Ануш проснулась от неожиданной тяжести и отвращения, когда слюнявый рот Михася накрыл ее губы. Глаза девушки открылись, и в первый момент она не поверила, увидав над собой лицо мужика, который вязал ее. Она начала извиваться, пытаясь сбросить с себя Михася, и звать Ефима. Но призывы ее потонули в хохоте казаков, который доносился из-за перегородки. Поняв, что никто не придет ей на помощь, Ануш начала еще яростнее сопротивляться, но Михась прижал ее всем телом к лежанке и, дыша перегаром, произнес:
– Ну будет, поупрямилась и хватит! Приласкай меня, ласточка, не все ж есаула тешить!
Но яростная Ануш плюнула мужику в лицо и попыталась добраться до его глаз ногтями, что ей почти удалось. Распаленный ее сопротивлением, Михась поймал обе руки девушки и заломил их у нее над головой своей мощной ручищей. Когда ж попытался он погладить едисанку по щеке свободной рукой, чтобы успокоить, она пребольно укусила его, гневно сверкая глазами.
– Ах ты сука упрямая! Я научу тебя покорности! – вскричал вконец обозленный казак и наотмашь ударил ее по лицу, так что голова девушки с силой дернулась. Затем Михась, более не заботясь о том, что причиняет девушке боль, раздвинул ее ноги своим коленом и с силой вошел в нее.
Дико закричала Ануш от боли, но ее крик только подстегнул казака, и он принялся с силой двигаться в ней, рыча от возбуждения. Девушка еще пыталась сопротивляться, но разгоряченный Михась только сильнее навалился на нее, почти расплющив едисанку своим грузным телом. Движения Михася стали еще более яростными, словно он хотел разорвать непокорную девушку изнутри, а она уж охрипла от крика и лишь беспомощно стонала. А казак, вбивая в нее свое могучее орудие, приговаривал:
– Кричи-кричи, маленькая сучонка, громче кричи!
Наконец, после особенно сильного удара, Михась застонал и, рухнув на тело девушки, затих. Минуту спустя он поднялся и, одевшись, ушел, ухмыляясь, словно сытый кот.
Совершенно раздавленная, униженная и измученная Ануш лежала не в силах даже пошевелиться. Бедная девушка и помыслить не могла, что это еще не конец ее мучений. Когда же через минуту едисанка открыла глаза и увидела, что у ее ложа раздевается другой мужик, то девушка издала слабый стон ужаса и, скорчившись, забилась в самый дальний угол.
Однако раздевшийся казак отличался огромным ростом и медвежьей силой и еще менее Михася был расположен к нежности. Он рывком притянул к себе Ануш за ногу, заломил ей руки за спину и, просто насадив маленькую девушка на себя, как на вертел, принялся, ухватив едисанку ручищей за ягодицы, двигать ее тело вниз-вверх. При этом он утробно рычал, словно и был настоящим медведем. Когда же по его телу прошла судорога удовлетворения, сопровождаемая низким полуревом-полустоном, довольный казак снял с себя измученную девушку и просто кинул ее на постель, как ненужную использованную тряпку.
Далее Ануш от боли и унижения перестала понимать, что с ней происходит. Она уже не осознавала, как меняются насилующие ее мужики. Временами сознание покидало девушку, и казаки просто использовали ее бесчувственное тело, утешая похоть, что полнила их чресла.
...Ануш пришла в себя, когда день догорел и звезды ночные проклюнулись на темном небе. Ее поруганное тело отзывалось болью на каждую попытку пошевелиться. Губы девушки были до крови искусаны, а нежную кожу груди и бедер покрывали лиловые синяки. С трудом сдерживая стоны, едисанка встала с убогой, развороченной мужицким буйством постели и надела свою рубашку, которая валялась на грязном полу.
