Радость вдруг охватила Рябушкина неожиданно для него самого. Ему даже показалось, что Рассохин обернулся и взглянул – следует ли за ним его эскадрилья. Неужели он мог усомниться? И Рябушкин увеличивал обороты мотора, чтобы не отстать от Рассохина и Ермакова.
Они шли снижаясь, неслись, как по скату горы, и от этого скорость их увеличивалась с каждым мгновением. Рябушкин внезапно увидел "Юнкерсы" прямо перед собой. Они были похожи на стадо огромных быков, шли строем, стеной, и стена эта казалась неприступной.
Что сейчас сделает Рассохин? Отвернет? Проскочит над ними?
Но Рассохин не отвернул, не проскочил, а строй "Юнкерсов" мгновенно распался, смешался. Они стали неуклюже расступаться, как быки, почти налезая друг на друга боками. Те, которые были впереди, вдруг повернули и пошли назад прямо под брюхами задних.
Бегут! Ликуя и все еще сомневаясь, веря и не веря, ворвался Рябушкин во всполошенное стадо "Юнкерсов" вслед за Рассохиным и Ермаковым. Он, проскакивая между "Юнкерсами", стрелял почти наугад, потому что они в таком множестве обступали его со всех сторон, что невозможно было выстрелить и не попасть. В него тоже стреляли, но он не обращал никакого внимания на их очереди, так как не успевал следить за ними. Мельком глянув вниз, Рябушкин увидел огромный самолет, который пылал и падал, переворачиваясь в воздухе. "Неужели это я его сбил? Нет, наверно, не я. Разве в этой суматохе поймешь…"
Алексеева он потерял из виду с самого начала. Ермакова, Костина и Рассохина он видел в течение нескольких первых секунд, но потом и они исчезли, заслоненные от него грузными телами немецких самолетов. Он стрелял и стрелял, кидаясь от "Юнкерса" к "Юнкерсу", но теперь попадать стало труднее: стадо расползалось в разные стороны, редело; немцы удирали маленькими группами, поодиночке.
Внизу, на снегу, догорал сбитый "Юнкерс". "Нет, не я его сбил, – думал Рябушкин. – Неужели они уйдут, а я так никого и не собью?"
Тревога охватила Рябушкина. Рассохин позволил ему вылететь, взял с собой на такой замечательный подвиг, а он ничего не сделал, ни одного самолета не сбил. Он увидел на земле, на самом берегу, еще один горящий "Юнкерс", и этот тоже был сбит, вероятно, не им. Нужно немедленно совершить что-то необычайное, нужно доказать всем, пока не поздно.
Но, кажется, было уже поздно. Небо быстро пустело. Никого из своих товарищей Рябушкин не видел. "Юнкерсы" расползались в разные стороны и, низко прижимаясь к лесу, уходили за горизонт.
К несчастью, Рябушкин потерял довольно много времени из-за своей нерешительности. Он погнался сначала за одним "Юнкерсом", но скоро понял, что уже не догонит, бросил его, погнался за другим и тоже бросил, заметив, что тот затягивает его в глубь захваченной немцами территории. Тем временем "Юнкерсы" окончательно разбрелись. Рябушкин свернул к северу, чтобы выйти на озеро. И тут слева от себя заметил еще не успевшие уйти два "Юнкерса".
Они направлялись на запад, в сторону Шлиссельбурга, держась очень близко друг от друга. Их еще можно было догнать, и Рябушкин, круто свернув, погнался за ними. Заметив советский самолет, эти бомбардировщики, вместо того чтобы прижаться к земле, как поступали остальные "Юнкерсы", стремившиеся обезопасить себя от атак снизу, стали набирать высоту. Это несколько обескуражило Рябушкина; однако он полез вверх за ними. Оба "Юнкерса" продолжали держаться рядом, совершая все повороты одновременно. Быстро к ним приближаясь, Рябушкин думал о том, как их лучше атаковать.
