Наконец, Харченко принял его.
Теперь старик Харченко стал геологическим начальником, и с ним, сам не подозревая, Еськов совершил невидимый обмен. В обмен на память о сыне, состоящую из наручных часов, переделанных из часов карманных, а также двух медалей, не сданных в штаб, старик Харченко продвинул вперёд мечту Еськова.
Старик обещал написать письмо на восток, и письмо это меняло маршрут молодого палеонтолога.
Когда Еськов уходил, то не обратил внимания на секретаршу. Она его не интересовала - дело было сделано.
А вот секретарша смотрела на него со страхом. Потому что разные родственники были у этой женщины - и были среди них и знаменитости. Но дед её был полным генералом, а отец - академиком.
Но не были они социально-близкими, а наоборот - социально-далёкими, вот и повымерли - кто в одну войну, кто в другую, а кто и промеж войн сложил свою голову.
Отец умер в блокаду, а она не жила, а бесцельно плыла между своей одинокой комнатой на Арбате и этой приёмной. Она была похожа на полярного путешественника, что обнаружил чужой флаг на полюсе: куда теперь двигаться - непонятно.
Оттого в анкетах у неё не всё было чисто и расспросов незнакомых людей она не любила. Особенно - если незнакомцы были в штатском, но с военной выправкой. И хотя после большой войны почти все были с военной выправкой, каждый раз сердце её сжималось от воспоминаний о древности её рода, шедшего от майора Прилуцкого, сгинувшего на востоке лет двести назад.
Россия вообще была сурова к древним родам и чужеземным пришельцам, что несли ей славу, - и об этом думал Еськов, когда шёл по переулку. Он не думал о чужой секретарше - вовсе нет, он думал об одном немце - препараторе, таксидермисте, зоологе и палеонтологе. На русский манер звали его Евгением Васильевичем Пфиценмайером, а на родине величали Евгением Вильгельмом.
Да только размышлял он недолго, оттого что на Ордынке его чуть не сбила машина.
Он перешёл через реку и двинулся к Зоологическому музею.
Еськов пришел в музей вовсе не для того, чтобы разглядывать экспонаты. Он пришел за книгами - туда привезли трофейных, почти на вес, и он договорился с давним товарищем, что пока их не каталогизируют, ему дадут порыться в ящиках.
Порыться значило кое-что прихватить с собой. В разумных, конечно, пределах: часто трофейные книги шли просто навалом, безо всякой описи. Поштучно, а иногда и вовсе приблизительно посчитанные. Еськов знал, что никакая библиотека не выдаст ему, уезжающему на Север, ничего - а тут была такая удача.
Вот он и пошёл в дальний конец коридора, что был свалкой экспонатов. Но свалкой мистической.
Под стеклом бежали на месте испуганные вейсмановские бесхвостые мыши, вытянувшие тела от ужаса, с прижатыми к черепу ушами. Рядом с ними были представлены реализованные химические опыты - из грязного белья, вослед руководству Яна Батиста ван Гельмонта, лезли через край народившиеся мыши, скорпионы возникали внутри кирпича. Был представлен вид плывущего ежа. Бобр с коленкоровым хвостом. У лестницы стояла внушительная алебастровая композиция - Жан Батист Ламарк с дочерьми, которые обкусывали ему ногти на ногах. Пальцы рук Ламарк засунул в огромную морскую раковину. Они застряли там, и на лице Ламарка застыло страдальческое выражение. Он предчувствовал, видимо, что его научный строй логически разовьёт Трофим Лысенко. Десятки разноцветных кроликов сидели в ряд на полках, демонстрируя действие генов и законы эволюции.
В углу притаилось чучело человека. Многие принимали его за охранника, а ещё более было страшно, что он время от времени свистел сусликом и ухал выпью - за ним стоял шкаф-магнитофон, усеянный именными кнопками зверья и птиц.
Вообще, тут был мир чучел - тысячи чучел наводняли это здание. Одна из родственниц ежа, специфическая родственница-землеройка, оказалась скверного характера и весьма ядовита. Ёжи, кстати, жили в центре Москвы, в простенках старых деревянных домов. Змея вцепилась в задницу пойманной ею летучей мыши и была выдана за дракона. Она зависла над страницами "Истории змей и драконов" Альдрованди, 1640-го, между прочим, года.
На маленькой запертой двери было написано мелко "Зв. 01".
Другой бы подумал, что за ней скрывалось загадочное промежуточное звено, которое требовали предъявить Дарвина. Но Еськов знал, что там должен сидеть библиотекарь Лазарчук, да вот не сидит.
А стало быть, нужно его ждать и от нечего делать разглядывать экспонаты.
Над маленькой дверью висела картина филетической эволюции.