Из-за хилой перегородки до девушки доносились звуки разнузданного веселья казаков. Ануш попыталась придать ложу хоть какое-то подобие порядка, а затем, совершенно обессиленная, прилегла, подтянув колени к груди и свернувшись калачиком. Невеселые мысли бродили в голове девушки, а горькие слезы струились по щекам. Кроме скорейшей смерти, ничего она более не хотела, лишь бы избавиться от мук.
...Алешка вернулся на заимку в самый разгар насилья, когда казаки, потеряв всякий стыд, пользовались телом бесчувственной девушки на виду друг у друга. Бедного парня чуть на изнанку не вывернуло от отвращения, и он поклялся себе, что умрет, но вызволит девицу из лап похотливых мужиков.
Алешке шла всего-то девятнадцатая зима, и прибился он к Ефимовскому отряду по глупости. Мнились ему казаки непорочными героями-освободителями, почитал парнишка за полную правду все сказки об их атамане Стеньке Разине. Но кровавое насилие, грязь и вечное пьянство скоро отрезвили Алешку, лишь боязнь насмешек еще удерживала парня в отряде. Истязание затронувшей его сердце едисанки стало последней каплей, что переполнила чашу терпения сердобольного парня.
Чтоб не видеть происходящего кошмара, который все едино не в его власти было остановить, Алешка принялся незаметно собирать дорожную котомку, постепенно вынося необходимые припасы и теплые вещи из избы. Казаки же, увлеченные своей жестокой забавой, почти не обращали внимания на парня, что помогло ему так же незаметно вынести тулупчик и обувь девушки. Пока готовился Алешка к побегу, в голове его лихорадочно крутились думки, что ж сказать-то такого-эдакого казакам, чтоб позволили они ему вывести девушку. К сумеркам все было готово.
...То ли не осталось более охотников потешить плоть, то ли решили мужики дать роздыху несчастной девушке, но застал Алешка всю честную компанию за столом. Он подсел к казакам и, выждав момент, завел разговор:
– Братцы, а когда ж мой черед придет?
В ответ посыпались веселые подковырки:
– А где же ты раньше-то был? Спохватился!
– Да там уже ничего и не осталось! До смерти девку-то уморили!
– Эк, мужики, как его хотелка забирает!...
– Ну ступай, авось чего обломится!..
Алешка покраснел, как вареный рак, и промолвил:
– Не посетуйте, казаченьки, мне бы с ней на один остаться. Опасаюся, не сладится у меня... – и прибавил совсем уж тихонько, – по первому-то разу...
Последние Алешкины слова потонули в дружном хохоте, но мужики настроены были добродушно после изрядной выпивки, потому обещались твердо смущения парню не чинить и расщедрились даже отпустить ему времени до рассвета.
Алешка зашел за перегородку и робко прикоснулся к плечу скорчившейся на постели девушки. Ануш дернулась, словно от укуса змеи и, как испуганный зверек, забилась в угол, с ненавистью глядя на парня. Он же, желая показать, что не собирается причинить ей вреда, сложил руки на груди и, присев на краешек постели, тихонько заговорил:
– Ты меня не бойся, я тебя не обижу, я того и в мыслях не держу! Ты сейчас меня слушай, я тебя вызволить отсюда хочу. Как казаки угомонятся, я тебя выведу из избы, а там уж все припасено для дороги: уйдем мы с тобой отсель. Да обещался есаул-батюшка погони не посылать, так что не сумлевайся, уйти сумеем!
Речь Алешки была бессвязна, но мало-помалу Ануш начала понимать, что молоденький белобрысый казачок и впрямь послан ей небом, чтоб избавить от мучений. Она ухватила его за руку и с жаром прошептала:
– Клянись! Клянись своим Богом, что не убивать меня!
– Вот те крест святой! – истово перекрестился Алешка и добавил. – Я сам пропаду, а тебя выведу!
– Когда мы бежать? – спросила Ануш.