Первую атаку совершил он сзади. Но объединенный огонь пулеметов обоих бомбардировщиков был так силен, что ему пришлось отвернуть в сторону. Тогда он попытался атаковать правую машину сбоку; но "Юнкерсы" с необычайной ловкостью повернулись к нему хвостами, и он опять оказался под огнем их пулеметов и опять отвернул.
Рябушкин понял, что напал на очень опытных летчиков. Он наскакивал на них справа, слева, сверху, но всякий раз "Юнкерсы" мгновенно перестраивались и встречали его таким дружным, умело согласованным огнем, что он отступал. Неудачи подстегивали Рябушкина, и он возобновлял атаки. Стрелять ему удавалось только с больших дистанций, и "Юнкерсы" оставались неуязвимыми. Он вдруг испугался, что у него скоро кончатся патроны. Что тогда делать? Неужели они уйдут?
Вертясь вокруг "Юнкерсов", он внезапно оказался под ними. С бешенством смотрел Рябушкин на их круглые, акульи животы. И вдруг к нему вернулась надежда: оба "Юнкерса" шли рядом, очень близко друг от друга, их можно протаранить – два зараз, одним ударом!
Рябушкин расстегнул ремни, которыми был прикреплен к сиденью, ощупал кольцо парашюта на груди и круто устремил свой самолет вверх, прямо в узкий промежуток между двумя "Юнкерсами".
Он на мгновение закрыл глаза. Свист в ушах. Самолет несся на предельной скорости. Вот-вот он заденет левым крылом один "Юнкерс", а правым – другой, и все три машины рухнут на землю.
Скоро ли? Почему так тянется время?
Рябушкин не вытерпел и открыл глаза. "Юнкерсов" перед ним не было. Он глянул назад, вниз, и увидел их. Они шли в прежнем направлении, и только промежуток между ними стал шире.
Рябушкин понял: они расступились и пропустили его.
У него почти не оставалось горючего и патронов. Он повернул к аэродрому.
Если бы он был моложе, то наверняка заплакал бы…
22
Во время боя Костин ни разу не видел самолета Алексеева. Но это его не удивило – в такой каше не уследишь; очень быстро потерял он из виду и всех остальных своих товарищей.
Когда "Юнкерсы" стали удирать поодиночке, разбредаясь в разные стороны, Костин выбрал одну вражескую машину и пошел за ней. Он наметил себе именно ее, потому что она шла как-то неуверенно (видимо, была повреждена), не прижимаясь к лесу, подобно другим "Юнкерсам", а, напротив, стараясь держаться как можно выше. Вероятно, немец не был уверен, что дотянет до своего аэродрома. Машина шла на высоте трех тысяч метров к югу, к линии фронта.
Костин, набирая высоту, погнался за этим "Юнкерсом", но не прямо, а сложным изломанным путем, чтобы не дать вражескому экипажу догадаться, в чем дело. Оглянувшись, Костин увидел за хвостом своего самолета машину Алексеева и обрадовался. Алексеев шел за ним следом, искусно и точно повторяя все его эволюции.
Костин не любил Алексеева, но никогда этого не показывал. Бачки, франтовство, склонность к волокитству – все это раздражало Костина, особенно последнее время, когда они оба стали ежедневно посещать библиотеку. Однако из чувства справедливости он не позволял себе думать об этом. Он знал, что Алексеев отличный пилот, что теперь, после того как ранили Грачева и убили Никритина, Алексеев – один из наиболее опытных летчиков эскадрильи. Алексеев охранял сейчас хвост его самолета, и Костин мог не бояться, что на него нападут сзади.
Обманув "Юнкерc" широким обходным маневром, он, набрав высоту, нагнал его возле самой линии фронта, бой продолжался всего несколько секунд. После второй очереди Костина "Юнкерс" сорвался в штопор и, крутясь, дымя, полетел вниз.
Не прошло и десяти секунд, как струя пуль ударила в самолет Костина сзади. Бронированная спинка кабины выдержала, и Костин остался цел. Но самолет его сразу запылал.
