Имеется здесь, конечно, исправник, хозяин гигантского уезда с неясными границами. Кто знает, как занесло сюда этого человека, похожего на большого небритого ребенка с тяжелым и капризным нравом. Исправнику здесь нестерпимо скучно, от скуки спасение - водка, и, напившись до зеленых чертиков, он морщит лоб, читая прескучную громаду "Капитала". "Капитал" ему достался в наследство от ссыльных, которых отсюда перевели в Нижне-Колымск, дальше уже просто некуда. Об отъезде ссыльных исправник явно жалеет: "Злые были, черти, и ох языкастые!" Не знаю, кто из них потряс младенческую душу жандарма, но в "Капитале" исправник ищет ясности, что же заставляет людей идти на муки каторги. Впрочем, за два года дальше 15-й страницы он не ушел.
Русские, то есть казаки, к религии почти равнодушны. Догматизм православной церкви обрекает здесь ее на бессилие. Это тем более странно, что казаки-землепроходцы, шедшие сюда за "мягкой рухлядью", всегда несли с собой вместе с порохом - крест. На всяком месте, где они останавливались, возникали крепость и церковь. На каждом памятнике перевала стоял деревянный символ христианства. И поселки на Колыме в прежние времена назывались Кресты. Верхние Кресты, Средние Кресты, Нижние Кресты. Церковь католическая в этом отношении гораздо более гибка. Общеизвестна история о том, как монах Фуколь крестил в Африке племена туарегов. Туареги упорнее других племен не желали принимать христианство. Монах Фуколь поселился с ними, усвоил их мировоззрение, обычаи, создал суррогат религии, понятный туарегам, - и окрестил-таки, хитрый бенедиктинец!
Для того чтобы быть здесь священником, нужно быть либо подвижником, либо просто равнодушным, опустившимся человеком.
Местный батюшка отличается странной причудой, которая также проявляется больше всего зимой.
Причуда состоит в том, что, налив в таз водки и накрошив туда хлеба, они с матушкой лакают эту водку по-собачьи и мычат при этом. Священник называет это "пасти скотину".
- Во всяком-то человеке скотина сидит, - добродушно объяснял он. - Надо выпустить ее иногда попастись.
По-настоящему колымчанин живет только летом. Этому предшествует традиционный весенний колымский голод. Запасы вяленой и квашеной рыбы к весне кончаются, мука кончается еще раньше. Воют голодные собаки, а люди смотрят на реку, ждут, когда она вскроется. Открытая вода несет с собой рыбу и с ней - жизнь. В изобилии летних рыбалок проходит лето, потом опять зима в каком-то анабиозе, весенний голод - и снова лето. Так проходит и угасает, чаще всего в одну из наиболее сильных голодовок, жизнь. От этой жизни не остается ровным счетом ничего, ибо рыба, пойманная человеком, съедена им же, сети, связанные им, сгнивают, или их уносит река. Остается только память на десяток лет у кучки односельчан, а потом память уходит вместе с ними.
Мне до боли жаль этих людей. Потомки тех, кто завоевал необозримый край, они появляются и исчезают подобно какой-нибудь лиственнице в гигантской сибирской тайге, никому не ведомые от рождения до смерти. Страшный взрыв, какой-нибудь метеорит, который врежется в землю, свернет ее с миллионолетней орбиты, изменит климат, изменит души людские во всем мире, - вот что может спасти колымчанина.
…Все слова, которые я записал на предыдущих страницах, - только часть жизни, неизбежная ее часть, но не вся. У жителей поселка Средне-Колымск светлые глаза, неторопливая чистота души.
Я живу в избе казака Шкулева. Год тому назад у него умерла жена, детей нет; и вот этот маленький, худой полумужчина, полумальчик по внешнему виду, с жиденькой пепельной бороденкой и чистым славянским лицом "мается одиночеством". То, что я живу у него, для него и радость и прикорм, ибо я имею муку до весны. Самое интересное во мне для него - моя новая берданка с запасом патронов. "Баское ружье!" - восхищенно говорит он.
Цель моего приезда для него непонятна и неинтересна. Я говорил с ним о розовой чайке. "Ой-то, да как не знать! Баская птичка. Тут ее нету, надо ниже, где лес кончается, плыть, и по вискам да по озерам много ее живет. Мы ее не едим", - просто ответил он.