– Как затихнут мужики, так и утекем отсюда. Уже недолго осталось. А ты пока на вот, поешь, – и парень протянул едисанке краюху хлеба, которую вынул из-за пазухи.
Только сейчас, когда к девушке вернулась надежда, она почувствовала, как голодна, и с жадностью впилась в предложенный хлеб. Алешка умильно смотрел на нее и наконец решился спросить:
– Тебя как звать-то, девица? Меня Алешкой вот кличут.
– Ануш, – ответила та с набитым ртом.
...Когда смолкли все голоса, доносившиеся из-за перегородки, и лишь раскаты богатырского храпа сотрясали воздух, Алешка, держа Ануш за руку, тихонько пробрался меж спящих к двери. Почти бесшумно выскользнули они на улицу, и парень, откопав из сугроба спрятанную там поклажу, принялся натягивать на успевшую окоченеть девушку теплую одежку. Затем, закинув котомку с припасами за спину, он потащил ее за собой по протоптанной тропке в сторону сторожки, объясняя на ходу:
– Мы сейчас тут маленько побежим, чтоб ты согрелась, и со следу чтоб с нашего сбить, а уж потом я тебя кругом поведу к деревеньке, – туда они нас искать не сунутся.
Ануш только кивнула согласно, и они зашагали, поспешая сколь было возможно. Девушке было очень тяжело: она не спала уже вторую ночь, а тело ее было измучено грубым насилием и отчаянно просило пощады. Но едисанка упрямо сцепила зубы и молча шла следом за Алешкой, ни единым звуком не давая ему знать, как ей плохо. Она и верила, и не верила молодому казаку. И не мудрено после таких-то испытаний, что выпали на ее долю. Иной бы человек и вовсе в людях разуверился.
К рассвету довольно далеко ушли беглецы, но Алеша видел, что девушке надо передохнуть, потому как держалась она на одном упрямстве. Да и метель собиралась: уже первые порывы пока еще несильного ветра подымали не успевший слежаться снег. На счастье попался им шалаш, что, видно, остался с прошедшего лета: может, охотник какой сладил себе для ночлега. Парнишка отгреб снег от входа и выстелил пол в шалаше свежим лапником, затем предложил Ануш устраиваться, как сможет.
С трудом поместившись в тесном укрытии, беглецы заложили вход все тем же лапником и поели из Алешкиных припасов. От промерзшей ествы сводило зубы, и вскоре Ануш начала колотить дрожь. Она улеглась, свернувшись калачиком, чтобы согреться, но помогло ей это слабо. Алешка видел, как ей плохо, но понимал, что костер разводить нельзя: слишком малый путь они прошли от заимки, не дай Бог, отыщут их!
Ануш открыла глаза, когда казачок принялся стаскивать с нее тулуп. Девушка стала отбиваться и кричать:
– Ты врать мне!.. Не трожь меня, не трожь!
Поначалу Алешка опешил, а потом рассмеялся:
– Тю, дурная девка! Не шебаршись – шалаш развалишь, где спать будем? Я грешных мыслей и вовсе не держал! Тебе согреться надо. Ты разве ж не знала, что в снегу тело об тело токмо согреться и можно? Вот мы сейчас твой-то тулупчик постелем, а моим укроемся. В обнимку-то и согреемся!
И, видя, что девушка все еще дичится, предложил:
– Ну хошь, я к тебе спиной лягу, сама ко мне прижмешься?
После этих слов он напоказ улегся к ней спиной, а Ануш, помедлив немного, все ж признала правоту Алешкиных слов, и забралась под тулуп, крепко прижавшись к теплой спине парня. Вскоре они согрелись и крепко заснули под завывания расходившейся метели.
ГЛАВА 16
...Когда поутру казачки на заимке проснулись, то по первости не обратили внимания на тишину за перегородкой по той простой причине, что требовалось им скорейше поправиться опосля вчерашнего перепоя. Но как только звон в казацких головушках поутих, принялись они гутарить, что, видно, парнишка, до девки дорвавшись, за ночь так намаялся и ее ухайдакал, что теперь до полудня не проспится.