Все это произошло совершенно для него неожиданно, но он нисколько не испугался. Открепив себя от сиденья, Костин выпрыгнул. Прыгая, вспомнил, что находится за линией фронта, над позициями немцев. Но ветер дул с юга, от немцев к нам, и высота была три тысячи метров. Если он сразу откроет парашют, вечер перенесет его через фронт на нашу сторону.
Парашют раскрылся хорошо. В стороне, гораздо выше себя, Костин увидел удаляющийся силуэт "Мессершмитта". Это он подкрался к Костину сзади. Но как ему удалось миновать Алексеева? Неужели он сбил и Алексеева? Где Алексеев?
Он посмотрел вниз, на лес, подсиненный далью, и сердце его дрогнуло. Ветер заметно тащил его. Но не на север, а на юг. Не к нашим, а к немцам.
Непонятно, каким образом ветер переменил направление за такой короткий срок. Но не стоило об этом размышлять. В плен он не хочет. Выход есть: застрелиться. Странно: в это время Костин подумал о Люсе – осталась ли она на командном пункте ждать их возвращения или ушла. "Наверно, ушла, очень нужно ей ждать".
Когда пистолет был уже у него в руке, он вдруг заметил, что ветер опять переменился и несет его от немцев к нашим. Костин хорошо видел линию фронта, две немецкие минометные батареи, которые вели огонь, видел "ничью" землю и наши траншеи. Он висел над немцами, но до наших траншей было не больше пятисот метров. Костин засунул пистолет в кобуру и застегнул ее.
Его опять понесло в сторону немцев. Что за черт! Воздух был слоистый, и на разных высотах ветер дул в разных направлениях. Костин снова принялся вытаскивать пистолет из кобуры. И когда Костин его вытащил, он достиг уже высоты в полторы тысячи метров.
Здесь ветер дул с юга, со стороны немцев, и не менялся уже до самой земли. Костин опять спрятал пистолет. Когда ветер проносил его над дотами немцев, в него стреляли с земли, из винтовок.
Он опустился в нескольких метрах позади наших траншей. Красноармеец с автоматом, угрюмый и недоверчивый, подошел к нему, освободил от парашюта и повел в землянку к своему командиру.
23
На командном пункте Люся и Тарараксин остались вдвоем. Люсе нечего было здесь делать, но уйти она не могла. Невозможно было уйти, пока не вернутся вылетевшие самолеты.
Она так тихо сидела на кожаном диванчике в комнате оперативного дежурного, что Тарараксин, видимо, даже забыл о ее присутствии. Огонек керосиновой лампы захирел, поник, комната наполнилась сумраком, и диванчик вместе с Люсей потонул во мраке; только Люсины глаза поблескивали.
Она не представляла себе, что может быть на свете такая тишина. Сюда, под землю, не проникал ни один звук. Иногда тишину прерывал звонок телефона. Каждый из шести телефонов звонил на свой собственный лад: один хрипло, другой пронзительно, один протяжно, другой отрывисто, и Люся мало-помалу научилась различать их по звуку. Леша протягивал свою ручищу, хватал трубку, что-то выслушивал, что-то говорил; как Люся ни вслушивалась, из обрывистых его слов она не могла отгадать, что происходит в далеком, невидимом отсюда небе.
В промежутках между телефонными разговорами Леша неподвижно сидел на своем вертящемся стуле спиной к столу, положив большие ладони на колени и глядя прямо перед собой в сумрак; если бы не редкие вздрагивания его ресниц, можно было бы подумать, что он мертв. В этой тишине, полной напряженного ожидания, терялось всякое ощущение времени. Трудно было сказать, минуты ли проходили, или часы.
Наконец, из разговора Леши по телефону Люся поняла, что над аэродромом появились два самолета и идут на посадку.
– Вернулись, – сказал ей Леша.
– Кто? – спросила Люся.
– Сейчас увидим.