Я ему не поверил. Слишком бы было это невероятно. Снова и снова я расспрашивал его и получил в ответ описание, точно соответствующее описанию капитана Росса, и узнал новое. "Баская птичка" - чайка с розовым пером, ожерельем на шее - живет в низовьях Колымы, ниже границы леса, на озерной низменности. Окрашена так она бывает только весной, осенью окраска сильно слабеет, ожерелье исчезает. Зимовать птицы улетают на Север.
"Эт-та птичка-то как мы - летом покрасуется, а как осень - она сразу в зиму на море улетает, чем и живет, неизвестно. Старики говорят, на Севере большая земля есть. А весной опять к нам, на озера да в тундру. Весной свежей рыбки много, поешь досыта, и глаза у тебя вроде открываются. Летом красоты много. Лебедей у нас много, каких красивых гусей, всякой птицы…"
В качестве последней проверки я предложил Шкулеву: если он поможет добыть мне хоть одну эту птицу, я отдам ему берданку с патронами и всю свою муку, что останется, весь запас провианта. Он странно посмотрел на меня и с потомственной привычкой русского мужика к причудам "господ" сказал: "Я тебе за это любую живность раздобуду, что там птичку".
Объяснение вековой загадки Rhodostethia rosea надо искать просто в словах: "Птичка маленькая, мы ее не едим".
Иногда кажется, что все это бредовой сон. Не было ничего. Ни моего предвидения, ни дороги из Москвы в Якутск, ни дороги из Якутска сюда. Я трогаю незажившую обмороженную кожу на лице. Она слазит темными, сухими лохмотьями.
Выхожу на улицу. Мороз. Луна. Темные окна домов. Они закрыты ставнями из оленьих шкур для тепла. Шуршание в воздухе. Шорох звезд. И в этой тишине вдруг крик с того берега реки:
- Ой-ко-о! Ой-е-ко-о!
Вспыхивает костер, исчезает - и снова крик.
Я говорю об этом Шкулеву, который чинит при свете камелька собачью упряжь.
- Гаврина жена, - отвечает он. - Прошлое лето Гавря поехал сети проверять на реку и до сих пор нет. Маленько тронулась. Зовет его. Пойду приведу…
Я отправляюсь с ним. По скрипящему твердому снегу мы идем с ним на красную мерцающую точку костра. Тишина. Давящая на голову тишина.
- Кабы в лес не убежала, - говорит Шкулев озабоченно. - Ловить долго.
От костра, который чудом горит из каких-то трех хворостинок, расширенными, безумными, ждущими глазами смотрит на нас маленькая женщина в драной кухлянке, с непокрытой головой.
- Пойдем, - спокойно говорит Шкулев и берет ее за руку.
Она покорно идет за ним и все оглядывается на костер - не возник ли возле него ее Гавря. Тишина. Скрип. И костер погас, утонул в оттаявшем снегу.
Мы приводим ее в свою избу и отпаиваем кирпичным чаем. Она пьет кружку, вторую, третью… Вздрагивает. И постепенно с лица сходит безумие, осмысленным делается взгляд.
- Иди домой, - говорит Шкулев.
Женщина в драной кухлянке уходит, все так же без шапки, без платка в пятидесятиградусный мороз.
- Жениться мне на ней, что ли? - спрашивает через час Шкулев. - Пропадет баба. Берданку-то отдашь, я видный жених буду.
- Отдам, - говорю я, - если…
- Птичку-то? Найдем. Пустое дело, в десять дней обернемся. Да неужели же ты из-за птички в такую даль тащился?
У меня есть запасной план: если казак Шкулев ошибается, спуститься по Колыме к морю и там берегом идти к Индигирке. Может быть, вторым счастливым случаем я наберу денег на новую экспедицию, но не знаю, выдержу ли я это сжигающее меня два года нетерпение.
АНТАРКТИДА
Однажды Вася Прозрачный появился на пирсе с газетой. Он бегом мчался ко мне, еще издали размахивая ею.
- Капитально! Едем в Антарктиду, - не отдышавшись, сказал он.
- Как в Антарктиду?