Когда ж поняли мужички, что метель снова презнатная за стенами разгулялась, то решили перекинуться в кости с тем, чтоб выигравший шел бы тешиться к девке. Такая задумка всем пришлась по сердцу, и первым выпало счастье Михасе. Покручивая ус, он направился за перегородку, упреждая себя громкими словами:
– Алешка, уступай место старшому!
Но тут же его растерянная рожа высунулась обратно из-за перегородки.
– Братцы! Сбег Алешка-то, и девку с собой прихватил.
Поднялся несусветный гвалт, и казаки, похватав шапки, выскочили из избы. Но метель враз остудила горячие головы. Воротившись назад, мужики стали обсуждать, с чего это утек Алешка. Кто-то вслух подумал, что, видать, поволок парнишка девку в сторожку, чтоб и остальным казачкам побаловаться. Эти слова показались всем дельными, потому что решительно не разумели мужики причины, по которой стоило бы Алешке сбегать, да еще и девку с собой тащить. На том и успокоились, порешив дождаться есаула.
Метель утишилась только ночью, а поутру Ефим возвернулся на заимку, с тревогой ожидая новостей. Когда поведали ему казаки о том, что без него приключилось, и поняли, что и впрямь сбежал парень вместе с девкой, то опять было засобирались вдогон. Но есаул остановил их:
– Ну куда вы, ополоумели уж совсем, что ли?! Метель-то, чай, все следы позаметала. Да и стоит ли из-за сопляка необстрелянного да тощей басурманки по сугробам шариться? Почто она вам всем так занадобилась? Ужель новой бабы не добудем?
Казачки для порядку еще покричали, но правоту есаула все ж таки признали и, угомонившись, продолжили пьянствовать. Вскоре они уже и думать забыли и об Алешке, и о девушке. Лишь Ефим еще долго поминал про себя черноокую красавицу, что так истово любила его, и от всего своего грешного сердца желал ей счастья.
...А беглецы проснулись в сумерках, но, поскольку метель превратила их шалаш в сплошной огромный сугроб, о времени они могли лишь догадываться: внутри царила полная темнота. Алешка пробудился первым: у него затекло плечо, на котором покоилась голова Ануш. Во сне оба они перевернулись и оказались в объятьях друг друга. Парень побоялся спугнуть доверчиво спящую девушку и лишь тихонько поглаживал ее волосы. Когда же она проснулась и поняла, где находится, то поразилась, что впервые за много-много лет чувствует себя в полной безопасности. Ощущение это было таким новым и приятным, и так нежны были пальцы Алеши, касавшиеся ее волос, что Ануш еще некоторое время полежала тихонько, а потом спросила:
– Ты не спать, Алеша? А когда мы дальше идти?
Парнишка был очень рад, что девушка более не страшится его и, бережно высвобождая свою руку из-под головы Ануш, ответил:
– Да вот перекусим сейчас, чем Бог послал, и двинемся.
Но когда после еды казачок попытался откопать вход, в образовавшуюся дыру сразу хлынул поток ледяного ветра со снегом. Алешка быстро вернул отодвинутую еловую лапу на место и повернулся к едисанке:
– Нельзя идти нам, Анушка, переждать метель придется. Ты ложись, поспи еще, тебе силы копить нужно.
Но девушка чувствовала себя достаточно бодро и потому, прижавшись к Алешке, попросила:
– Алеша, ты расскажи мне про себя, а то я спать не хочу.
