Гиммлер был уже в приемной. Тщедушный, удивительно похожий на крысу (именно в виде крысы и изображали его карикатуры во всех странах антигитлеровской коалиции), он мелкими шажками ходил от кресла к креслу, нервно потирая всегда потные руки. Невнятно, словно в горле у него застрял непрожеванный кусок, поздоровался с Шелленбергом и протянул руку за документами.
Откуда-то сбоку неслышно появился личный адъютант Гитлера.
- Фюрер ждет вас, господа.
Гиммлер поправил на носу узкие стекла пенсне и первым шагнул в распахнувшуюся дверь.
Фюрер, нахохлившись, стоял над развернутой крупномасштабной картой, упершись руками в края огромного полированного стола. Неопрятная серая прядь волос спадала на узкий пергаментный лоб. Углы судорожно сжатого рта мелко подрагивали. Над его головой надменно взирал в пространство Фридрих II…
Гитлер не обратил на вошедших никакого внимания. Гиммлер и Шелленберг почтительно замерли в двух шагах от стола, не решаясь первыми нарушить молчание.
Фюрер медленно выпрямился. Тусклые глаза его с расширенными зрачками были обращены куда-то вверх. Потом в них словно включилось что-то, и он вышел из оцепенения. Подобие улыбки пробежало по его землистому лицу.
- Мой фюрер, - утробным голосом начал Гиммлер, - сегодня я пришел к вам с известием чрезвычайной важности.
- Иных у вас никогда не бывает, Генрих, - с плохо скрытой иронией отметил Гитлер, - как, впрочем, и у вашего друга Канариса.
На лбу Гиммлера выступили капли пота, он не любил, когда Гитлер так с ним разговаривал. Сделав вид, что не заметил насмешки, он повторил торжественно:
- Чрезвычайной важности! Последствия могут быть исключительными. Высшие силы открылись в знамении, но только вам дано прочитать их волю.
Гиммлер был лаконичен… Он раскрыл папку и положил перед Гитлером несколько листов с текстом, отпечатанным необычайно крупным шрифтом. Гитлер был близорук, но из соображений престижа не желал пользоваться очками. Поэтому все документы, предназначенные для него, печатали на особых машинках с нестандартными большими литерами, изготовленными по специальному заказу.
Гитлер схватил первый лист, мгновенно пробежал его глазами… Потом второй, третий, четвертый. Снова первый.
Наконец он оторвался от бумаг и поднял голову. Шелленберг невольно содрогнулся - так страшен был фюрер в этот: миг. Жестокая судорога исказила его желтое лицо, превратив его в окостеневшую маску, только поразительно блестели остекленевшие глаза.
- Когда? - хрипло выдавил он единственное слово.
- Точно еще неизвестно, мой фюрер, - поспешно ответил Шелленберг, - но скорее всего в ноябре.
- Известно ли об этом Канарису?
- Я был бы крайне удивлен, если бы адмирал, располагая подобной информацией, не доложил бы о ней немедленно своему фюреру, - двусмысленно сказал Гиммлер. Это был удар, точно направленный в спину начальника абвера.
Гитлер выпрямился. Теперь его лицо раздирал нервный тик. Он заложил правую руку за борт френча и каким-то свистящим шепотом произнес:
- Да, вы правы, Генрих. Высшим силам угодно покарать врагов Германии, и они вложили мне в руки меч. И я не дрогну. Это будет великий день в истории. День, когда одним ударом я решу судьбу войны!
Гитлер вышел из-за стола, встал перед замершим Гиммлером и положил ему руку на плечо.
- Я беру на себя миссию выполнить волю высших сил! Идите, Генрих, и да свершится то, что предначертано!
- Хайль!
Гиммлер и Шелленберг одновременно выбросили руки в партийном приветствии. Аудиенция была закончена.
4
Николай Кузнецов вышел из офицерского казино часов в десять вечера. Его удерживали, уговаривали остаться еще на часок-другой, но он все-таки ушел, сославшись на усталость и головную боль. На самом деле причина была другая. Просто хотелось побыть одному, собраться с мыслями, проанализировать наблюдения последних дней.
Было уже темно. Редкие фонари едва пробивали шуршащую пелену не по-осеннему теплого моросящего дождя. Кузнецов шел мерным, четким шагом, ставшим таким привычным за этот год жизни в чужой шкуре. Низко надвинув на брови козырек высокой фуражки, подняв воротник светло-серого форменного плаща, он шагал, не сворачивая даже перед лужами.
Каждые пять-десять минут навстречу попадались парные патрули: нахохленные солдаты в стальных шлемах, с автоматами наготове. "Боятся…" - со злым удовлетворением подумал Николай Иванович.