На картине одно зверьё плавно переходило в другое: "Меритерий - фиомия - гомфотерий - овернский мастодонт - мастодонт Орсона и, наконец, южный слон".
Под ними в витрине были навалены зубы хоботных.
В этом углу, где сваливали не вошедшие в основную экспозицию предметы, вообще было интересно. Был тут слепок черепа нелетающей птицы диатримы и яйцо эпиорниса.
Рядом с продавленным креслом Еськов обнаружил ящик с немецкой коллекцией тараканов и стал думать о той ненависти, что вызывал таракан у всех. И больше - о том страхе и неприязни, которые вызывали у людей, видевших многое, тараканы. Его соотечественники видели смерть и познали ужас смерти, на их глазах рушился было мир, а потом создавался новый, а таракан был всё равно им омерзителен, и всё так же визжали женщины на коммунальных кухнях.
Враг на плакатах всегда был похож на насекомое. "Правда, - подумал Еськов, - разницы между насекомыми и членистоногими обычный гражданин не видит. И видеть не обязан: что ему до насекомых как класса членистоногих, высшего типа беспозвоночных животных. На кухне эти тонкости стираются и можно употреблять любое слово - всё едино. Всё едино для совокупности хитина и какой-нибудь отвратительной жидкости внутри. К тому же, как всякая чужая популяция - и насекомых в том числе, враг многочисленен. И плодится он всегда иным способом - страшнее, когда он вылупляется из яиц. Это подчёркивает его "чужесть" человечьему племени.
Враг похож на таракана, а тараканы - биологически совершенные существа, и оттого к ним - ксенофобия у человека. Тараканы не мутируют и не эволюционируют. Простому человеку даже непонятно, сколько живёт таракан. У Брема по этому поводу, кажется, ничего не написано. Какова его смерть - естественная, а не от удара тапочком? Есть, правда, крысы, но и они бывали в сказках мудрыми помощниками. А уж таракан - никогда".
Еськов видел в детских магазинах множество плюшевых тигров, но невозможно там было найти плюшевого таракана. Нет ни одного свидетельства смерти человека от лап тараканов, но вот от лап и когтей тигра погибло множество.
Еськов сам подивился своей лихости и помотал головой.
Но место было такое - там на полу стояло еще несколько человеческих голов вкупе с обезьяньими - человек в этом музее был не совсем уместен, но тут он не играл собственной роли, а иллюстрировал учение Дарвина.
Губастый кроманьонец был удивительно похож на одного сержанта, которого хорошо знал Еськов по фронту. Как писали реконструкторы, были у него, как и у чёрного бюста, "некоторые признаки экваториального типа".
А в 1949 году в Дольни Вестонице нашли череп женщины средних лет. Волосы ее были собраны в конский хвост - реконструкторы просто повторили прическу женской статуэтки с этой же стоянки. Прототипу этого бюста было двадцать пять тысяч лет, но Еськову женщина смутно кого-то напоминала.
Он напрягся, перебирая события этого длинного дня, и понял: лицо женщины из клана охотников на мамонтов было точь-в-точь таким же, как лицо секретарши академика Харченко.
Еськов еще раз взглянул в глаза гипсовой голове, зачем-то покрашенной в черный цвет.
Да, точно, это она. Один в один. И как странно, что и все эти неоантропы были красивы.
Не то что палеантропы с их низкими лбами.
Еще Еськов подумал, что мамонтов убивали красивые люди. Но это, впрочем, было спорно - наверняка современникам просто приятнее смотреть на лица, схожие с их собственными. А эти европейцы, вылепленные профессором Герасимовым, были удивительно похожи на современных граждан.
А женщина из демократической Чехословакии, которая не знала ничего о своем будущем гражданстве, ни о демократии, ни о тирании, вообще ни о чем, что произойдет после нее за долгие тысячи лет, действительно была удивительно похожа на секретаршу академика со старорежимной фамилией.
Сейчас эта секретарша уже вернулась домой и пила чай под портретом отца в академической шапочке.
Отец умер в блокаду, и могила его была неизвестна, точно так же как могилы многих ее родственников.
Один из них и вовсе был похоронен по частям, но из этого соткана совсем иная история.
И вот плыла над Москвой летняя ночь.
Еськов сидел на кухне, а сверху над ним висел чёрный блин репродуктора.
Чёрнота доверительно говорила с Еськовым.
