама, ну мама, ну перестань, пожалуйста!
– Что перестань?
– Перестань об этом думать. Я же тебе все говорила. Он женат только формально. Просто ему сейчас по каким-то причинам неудобно жене говорить о разводе. И потом, я же не собираюсь замуж. Ну, мамочка, ты же никогда не была у меня как все взрослые. Ты же современная. Ну неужели человек должен подавлять свои чувства из-за какой-то случайной бумажки? Сначала разведись, а потом влюбляйся.
Я посмотрела на маму. Она стала вдруг грустная-грустная и задумчивая. Может быть, она подумала о себе и об отце.
– Ну, мама, мы же хотели с тобой быть сегодня веселыми.
– Быть веселыми… Женат только формально…
Мама повторяла мои слова, но я видела, что она что-то очень хочет мне сказать, но не решается, может быть, стесняется, думает, что я еще маленькая.
– Таточка, а тебе не приходило в голову, что жена, может быть, не считает, что это только формально. Тата… Я не хочу тебя обижать, но надо подумать об этом… Может быть, ты крадешь чужое счастье…
Нет, я не думала об этом. Никогда мне это в голову не приходило. Когда Матвей мне говорил, я почему-то думала, что и жена его считает свой брак с Матвеем формальным. Но действительно, это может быть и не так. Мой папа тоже, наверное, сказал той женщине, что у него брак чисто формальный, а вот мама до сих пор его любит.
Да, я об этом не думала. А если бы и думала, изменилось бы что-нибудь? Могла бы я не полюбить Матвея, не знаю…
Наконец это долгое утро кончилось. Наступил день. С минуты на минуту должен прийти Матвей. И только теперь, когда в комнате все было убрано и стол красиво накрыт (мама все-таки настояла на своем, и мы сделали пельмени), когда остались считанные минуты до его прихода, меня стал мучить страх, и я даже пожалела, что пригласила Матвея к нам домой. Это из-за мамы. Он ведь не знал, что мама передвигается только в кресле на больших колесах, а сама ходить не может. Матвей знал только, что у нее что-то с ногами, поэтому она ушла с работы. А вдруг он что-нибудь скажет? Нет, он ничего не скажет. Но, может быть, как-нибудь посмотрит. Если только он посмеет посмотреть на маму с жалостью, я его возненавижу. Лучше бы я его не звала…
В дверь постучали, и вошел Матвей, такой нарядный, в костюме и в белой рубашке. В руках у него были две белые розы и коробка конфет. Я потянулась схватить розы, но Матвей отвел мои руки слегка, посмотрел на меня как-то даже насмешливо, подошел к маме и подарил ей розы, и поздравил с Новым годом. А конфеты положил на край стола. Он заговорил с мамой так, как будто знал ее тысячу лет и сто лет не видал и как будто меня даже и нет в комнате. Я стояла растерянно, не зная, что делать. Матвей даже не смотрел на меня. Спасла меня мама. Она перебила Матвея, слегка дотронувшись рукой до его руки, и сказала:
– Тата, кончай хозяйственные дела и давай к столу! Фартук не забудь снять.
Я бросилась на кухню и стащила с себя фартук, взяла хлебницу с тонко нарезанным хлебом и подошла к столу. Все было очень красиво: соленые помидоры, красные и желтые; в миске пельмени, густо посыпанные перцем, от миски поднимается душистый пар; на блюде совсем крошечные маринованные корнишоны и еще фаршированные баклажаны.
Я увидела, что Матвей смотрит на меня, и мне стало стыдно, что я так хвастливо рассматривала стол; я, кажется, покраснела, но Матвей улыбался сейчас совсем по-другому, чем тогда у двери. Улыбка у него была ободряющей. Он тоже только на секундочку посмотрел на стол и так же на секундочку прикрыл глаза, как будто бы кивнул мне. Он совсем сейчас не смеялся надо мной, а как будто благодарил, как будто понял, что это я для него…
Я была рада, что он не стал подкатывать к столу мамино кресло, как это почти всегда делали другие. Мама и сама прекрасно управлялась со своим креслом. Матвей не был чересчур приторно-вежливым, чего я тоже боялась.
И вообще все было чудесно. Мы говорили о музыке, и оказалось, что Матвей, так же как и мы с мамой, тоже очень любит Баха. К тому же он прекрасно разбирается в проигрывателях и в стереозвучании и посоветовал нам с мамой купить "Эстонию", которая звучит не хуже импортного стерео и прекрасно выявляет верхние ноты, так что даже скрипка звучит почти как в натуре.