Действительно, после событий минувшего лета, особенно после того, как в разгар сражения на Курской дуге был взорван Прозоровский мост, через который шла значительная доля снабжения Восточного фронта, оккупанты резко усилили охрану всех военных объектов в Ровно, удвоили численность патрулей, в городе, ввели новые строгости.
Впрочем, Кузнецова это не слишком беспокоило. Документы на имя обер-лейтенанта Пауля Вильгельма Зиберта всегда были в полном порядке.
Так шагай же смело, обер-лейтенант Зиберт, по притихшим улицам зеленого городка Ровно, объявленного столицей оккупированной гитлеровцами Украины. Но держись подальше от окраинных улочек и глухих переулков, здесь высокая офицерская фуражка, Железный крест на груди могут обернуться мишенью для меткой партизанской пули.
Николая Ивановича даже передернуло от этой мысли, впервые пришедшей ему в голову. Он не боялся смерти ни в бою, ни в застенках гестапо. Но погибнуть от руки своего… Почему-то он раньше никогда не задумывался над тем, что ведь здесь может случиться и такое.
Потом представил, как приедет в этот город после войны, пройдется по знакомым улицам с Лидией Лисовской, с ее двоюродной сестрой Майей Микотой, с Валей Довгер и другими товарищами. Да первый же мальчишка потащит их в милицию! Он представил, как Майя яростно доказывает какому-нибудь усатому старшине, что они не "гады", известные всему городу, а советские разведчики особого чекистского отряда Героя Советского Союза Медведева, и невольно расхохотался.
И снова Кузнецов вернулся к предмету своих постоянных размышлений в последнее время. Фон Ортель… Что делает в Ровно этот внешне невозмутимый, явно незаурядный эсэсовский офицер? В том, что он был разведчиком не из мелких, Кузнецов не сомневался. И опирался не только на одну интуицию, но и на вполне реальные факты. Прежде всего фон Ортель в свои двадцать восемь лет был явно молод для звания штурмбаннфюрера СС. Он мог получить его только за какие-то особые заслуги. Ортель, чувствовалось, обладал и немалым опытом. Это подтвердили и рассказы Майи, которую Ортель, с ведома, разумеется, и Кузнецова и командования отряда, "завербовал" в свои секретные сотрудницы.
Никто не знал, где служит Ортель и вообще связан ли хоть с каким-нибудь учреждением в городе. Держался он абсолютно независимо. Несколько раз Кузнецов имел повод убедиться, что Ортель, не занимая вроде бы никакого официального поста, пользуется в гестапо и СД огромным влиянием. В деньгах в отличие от других "приятелей" Зиберта он не нуждался.
За бесконечно долгие месяцы работы во вражеском тылу Николай Иванович научился довольно легко и быстро разбираться в характерах своих многочисленных "друзей"-офицеров и нащупывать слабые стороны каждого. С фон Ортелем держаться нужно было предельно осторожно. Кузнецов понимал, что ничего пока не подозревающий штурмбаннфюрер не оставит без внимания ни одного неверного слова или жеста. Поэтому в отряде решили, что он не будет никогда даже пытаться заводить какую-нибудь игру с фон Ортелем, предоставив событиям развиваться своим чередом.
В первые недели работы в Ровно немецкие офицеры казались Николаю Ивановичу на одно лицо - просто гитлеровцами, оккупантами, которых надо бы уничтожать, но с которыми он, Кузнецов, вынужден ходить по одним улицам, веселиться в одних ресторанах, говорить на одном языке, здороваться за руку. Ненависть к злейшим врагам Родины со временем не уменьшалась. Но одновременно возросли выдержка и хладнокровие разведчика, неизмеримо вырос и опыт. Какими бы похожими ни были его новые "друзья", все же они были разными, с разными судьбами, характерами и вкусами. От его способности разобраться в них зависел успех дела.
Фон Ортель был, безусловно, самым любопытным из всех, с кем встречался обер-лейтенант в Ровно. Он выгодно отличался от узколобых офицеров вермахта своим кругозором, независимостью, эрудицией, остроумием. Прекрасно знал литературу и разбирался в музыке.
Однажды в присутствии Кузнецова фон Ортель подозвал в ресторане какого-то человека, судя по одежде и внешности - местного, и заговорил с ним на чистейшем… русском языке. Разговор, довольно пустячный, длился минут десять. Ничем не выдав, что он понимает каждое слово, Кузнецов внимательно слушал. Николай Иванович вынужден был признаться, что, заговори с ним фон Ортель, скажем, где-нибудь на улице Мамина-Сибиряка в Свердловске, он бы никогда не подумал, что это иностранец. Штурмбаннфюрер владел русским языком не хуже, чем Кузнецов немецким.
- Откуда вы так хорошо знаете русский? - задавая этот вопрос, Кузнецов ничем не рисковал.
- Давно им занимаюсь, дорогой Зиберт. А вы что-нибудь поняли?