- …И в том и в другом случае наука перестает быть наукой, или превращаясь в беспочвенные умствования, или же схоластически и неверно освещая сложные и противоречивые явления с какой-то одной стороны. Указанные особенности палеонтологии приводят к тому, что при формальном, безыдейном развитии исследований разрыв между двумя основными способами подхода к вымершим организмам усугубляется и приходит в тупик, в противоречие с теми возможностями, какими вообще располагает данная наука. Такое состояние характерно в настоящий момент для зарубежной палеонтологии. Там исследователи или хватаются за формулы морганистской генетики, ища в них выхода и не считаясь совершенно с конкретным фоном геологической истории, или же объявляют палеонтологию "жалкой" наукой, пригодной только для того, чтобы помогать геологам устанавливать последовательность напластования горных пород, составлять геологические разрезы.
Еськов слушал чёрную тарелку внимательно, как демона из другого мира. Вдруг чёрный круг издал такой звук, который получается, когда на раскалённую сковородку случайно плеснуть воды. Но это был мужественный прибор, и, оправившись, он закончил:
- И то и другое направление сходятся в общем тупике признания непознаваемости мира, бессилия науки дать материалистическое объяснение всей великой восходящей лестнице развития живых существ. Диалектическая марксистская философия дает советской палеонтологии, как и всем другим наукам, возможность избежать тупиков формального мышления и схоластики.
Да, подумал Еськов, наверное, в этом ключ - это я использую для начальства.
Ещё несколько лет назад, когда в выстуженном зале ленинградского музея он глядел в глаза мамонту, Еськов назначил ему встречу.
Встреча была не с ним, давно жившим в Ленинграде и набитым соломой таксидермиста, а с другим - невидимым мамонтом, что всё ещё бродит по Северу.
Он был невидим и не найден, он был неощутим, но Еськов знал, что он есть - где-то там, последний мамонт земли.
Ради этого Еськов мог поступиться биологией и сменять её на науку о камнях.
Он уже давно учил книги с другого факультета, и некоторые геологи прямо говорили, что мёртвые гиганты прошлого укажут на месторождения пятилетки.
Против месторождений он ничего не имел, это была годная цена за то, чтобы ему позволили искать мамонта.
И поэтому, когда он двинется на Север кружным путём через Владивосток, будет жить в нём план перемены участи.
Когда Еськов вместе со своими товарищами отбил у немцев город Пушкин, иначе говоря - Царское Село, то с удивлением узнал, что в войну там умер один знаменитый писатель его детства.
И вот совершенно случайно в этом городе под Ленинградом Еськов прочитал короткий рассказ этого писателя. Писатель был популярен вовсе не из-за этого маленького текста, его любили за большие романы с летающими и водоплавающими людьми, но тут речь шла о мамонте.
А при слове "мамонт" Еськов делал стойку даже в военные годы.
В начале рассказа он обнаружил, что герой-палеонтолог летит на север, где нашли рогатого мамонта. И не просто на север, а на остров Врангеля. Летел палеонтолог не просто так, а на электрическом самолёте - "только что вступила в эксплуатацию первая воздушная линия электропланов, пользующихся электроэнергией, передаваемой по воздуху без проводов".
Дальше начиналась физика, Еськову не очень интересная, и прочие тайны материи.
Но тут в его голове случилась сцепка - остров Врангеля и мамонт.
Мамонт в этом рассказе в итоге оказался лишней деталью - это друзья палеонтолога выманивали его с Материка к себе на остров, в итоге предъявив ему череп коровы.
Рассказ был не про мамонтов, а про электролёты, но каждый находит свои путевые карты в особых местах. Места эти причудливы, и угадать их заранее невозможно.
На Север, на Север, кружным путём именно на Север, к островам в океане, где Еськова должен ждать последний мамонт.
Пусть даже он будет размером с корову.
На первом курсе Еськов в первый раз испытал обиду учёного. Это была не трагедия Галилея, конечно, но всё же трагедия.
Еськов обнаружил в трофейных изданиях, что привозили в университет валом, рисунки древнего человека. Среди них были фигуры мамонта из французской пещеры Руфиньяк. Там была чёткая деталь - специальная шишка под хвостом.
Еськова поразило то, что тысячелетия на стене был нарисован мамонт с анальным клапаном - специальной анальной складкой, вернее - двумя складками, хвостовой и анальной, которые смыкаясь, прикрывали мамонта от холода в самом интимном месте.
Эту складку потом нашли у Берёзовского мамонта, но Еськова восхитило именно то, как связан мир и как поворот линии на стене, сделанный неизвестным художником, в шкуре точно следует объекту палеонтологии. Это всё было описано зоологом Заленским ещё лет сорок назад, но связь вещей воодушевляла Еськова - значит, всё ненайденное будет найдено, непонятое - объяснено, и всё встанет в единую гармоническую картину мира.
Однако его выдал приятель, протрепавшись о восторге Еськова в общежитии. И два курса Еськова звали за глаза "анальный клапан". А потом - ничего, кличка стесалась, провалилась, исчезла куда-то - видимо, оттого, что Еськов не обращал на это внимания.