Потом разговор коснулся Шостаковича, и я спросила, слышал ли он Четырнадцатую симфонию, и оказалось, что нет.
Он сказал:
– Давайте послушаем, если вы не возражаете.
Мама посмотрела на меня и спросила:
– А как же Моцарт?
Но я махнула рукой и побежала к шкафу доставать пластинку. Мы слушали Четырнадцатую. Это такая музыка, которая сразу отрезает тебя от всего, что ты чувствовал, думал. Как будто кто-то берет тебя, как щенка, за загривок и бросает с знакомой земли в черноту неба. Я не могу сказать, что мне все понятно в этой симфонии. Но чувство, что я оторвана от земли и меня носит где-то там в черноте, я испытывала каждый раз, когда слушала Четырнадцатую. И это было жутковато.
– Это великая музыка, – сказал Матвей, когда я сняла пластинку. – Да, это великая музыка. Шостакович сдвинул пределы жизни и смерти. Он услышал жизнь в смерти. Я чувствую, что меня уже нет, я превращаюсь в холодного болванчика, меня едят черви, но и они умирают, и через мои кости прорастают корни деревьев. Но и их срок кончится, и они засохнут. Мои останки вместе с останками корней размоют дожди, разнесет ветер, и от меня останутся лишь пылинки. Но пылинки эти не погибают, они носятся в космосе, они стремительно бегут в общем движении, и, может быть, одна пылинка, оставшаяся от меня, станет началом новой планеты…
Мама задумчиво посмотрела на Матвея.
– У вас свое понимание этой вещи. Вашему оптимизму можно позавидовать. Я в этой вещи чувствую прежде всего трагизм смерти. Она приходит по-разному. Иногда человек готовится к ней загодя и встречает ее окруженный толпой близких и провожаемый напутствием священника, как будто отплывает в дальний путь, а иногда она глупа и внезапна: шел по улице, и на тебя упал балкон. Иногда это избавление от мук, и она желанна, а иногда ужас невыносимого страха охватывает человека. И все же смерть всегда одинакова. Как ни крути, а это самая большая и самая трагическая тайна. И мы ничего не знаем о ней. Ровно столько же, сколько знали, когда грелись у костров и жили в пещерах.
– Дарья Георгиевна, а тайна рождения? Разве это не сильнее и не величественнее?
– Нет, конечно, нет! О рождении мы знаем куда больше, и не только знаем, скоро будем управлять рождением. Белок – в сущности, основа жизни – уже создается искусственно. Да мы не успеем оглянуться, как настанет время, и мы будем выращивать младенцев в пробирке, а бифштексы синтезировать из дыма. А вот тайна смерти… я не уверена, что человечеству вообще удастся открыть эту тайну. Развитие медицины, более обеспеченная жизнь – все это только оттяжка, жалкая оттяжка, и все равно жизнь человека будет проходить в вечном ужасе перед пропастью смерти.
– Я не ожидал встретить в вас такой пессимизм, Дарья Георгиевна…
– А я и не называю это пессимизмом. Вот животные вовсе не знают, что такое пессимизм, а страх смерти им знаком, это у них в крови, они с этим рождаются, они получают его по наследству от предков. То же и у человека. Конечно, у человека это несколько заглушается разумом, но только отчасти. А вообще я считаю, что страх смерти, увы, – это неизбежный компонент естественного гармоничного человека. Пожалуй, даже именно это – конечная неизбежность для всех и создала у человечества какие-то самые общие нравственные нормы, в частности – уважение к могилам предков. Помните у Пушкина:
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его…
Я сидела, слушала маму и Матвея и думала вот о чем.
Я знаю, почему мама так говорит. Знаю. Потому что она прожила целую зиму в подвале, где через стенку, в соседнем подвале, лежали трупы сотрудников и друзей. Она знала этих людей, привыкла уважать их, восхищаться их знаниями. И вот день за днем – видеть это было невыносимо – люди худели и желтели, становились вялыми и безразличными. Однажды они не вставали со своих раскладушек или падали прямо среди дня за работой, и их невесомые трупы переносили в соседний подвал.
Я знаю, это засело в ней навсегда. В каждую клеточку мозга, в каждую капельку крови.
А Матвей этого не пережил. Он очень умный. Очень. Очень. Но он не пережил этого.
Я очень боялась за маму, когда видела по ее лицу, что к ней возвращается та, ленинградская зима.
Мы с мамой всегда все понимали друг про друга. Но вот это я понять не могла. Ну, то есть смерть.