- В Антарктиду экспедиция отправляется. Я там еще не был.
Уверенный его тон крепко подействовал на меня. А почему не Антарктида? Я оглянулся кругом. Причал, груды ящиков, пара катеров.
- Чего тут смотреть? - нетерпеливо сказал Вася. - Мотаем, друг, в Ленинград. Там набирают.
Но когда мы стали подъезжать к Ленинграду, он немного сдал.
- Знаешь, - сказал он. - Иди ты вначале к начальнику. Знаменитый человек все-таки. В газетах пишут и все такое. Я как есть простой работяга, шесть классов при восьми специальностях. А ты, ты ученый парень.
Все оказалось просто. Я приготовился к долгому коридорному ожиданию и попал к знаменитому человеку через пять минут после того, как нашел кабинет. Кабинет был увешан циркумполярными картами. В распахнутое окно шли редкие сигналы машин.
Лицо у него оказалось лучше, чем на газетных портретах. Такие лица бывают у старых летчиков. Он, кстати, и одет был в кожаную летную куртку.
- Что вас интересует в Антарктиде? - спросил он.
Этого вопроса я не ожидал. Антарктида же! Неужели не ясно?
- Какая конкретная проблема интересует вас в Антарктиде? - снова спросил он.
- Кем угодно, - сказал я. - Хоть пекарем, хоть конюхом.
Несколько секунд он смотрел на меня, потом заговорил ровным голосом:
- Я понимаю вас. Вы - взрослый человек и поймете меня. Это будет трудная, дорогая и сложная экспедиция. Я верю, что из вас выйдет хороший работник, пекарь или научный сотрудник. Но мы не можем позволить себе роскошь детского сада. Нам нужны готовые пекари, готовые ученые и из готовых ученых только те, кто имеет ясные цели в Антарктиде, а из тех, кто имеет ясные цели, только те, чьи цели согласуются с общей программой. Мы не можем везти людей в Антарктиду и там обучать их.
- Что делать? - спросил я.
- Жить, - ответил он и усмехнулся.
- Говорят, я ослепну скоро. Обидно. Ни черта не успел повидать.
Он подошел ко мне вплотную; и сейчас вблизи я заметил, что у него вовсе уж не газетное лицо. Лицо семейного человека. Видимо, у него есть дети. Про ордена и звания я знал, про детей - нет.
- Худы дела, старик… - простецки сказал он. - Что с глазами?
- Не знаю. Никто не знает. На горных лыжах стукнулся головой. Начал слепнуть.
Он вернулся к столу и что-то написал на бумажке.
- Вот, - сказал он, протягивая бумажку. - Знаменитый глазник, ученик Филатова. Это мой товарищ. Иди сейчас прямо туда. Я ему позвоню. Извини, что не выходит с Антарктидой. И вообще… не вешай носа.
- Ладно, - сказал я и пожал протянутую руку.
Без труда я нашел дом, где жил профессор, Поднялся на второй этаж. Позвонил. Дверь мне открыла медсестра.
Я вошел в приемную. Приемная была длинным коридором. Весь коридор был уставлен стульями. И на всех стульях сидели люди…
Люди в очках и без них. Старые и молодые; их было много. Но я смотрел только на одного. С манекенной прямотой на стуле сидел мужчина. У него не было лица. Вместо лица была сухая красная маска из шрамов, в этой маске прорезаны три узкие щели: безгубый, как бритвой прохваченный, рот и еще две щели выше, без бровей, век и ресниц, и в этих узких щелках блестела нефтяная чернота. Как будто из пипетки туда налили нефти. На каждой руке имелось по два пальца, две раковые клешни. Таким человек выходит, или его вынимают, из горящего танка. Это я знал по рассказам солдат.
Я смотрел на сгоревшего танкиста и в то же время каким-то боковым зрением видел всю массу ждущих очереди людей. Прямо по коридору открылась дверь. Оттуда вышел короткорукий, плотный человек в белом халате и белой шапочке.
- Вы не Ивакин? - спросил он.
- Да, - сказал я.
- Заходите.
Ждущие на стульях безропотно и безмолвно смотрели на меня, пока я шел мимо них; только танкист сидел все так же прямо, и нефтяная пылающая боль безмолвно кричала в смотровых щелях сгоревшего лица.