Так часто бывает с кличками - с ними невозможно бороться, они отпадут сами, как короста, а уж если приклеятся навсегда, так тому и быть.
Значит, таков тебе знак и знамение.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Москвич в Магадане. Приём у начальства, академик в бараке, потусторонний мир, перспективы мамонтоведения на Севере, человек Михалыч и чёрные ангелы декабря
Магадан, осень 1950
59°34′00″ с. ш. 150°48′00″ в. д.
Из порта Находка Еськов плыл на теплоходе "Ильич". "Ильич" был огромен и пах свежей краской - потому что он был сперва никакой не "Ильич", а "Генрих Геринг". Как его ни красили, огромные стальные буквы немецкого имени так и остались видны.
"Генрих - Ильич" шёл на Магадан.
Там сошёл с трапа обычный человек - москвич-биолог Еськов, а вот на следующий день проснулся в общежитии совсем другой человек - сотрудник Дальстроя Еськов.
И было это так: пришёл московский человек в красивое здание с белыми колоннами, пришёл, стуча московскими башмаками по деревянному тротуару. Отсидел очередь и начал излагать своё дело.
Он излагал его громко и чётко, потому что за четыре года войны выучил, что начальство не любит длинных докладов. У начальства таких, как Еськов, много, а начальство одно.
И сначала всё шло как по маслу - так однажды было, когда одного генерала занесло в полный мартовским снегом окоп капитана Еськова. И такой вышел у Еськова доклад, что любо-дорого. А генерал вдруг переменил свой план - и генералу приятно, потому что думает, что он сам придумал остроумный ход, и Еськов не в обиде, потому что не лезть ему с бойцами на высоту снизу вверх прямо на пулемёт. А славы полководца Еськову не надо.
Вот что значит грамотный доклад.
И тут Еськов начал хорошо и продолжил славно - и про себя рассказал, и геологию с палеонтологией связал, и про тафономию ввернул.
Но человек в генеральском кителе, что сидел перед ним, вдруг выставил вперёд пятерню:
- На! Смотри!
И он загнул мизинец:
- Олово! Раз!
Загнул безымянный:
- Вольфрам! Два!
Он загнул третий и рявкнул:
- Кобальт! Три!
Указательный палец пришёлся на уран, четвёртый по счёту, прозвучавший в кабинете глухо, будто эхо особой и строгой тайны, и, наконец, был загнут последний, большой палец. Голос человека в генеральском кителе прозвучал почти ласково:
- Золото! Это пять! Где, парень, тут твои дохлые ископаемые? Дальстрой - это металлические ископаемые, а не биологические останки. Нефть и угли нас не интересуют - по крайней мере, пока. Нас интересуют кобальт и вольфрам, уран и золото, нас интересует касситерит, и твоя тафономия никому не нужна. Ишь, кладбищелогия! Да и была бы нужна, так тафономия твоя тут ни при чём - сорок тысяч лет твоим мамонтам, а нефти - пятьдесят миллионов, это как минимум. А так-то - и вовсе триста.
Человек в штатском тихо сказал:
- Харченко просил. Пусти парня, сын Харченко вместе с ним служил, на руках у него умер. Пусти его, путь едет. Он ведь к нам мимо плана пришёл, что тебе, жалко, что ль? Пусти, Валентин Александрович, Харченко нас просил.
Человек в кителе как-то сдулся. Холодный колючий воздух вышел из него разом, и мундир его опал, как приземлившийся воздушный шар.
- Перестань ты, Юра, на жалость давить…
Но что-то в воздухе кабинета стронулось, какой-то геологический сдвиг произошёл в пространстве вокруг стола.
Судьба Еськова решалась помимо им самим заготовленного шаблона. Его стройная система убеждения валилась под откос, как взорванный эшелон. Сыграла роль не наука о захоронениях, а короткая жизнь лейтенанта Харченко, которого убили на его глазах. Ни на каких руках Еськов его не держал, просто Харченко наступил на мину, и даже хоронить от него стало нечего - какие-то обрывки гимнастёрки и две медали. Захоронение, впрочем, было, но безо всякой науки.
И теперь мёртвый Харченко помогал его мечте.
- Ладно. Отдай там… - сказал начальник и черкнул что-то в блокноте, тут же оторвав листок. - Пусть готовят в приказ. Завтра распишешься.
И сам упругий воздух кабинета вытолкнул Еськова наружу, в предбанник, туда, где смотрела на него машинистка.
Металл действительно был важнее прочего - и металлов было пять. Золото и уран были важнее многих, но номера их шли в другом порядке. 27 был номер кобальта. Номер олова был - 50, номер вольфрама - 74, а золото шло 79-м. И наконец, номер урана был 92.