Матвей собрался уходить. Мне ужасно хотелось побыть с ним наедине. Просто необходимо было кое-что ему показать. Мама как будто прочитала мои мысли и сказала мне:
– Тата, проводи, пожалуйста, гостя! Матвей, я давно хотела познакомиться с вами.
Мы пошли с Матвеем, и я ему сказала:
– Сейчас ты получишь новогодний подарок.
Матвей уже открыл рот, наверно хотел отказываться от подарка. Но я не дала ему слова сказать:
– Молчи, молчи, ты глупый, ты совсем глупый. Вижу, ты вообразил, что в универмаге в отделе сувениров я купила тебе деревянного орла или там выжженное на доске Ласточкино Гнездо, а ты, бедненький, потом не будешь знать, куда это выбросить или кому передарить. Нет, мой подарок не захламит твоей квартиры, это…
– О, я ни минуты не думал об универмаге. Твои подарки не могут быть родом из отдела сувениров. Это или вышитый бисером кисет или…
– Это – тайна!
Матвей застонал и схватился за голову.
– О боже, как я не догадался, конечно, тайна!
Я не обиделась, я привыкла к его иронии, мне нравилось, мне хотелось ее побеждать.
Я взяла его за руку, и мы побежали по нашей горбатой улочке вниз, к морю, к моей самой тайной тайне.
Мы спустились к морю. Хоть уже и вечерело, но солнце светило вовсю. Валуны у моря были покрыты льдистой коркой, и они как сумасшедшие сверкали на солнце. Как будто это чудовищно огромные алмазы. А на линии прибоя, на желтом песке, лежала кружевная полоска снега.
Мы оба замерли. Такое чудо не часто увидишь в наших теплых местах.
Я даже думала, что моя тайна померкнет перед этим чудом. Мы прошли по берегу, миновали лодочные гаражи, свернули за ресторан… И вот он, мой Замок, моя тайна. Перед нами высоченная трехметровая дверь, обитая длинными медными скобами. Мы входим в торжественный полумрак высокого пустого зала. Я не отрываясь смотрю в лицо Матвея. От его иронии ничего не осталось. Мощный закатный свет, прорвавшись сквозь щели в крыше, пронзил пыльный воздух, образовав светящиеся колонны.
Над нами на десятиметровой высоте виднелись стропила из благородного темного дерева. Таких мощных стволов не встретишь и в английском замке. А у самого потолка через узкие, как бойницы, оконца видно было высокое небо. Курлыкали голуби. Чуть приглушенно доносился грохот моря.
Я-то уж сто раз бывала в своем Замке, но и то у меня аж сердце захолонуло. День сегодня особенный – и то, что новогодний, и то, что пришел Матвей, и то, что свет такой пронзительный. И внутри у меня зазвучал орган, и все громче, громче и настолько явственно, что я узнаю эту музыку – Бах…
А я стою в своем прекрасном Замке рядом с любимым… Вот я себя и поймала! С любимым… Да, это так. Так, так!
И в этот самый миг Матвей осторожно берет мою руку и кладет к себе на сердце. Оно бьется, как птица в клетке.
– Ты слышишь, Татка, мое сердце? Там звучит Бах. Твой подарок прекрасен. Я благодарю тебя.
Во мне все разрывалось. От счастья, от бурной радости, от желания кричать на весь мир о моем счастье, от желания кружиться в бесконечном вальсе и закружить Матвея.
Мы вышли из Замка и тихо пошли к остановке.
***
Мама, мамочка! Я хочу тебе рассказать, что сегодня случилось. Ты ведь знаешь, что Матвей болеет, у него грипп. Сегодня нам выдавали зарплату. И вот я стою в очереди за зарплатой, передо мной еще стоит тетя Маша, и вдруг подходит ко мне какая-то девочка (знаешь, она показалась мне совсем, совсем девочкой) и спрашивает:
– Простите, пожалуйста, вы не знаете, можно ли мне получить зарплату за мужа? Он заболел, а нам нужны деньги, – и она показывает бюллетень, а сама вся покраснела.
– Конечно, вот в это окошечко. Пройдите без очереди.
– Да нет, нет, что вы, я обожду, – а сама покраснела еще больше.
Знаешь, мама, какая она… Вот если бы Рафаэль еще не выбрал лица для своей мадонны, он бы выбрал ее лицо.