Вот за стенкой скрипнула дверь. Кто-то вошел. Слышно было, как вытирают ноги о тряпку, лежавшую у порога. Неуверенные, нетвердые шаги, и у входа в комнату оперативного дежурного появились Карякин и Чепенков.
Быть может, тут виною был тусклый свет керосиновой лампы, но лица их показались Люсе неестественно бледными. Особенно лицо Чепенкова, на котором обычно был такой нежный румянец.
– Целы? – спросил Леша.
Карякин снял шлем и улыбнулся. Но стоять на ногах ему было трудно, он качнулся и схватился рукою за дверной косяк.
– Домой идите, – сказал им Леша.
– Нет, – ответил Карякин. – Будем ждать командира.
Он держался за косяк и пошатывался.
– Я кувыркался, – говорил он улыбаясь. – Мы с ним кувыркались… Все время кувыркались… – Карякин заметил Люсю и улыбнулся еще шире, показав свои белые зубы. – Мы кувыркались… – пытался он ей рассказать, но не находил слов. – Я уж думал – конец, закувыркаюсь сейчас совсем… "Средь шумного бала…" Но тут пришли "Юнкерсы", наши напали на них, и "Мессершмитты" бросили нас, понеслись к ним. А мы ушли…
Он, видимо, чувствовал, что ничего не в состоянии толком объяснить, что его невозможно понять, и запутывался все больше, и улыбался все шире. Улыбаясь, он сел на диванчик рядом с Люсей. И Чепенков сел рядом с ним.
Опять наступила тишина, полная ожидания.
Вошел Алексеев, вошел слишком твердыми, преувеличенно уверенными шагами. В дверях он остановился и внимательно оглядел всех. Люсю он не ожидал здесь встретить. И когда заметил ее, легкая тень неудовольствия пробежала по его лицу.
– Где Костин? – спросил Леша.
Алексеев выпрямился, весь топорщась от какой-то беспокойной надменности, и угрюмо посмотрел на него.
– Доложу командиру, – сказал он почти грубо.
И сел на диванный валик, отдельно от всех, с подчеркнуто независимым видом.
Вероятно, Леша был несколько этим уязвлен. Вместо того чтобы опять предаться томительному ожиданию, он развернул принесенное Люсей письмо и принялся читать его, чтобы показать Алексееву свое полное равнодушие. Но с первых же строк письма Леша позабыл про Алексеева.
– Она была жива! Она была в Ленинграде! – чуть не кричал он.
– Вот видите. Я же вам говорила, – сказала Люся.
– Пишет из больницы. Пишет, что непременно умрет… Непременно… Прошло два месяца… Может быть, уже и умерла?..
– Может быть…
– У нее осталась дочка…
Леша задумался.
– Маленькая?
– Ей было лет десять, когда я ее видел в тридцать девятом году. Тетушка просит, чтобы я позаботился о ее дочке. Но где теперь искать эту девочку?
– А у вас совсем нет больше родственников?
– Нет… Впрочем, есть один человек… в Ленинграде… Родной мой дядя… Но я мало с ним знаком… Тетушка не любила его…
– Почему?
– Не знаю. Она не оставила бы ему свою дочку.
– Он, может быть, расскажет вам что-нибудь. Вы бы сходили к нему.
– Не пойду.
– Отчего?
– Я с ним поссорился.
– Это глупо.
– Нет-нет, поссорился самым настоящим образом. Еще в конце лета. Он предложил мне гражданскую одежду. Встретил меня и сказал, что у него всегда найдется для меня пиджак… Он думал, что немцы возьмут Ленинград и я прибегу к нему переодеться, чтобы спастись. Разве после этого вы пошли бы к нему?
– Не пошла бы, – сказала Люся.
Но тут зазвонил телефон, и, пока Леша кричал что-то в трубку, вошли Рассохин и Ермаков, а сзади – бочком, неуверенно – Рябушкин.
При появлении Рассохина все встали. Люся тоже встала. Она невольно подчинялась всем порядкам, которым подчинялись здесь все.