Профессор кивнул на кресло и стал задавать вопросы. История болезни, история моей слепоты. Потом он мельком глянул в мои глаза, завернул на секунду веки и подал примерочные очки.
- Когда проверяли в последний раз?
- Два года, - сказал я.
- Сколько было?
- Минус девять.
- Так, - сказал он. - Сейчас имеем минус двенадцать.
Он быстро написал рецепт на узком листке бумаги. Зазвонил телефон.
- Да, у меня. Через пять минут. Я тебе сам позвоню.
Профессор положил трубку, отодвинул в сторону рецепт и повернулся ко мне. Если бы не шапочка и халат, ни за что бы не угадать в нем знаменитого специалиста. Просто крепко сколоченный человек с лицом из хорошего резного дерева.
- У вас сотрясение, подействовавшее на глазной нерв. Это пока не лечат. Но вот что я вам скажу: есть у меня друг, который по всем правилам медицины должен был умереть лет пятнадцать назад. И раз пятнадцать после этого.
- Ну и что? - сдавленно спросил я.
- А то, что он живет и здравствует до сих пор, потому что не верит в обязанность умереть. Это лучший рецепт, который я могу вам дать. А это на очки. Адрес специальной аптеки я вам указал, - Он протянул мне листик бумаги.
Я встал. Он тоже встал и серьезно сказал:
- Зайдите ко мне годика через два. Будет хуже - зайдите раньше. Договорились?
Люди все так же молча сидели в приемной. Танкист все так же непроницаемо рассматривал стену, покрашенную масляной краской, перед собой. Пред ним сидели еще человек десять. Ему еще долго было ждать.
Женщина в белом халате открыла мне дверь.
Был серый июньский день. Торжественный город стоял передо мной в моросящей дымке, строгий северный город. По детскому какому-то наитию я вдруг вспомнил стихи, которые прочла однажды на школьном вечере Мария Павловна, тишайшая учительница с белесыми бровями, эвакуированная ленинградка:
…Как в пулю сажают вторую пулю
Или бьют на пари по свечке,
Так этот раскат берегов и улиц
Петром разряжен без осечки…
Я вошел в телефонную будку и набрал номер знаменитого полярника.
- Извините, я у вас сплоховал. Я не только из-за себя приходил.
…Вот так и попал мой друг Вася Прозрачный в Антарктиду. Ибо имел совмещенную специальность плотника и бульдозериста. "Лучше и придумать нельзя", - сказал знаменитый полярник.
КОНЕЦ ДНЕВНИКА СТРАННОГО ЧЕЛОВЕКА
…Розовая чайка живет здесь. В этом нет и тени сомнения, так как я видел ее гнездовья.
Шкулев указал мне ее на пятый день нашего путешествия. Он же нашел первое гнездо. Они гнездятся колониями по берегам тундровых озер. Предвидение мое сбылось.
Не знаю, смогу ли я сообщить об этом людям. По моей вине унесло лодку. Нам надо пройти вверх по течению около трехсот километров по почти непроходимой лесотундре. Шкулев предлагает построить плот, чтобы спуститься до Нижне-Колымска. По-видимому, надо слушать его. Жаль и глупо погибнуть, когда я достиг цели…
ВЫДЕРЖКА ИЗ ПИСЬМА ЛЕНКИ
"…Ты взбаламутил весь курс. Берендей тебя простил. В общем геофак с ближайшей стипендии собирает тебе деньги, чтобы ты добрался до своей птицы. Условие: привезешь несколько шкурок для институтского музея.
Кстати: гнездовья розовой чайки обнаружены знаменитым зоологом Сергеем Александровичем Бутурлиным в 1904 году на Нижне-Колымской низменности. Это единственные обнаруженные гнездовья. Бутурлин предположил, что она может еще гнездиться в низовьях рек Индигирки, Яны и Хромы".
ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО ВАСИ ПРОЗРАЧНОГО
- Раз решил - держись капитально! Жаль, специальности человеческой у тебя нет! Но ты держись за людей. Без порядочных корешей любое дело труба.
- Антарктиде привет, - сказал я.
- Сделаем! Капитально!