- Два-три слова. Я знаю лишь несколько десятков самых нужных готовых фраз - по военному разговорнику.
Фон Ортель понимающе кивнул.
- Могу похвастаться - говорю по-русски совершенно свободно. Имел случай не раз убедиться, что ни один Иван не отличит меня от своего компатриота. Разумеется, если на мне будет не эта форма…
Фон Ортель весело захохотал, а Кузнецов с ненавистью в душе покосился на серебряные петлицы эсэсовского мундира.
Посерьезнев, фон Ортель продолжал:
- Вы производите впечатление человека, который умеет хранить секреты. Так уж и быть, признаюсь вам, что я имел возможность перед войной два года прожить в Москве.
- Чем же вы там занимались?
- О! Отнюдь не помогал большевикам строить социализм.
- Понимаю… - протянул Кузнецов. - Значит, вы разведчик?
- Не старайтесь выглядеть вежливым, мой друг. Ведь про себя вы употребили другое слово: шпион. Не так ли?
Кузнецов в знак капитуляции шутливо поднял руки.
- От вас ничего невозможно утаить. Действительно, я именно так и подумал. Простите, но у нас, армейцев, эта профессия не в почете.
- И зря, - ничуть не обидевшись, сказал эсэсовец. - При всем уважении к вашим крестам могу держать пари, что я причинил большевикам больший урон, чем ваша рота.
О содержании этого разговора командование отряда сообщило в Москву.
Видимо, эсэсовец по-своему привязался к несколько наивному и простоватому фронтовику, проникся к нему доверием, а потому и перестал стесняться. Постепенно Кузнецов убедился, что фон Ортель, несмотря на свою кажущуюся привлекательность, человек страшный. Враг хитрый, коварный, беспощадный.
При этом Кузнецова изумляло, с какой резкостью, убийственным сарказмом отзывался фон Ортель о руководителях германского фашизма. Геббельса и Розенберга он без всякого почтения называл пустозвонами. Коха - трусом и вором. Геринга - зарвавшимся лавочником. Подслушай кто-нибудь их разговор - обоих ждала петля. Фон Ортель только хохотал:
- Что вы примолкли, мой друг? Думаете, провоцирую? Боитесь? Меня можете не бояться. Бойтесь энтузиастов без мундиров, я их сам боюсь…
Фон Ортель был абсолютным циником. Для него не существовало никаких убеждений. Он не верил ни в библейские догмы, ни в нацистскую идеологию.
- Это все для стада, - сказал он как-то, бросив небрежно на стол очередной номер "Фелькишер беобахтер". - Для толпы, способной на действия только тогда, когда ее толкает к этим действиям какой-нибудь доктор Геббельс.
- Но почему вы так же добросовестно служите фюреру и Германии, как и я, хотя и на другом поприще? - спросил Зйберт.
- А вот это уже деловой вопрос, - серьезно сказал фон Ортель. - Потому, что только с фюрером я могу добиться того, чего хочу. Потому, что меня удовлетворяют и его идеология, хотя я в нее не верю, и его методы, в которые я верю. Потому что мне это выгодно!
Подобная откровенность указывала на то, что фон Ортель был действительно заинтересован в привлечении боевого офицера к каким-то своим делам. И следовало ожидать, что он проявит свое расположение в чем-либо серьезном.
И штурмбаннфюрер сделал это.
5
…Никто из сотрудников рейхскомиссариата Украины не знал с достаточной достоверностью, что входит в круг служебных обязанностей майора Мартина Геттеля. Никто не мог похвастаться, что был у него не то что дома, но и в служебном кабинете. Геттель не впускал туда даже уборщицу и самолично возился с веником и совком.
Большую часть рабочего дня кабинет долговязого "рыжего майора" (так его называли за глаза) был закрыт на ключ, а его хозяин бродил вроде бы бесцельно по служебным помещениям, болтая с коллегами. Но и офицеры в более высоких чинах избегали, кроме как в случаях совсем уж крайней необходимости, обсуждать что-либо с Геттелем.
Несколько раз майор напрашивался проводить до дому Валю Довгер, мнимую невесту Зиберта. Общество Геттеля было мало приятно девушке, но она резонно рассудила, что не стоит высказывать свою неприязнь почти незнакомому офицеру, который, как было нетрудно догадаться, мог причинить серьезные неприятности и более крупным фигурам, чем скромная делопроизводительница рейхскомиссариата из фольксдойче.
Поначалу Геттель был достаточно тривиален. Преподнес несколько дежурных армейских комплиментов, потом с грустью в голосе признался в одиночестве. Валя уже знала, что после подобных вступлений, как правило, следует предложение провести вечер в ресторане, и приготовилась уже было ответить, что ходит куда-либо очень редко и только в сопровождении жениха, как… поняла, что ее спутника интересует вовсе не она сама, а именно ее жених.