С лица Рассохина еще не успело сойти оживление боя. Маленькими острыми глазами он мгновенно окинул всех собравшихся в комнатке оперативного дежурного.
– Товарищ капитан, разрешите доложить… – начал Алексеев.
Но Рассохин, скользнув по нему взором, смотрел на Чепенкова и Карякина.
– Живы они, комиссар, видишь, живы? – закричал Рассохин весело. – А ведь, признайся, ты думал, что я пожертвовал ими, чтобы отвлечь эти проклятые "Мессершмитты"? Признайся, думал?
– Думал, – сказал Ермаков.
– Живехонький! – восклицал Рассохин, схватив покрасневшего Чепенкова за плечи и вертя его перед собою, как бы для того, чтобы вернее убедиться в его целости и невредимости. – А я, честное слово, верил, что они выдержат и ничего им не будет. – Он схватил улыбающегося Карякина за плечи и тряхнул его. – Патронов не хватило, а? Ничего, можно драться, оказывается, и без патронов!
– Товарищ капитан, разрешите доложить? – вновь обратился Алексеев к Рассохину.
Рассохин опять мельком взглянул на него и сразу повернулся к Рябушкину.
– Я все видел, Рябушкин, – сказал он и захохотал.
Круглое лицо Рябушкина покрылось капельками пота. Испуганно мигая, смотрел он на Рассохина.
– Ты скажи мне правду, Рябушкин, – Рассохин продолжал смеяться, – когда пошел их таранить – глаза закрыл?
– Закрыл, – еле слышно произнес Рябушкин.
– Нет, ты послушай, Тарараксин, что он вытворил!
И Рассохин рассказал, как Рябушкин пытался таранить два "Юнкерса" зараз, как они раздвинулись и как он проскочил между ними.
– Я… я не буду… – залепетал Рябушкин. – Это в последний раз… Только позвольте мне летать, товарищ капитан.
Рябушкину было безразлично, что над ним смеются, он сам смеялся бы над собой, если бы мог; он думал только об одном: лишь бы ему теперь позволили летать.
Рассохин сразу перестал смеяться.
– Позволить тебе летать? – спросил он удивленно. – А почему же тебе не позволить летать? Летать ты умеешь. И драться умеешь.
И не только не слышалось насмешки в голосе Рассохина, а напротив, было такое явное уважение, что Рябушкин не выдержал, ушел в соседнюю комнату, где никого не было, и, потрясенный, сел там на стул.
– Разрешите доложить? – в третий раз сказал Алексеев.
Теперь Рассохин посмотрел на него гораздо внимательнее.
– А где Костин? – спросил он.
– Я как раз хотел доложить… – начал Алексеев. Но Рассохин перебил его:
– Где Костин?
– Старший лейтенант Костин звонил по телефону, – сказал Леша. – Его сбили над фронтом. Он спустился в расположение наших войск и спит на командном пункте батареи.
– Цел? – спросил Рассохин.
– Цел.
– Пошлите за ним машину.
– Но разрешите… – начал Алексеев.
– После разберемся. – Рассохин повернулся к нему спиной.
– Но, товарищ капитан… – И Алексеев замолчал с выражением оскорбленного достоинства на лице.
И вдруг Рассохин обратился к Люсе.
– Отчего вы такая маленькая? – спросил он ее.
Люся растерялась.
– Не выросла, – сказала она.
И все кругом засмеялись.
– И вы здесь с тех пор ждете? – улыбнулся Рассохин.
– С тех пор.
– Не хотели уйти, пока мы не вернемся?
– Не хотела.
– Так, так, – проговорил Рассохин.
Он еще что-то собирался сказать, но тут зазвонил телефон.
– Товарищ капитан, командующий на проводе, – доложил Леша.
Рассохин взял трубку.
– Товарищи, – сказал он через минуту, кончив говорить по телефону, – командующий нас поздравляет с победой. Ни одна бомба не упала на трассу.