Я не могу, мне стыдно говорить и думать о ней…
Мама! Ведь она ждет ребенка. Не помню, как уж я расписалась в ведомости и постыдно бежала от кассы. Не помню сама, как я очутилась в той комнате, ну, знаешь, я тебе говорила, где выставили на поставце наших Умника, Головастика и Радиста. Я подошла и стою, а сердце знаешь как билось! Мама, я даже никогда не представляла, что такое можно испытывать. Я даже не думала, что от стыда может быть так больно. Вдруг я слышу за собой тихие, тяжелые шаги и сразу понимаю, что это она. Куда мне деться? Хоть бы пол провалился, хоть бы гром меня убил на месте! А она тихо так подходит и встала с другой стороны поставца. Я вся сжалась; не знаю – бежать мне, что ли, а она вдруг говорит:
– Знаете, я ведь в школе работаю, преподаю историю в восьмом классе, и я ребятам часто рассказываю про эти фигурки. Откуда они? Правда, ужасно интересно? – Она говорит, а сама опять покраснела, и тонкие брови встали смешно так, углом. И говорит снова: – Я часто думаю о них. Может быть, это какая-то совершенно неизвестная нам цивилизация, правда? Ведь нашли же археологи каменных атлантов толтеков, а раньше ничего не знали об этом, правда?
А я стою как аршин проглотила, ничего не могу сказать, а она еще вздохнула и добавила:
– Какая вы счастливая, что здесь работаете! Я вот мужу своему тоже завидую, у вас так тут интересно!
Господи, как только я могла остаться живой. Господи, как у меня сердце не разорвалось, оно ведь так стучало – на всю комнату, на весь музей, нет, на весь свет. Я убежала с работы, хорошо, был уже конец дня, да и к тому же день зарплаты.
Но разве я могу пойти домой! Мама, хоть она и самая родная и самая близкая, она мне не поможет. Да не могу, не могу я, не хочу ни с кем сейчас быть, не могу никому на глаза показываться. Куда деться, куда бежать, куда спрятаться!
Хочется уплыть в море на край света или убежать, куда – не знаю, просто бежать, бежать, бежать… Но я никуда не бежала, а сама не заметила, как оказалась совсем рядом с домом. Но только идти домой я не могла. И я, почти что не соображая, что делаю, пошла в свой Замок.
Дверь была приоткрыта, и я тихо скользнула внутрь. Зачем я сюда пришла? Сама не знаю. Еще так недавно я пережила здесь такое счастье. Сейчас все не так, как тогда.
Небо мрачное, тяжелое, черное. Зловещее солнце садится в свинцовые, багровые тучи. Завтра опять будет волноваться море. Сегодня и внутри моего Замка совсем не то. Нет светящихся стройных колонн. В узкие оконца наверху попадает свет от заходящего солнца, освещая страшным кровавым светом старые черные стропила, высокую деревянную крышу. Сейчас это не волшебный Замок и не собор, в котором звучал Бах, сейчас это никому не нужный ветхий сарай, который неизвестно почему до сих пор стоит, и неизвестно, зачем я сюда пришла.
И тут вдруг я услышала какие-то странные звуки – то ли хрюканье, то ли всхлипывания и в испуге выскочила вон отсюда. Почти тут же вслед за мной на свет вышло то, что издавало эти пугающие звуки. И что же? Это оказалась Людка Кабанова из нашего класса, да и к тому же из секции плавания, мы вместе с ней занимались плаванием. Полгода мы с ней не виделись, хоть и живем совсем рядом. В секцию я ходить перестала, как начала работать. Ужасно я удивилась, увидев здесь Людку, меньше всего на свете я бы ожидала увидеть здесь именно ее. А она удивилась еще того больше.
– Ты что это тут? – воскликнули мы с ней одновременно.
– А ты плакала, – сказала я.
– И ты тоже, – сказала Люда Кабанова. – Пойдем, что ли, по-над морем покейфуем. Только давай разворот сделаем, а то вон те ребята сейчас прицепятся.
Людка Кабанова всегда у нас была самая модная из девчонок. Она сама об этом говорит, а говорит она – умереть можно, без переводчика не поймешь, про себя Людка так говорит: "Все есть, и джинса и шиза, и дома полный кастор, и родители уж такие достоевские, любую фирму нарисуют на высоком научном уровне".
И вот эта самая "клевая чувиха" Людка Кабанова вконец меня ошарашила:
– Знаешь, Татка, решила сдрыснуть от своих предков.
– Ты что это, Людка, с ума сошла!
– Сойдешь с ума, это факт. Во они у меня где! Одним словом, полная конфрантация.
– Ну а что такое, толком расскажи!
– Да какой там толк, просто эта житуха не по мне. Ты думаешь, мне нарисуют фоно, да чепчик, и все дела, ну их, осточертела мне эта житуха, осточертела. Ты у нас просто чиста, как молочный сосунок. Твои предки, что ли, не помешались на отдыхающих?
– Каких еще отдыхающих?