- Все-таки многое несправедливо в нашем мире, - жаловался Геттель. - Стоило только обер-лейтенанту Зиберту приехать в Ровно, как он сразу встретил такую прелестную девушку. А я сижу здесь уже бог знает сколько и не завел ни одного интересного знакомства…
Майор печально вздохнул и спросил:
- Ну, скажите, пожалуйста, как это ему удалось?
Внутренне насторожившись, Валя защебетала. С самым беспечным видом она пересказала давно и основательно разработанную историю своего знакомства с женихом.
Эти расспросы вполне могли бы сойти за чрезмерное любопытство - и только, не будь у Геттеля молчаливо признанной всеми репутации соглядатая. Но что скрывается за его вопросами? Обычная профессиональная подозрительность или обоснованное серьезное недоверие? Немаловажное значение имело и то, кому докладывает Геттель. Одно дело, если он просто осведомляет кого-либо из высших чиновников рейхскомиссариата Украины, другое дело - абвер, и уж совсем другое - если гестапо или СД. В любом случае Валя понимала: нужно немедленно предупредить Кузнецова.
Между - тем они подошли к дому Вали. Прощаясь, майор выразил надежду, что фрейлейн Валентина устроит ему при случае встречу с обер-лейтенантом.
Валя обещала…
В тот же вечер девушка подробно, не пропуская ни малейшей детали, передала Николаю Ивановичу содержание тревожного разговора.
Командованию отряда было над чем задуматься. С одной стороны, ничто, кроме расспросов Геттеля, не давало основания полагать, что "Зиберт" выслежен и разоблачен. Иначе не гулять бы ему уже по улицам Ровно, а сидеть на Почтовой, 26 - в гестапо.
С другой стороны, могло быть и так, что гитлеровцы "зацепили" его, но не имеют пока серьезных доказательств, что перед ними советский разведчик, и выжидают.
Наконец, имела право на существование и третья, самая правдоподобная, версия, что Мартин Геттель вел непонятную пока игру самостоятельно, до поры до времени никого в нее не посвящая. Тщательно взвесив все "за" и "против", командование склонилось в пользу третьей версии и рекомендовало Кузнецову пойти на встречу с Геттелем.
И вот тут-то фон Ортель сделал шаг, который в условиях фашистской Германии должен был быть расценен как высшее проявление дружбы и доверия.
- Я хочу дать вам добрый совет, Пауль, - сказал штурмбаннфюрер Зиберту наедине, - вернее, не вам, а вашей невесте. Последнее время ей оказывает внимание майор Геттель…
Зиберт оскорбленно выпрямился.
- Ревновать фрейлейн Валентину, мою невесту, к майору…
- Успокойтесь, Пауль. При чем здесь ревность? Речь идет совсем о другом. Я ваш друг и именно поэтому желаю фрейлейн Валентине держаться подальше от Геттеля. Я встречал этого парня в "доме Гиммлера" на Принц-Альбрехтштрассе.
Разъяснений не требовалось. В Германии содрогались при простом упоминании этого адреса. На Принц-Альбрехтштрассе, 8, в Берлине, размещалось Главное управление имперской безопасности. Значит, Геттель действительно гестаповец.
Николай Иванович теперь не сомневался, что раз Геттель завел разговор о нем с Валей Довгер, он непременно попытается прощупать и других его знакомых. Этот прогноз подтвердился уже на следующий день: майор вызвал к себе Лидию Лисовскую, у которой Зиберт формально снимал комнату.
- Должен вас предупредить, - начал он, - что содержание нашего разговора строго конфиденциально. Вы поняли меня?
Лидия поняла.
Удовлетворенно кивнув, Геттель продолжал:
- Что известно вам или вашей сестре об обер-лейтенанте Зиберте?
Пожав плечами, Лидия рассказала все, что считала нужным. Следующий вопрос Геттеля был довольно неожиданным:
- Не говорил ли Зиберт вам что-нибудь об Англии?
Лидия недоуменно переспросила:
- Об Англии? Никогда! Почему он должен говорить со мной об Англии? У нас достаточно других интересных тем для бесед.
Геттель был упрям.
- В таком случае, может быть, он употреблял иногда в разговоре английские слова?
Лидия рассмеялась.
- Но я не знаю английского языка… Насколько мне известно, Пауль говорит только по-немецки… Правда, он знает несколько десятков польских и украинских слов. Но их знают все немецкие офицеры, которые здесь служат…
Геттель задумался. Наконец он пришел к какому-то решению.
- Я попрошу вас сделать следующее, фрейлейн. Попробуйте как-нибудь в разговоре с Зибертом, вроде бы случайно, употребить словечко "сэр". Приглядитесь, как обер-лейтенант прореагирует на такое обращение, и доложите мне.