Парень с радостью согласился и, обняв Ануш и укутав ее поплотнее тулупом, принялся рассказывать:
– Батьку я своего совсем не помню, мать говорила, что помер он от холеры, когда я еще младенчиком был. И братья мои старшие, Иван да Клим, тоже не выжили. Полдеревни тогда вымерло, а мы вот с маманей уцелели. Матушка моя, Гликерья Тихоновна, ключницей у помещика служила, и жилось нам неплохо. А как помер старый-то помещик, так сын его маманю мою со двора и попер. Ему, вишь, токмо молоденькие нужны были. Я тогда серчал на него дюже, да по малолетству ничего сделать-то не смог. Да и хорошо, наверное, что не смог-то – запороли бы батогами до смерти. Я и с казаками то утек почему, верил, что всем они хорошую жизнь устроят. А вышло вон оно как. Грабители они, и ничего более. Да ты не бось, я уж не совсем пропащий. Изба у нас с матушкой справная, и подворье крепкое, и руки у меня отколь надо растут. Я у соседа нашего, Прокопа, плотничать выучился: и лавку могу сладить, и избу тоже. А плотникам завсегда на деревне почет.
Тут Алешка покраснел, чего Ануш в темноте увидать не могла. А случилось с ним это, потому что насчет избы прилгнул он изрядно: руки и вправду у парня золотые были, вот только всей плотницкой науки постичь он еще не успел. Помолчав немного, парень продолжил:
– Вот доберемся мы с тобой до моей деревни и славно заживем. Матушка тебя ласково примет, она у меня знаешь какая хорошая?.. – и Алешка углубился в мечты о будущем.
А Ануш слушала парня и думала, как же хорошо ему безгрешному, она-то себя такой грязной чувствовала рядом с ним после всего того, что содеяли с ней казаки на заимке. Да еще вспоминался ей Ефим, и больно становилось на сердце от этих дум.
Парнишка же верил, что сумеет отогреть девичье сердечко, без Ануш он уже и жизни своей не мыслил. Ему все равно было, что не первому ему она достанется, сердцем его владела тоненькая едисанка безраздельно...
...Видно, Бог услышал Алешкины молитвы! Добрались они с Ануш до родной деревни парня без бед. А старая Гликерья Тихоновна, хоть и настороженно встретила приведенную сыном басурманку, но вскоре полюбила ее за кротость и заботливость. Да к тому же стала Ануш расспрашивать старушку про христианские обычаи и попросила вскоре окрестить ее. Более всех радовался этому Алешка. Он пока на людях относился к девушке, как к сестре, да и дома не приставал к ней, слово свое соблюдал свято, лишь крепче принялся учиться у Прокопа плотницкому ремеслу.
А Гликерья Тихоновна враз подметила, что сынок-то ее сохнет по девке, но вреда в этом не видела. По соседям сказала, что спас Алешка Аннушку от пожара и, пожалев сиротку, привез с собой. Может, кто и не поверил сразу-то, да потом пообвыклись и приняли девку, как свою. Приветливая и добрая Аннушка, а имя это получила она после крещения, по сердцу пришлась жителям деревеньки.
Сама же Ануш к весне стала забывать ужасы казацкого насилья, страшным сном они ей казались, только вот серые Ефимовы очи нет-нет, да и вспоминались девушке. Но понимала она, что лучше забыть ей есаула-предателя, который оставил ее на потеху своим казакам. Мало-помалу обвыкалась Ануш на новом месте, а уж когда на Троицу окрестилась, то и вовсе оттаяла. По-другому стала она смотреть и на своего спасителя Алешку, приметила, как хорош синеокий парень с густой копной пшеничных волос. Да и не забыла она, как покойно было ей в его крепких и нежных руках. И до слез трогали девушки букетики полевых цветов, что так часто находила она на своем окне. Нашлось в ее сердце место для молодца, лишь тревожилась девушка, что не захочет ее Алешка, после казаков-то.
Когда мудрая Гликерья углядела, что ее детушки оба друг без друга не могут, а объявиться ни тот ни другой не смеют, то решила, что самой ей вмешаться потребно. Как ушел Алешка по утру к Прокопу, так и приступила она к Аннушке с расспросами, дескать, когда она ее сына мучить перестанет.
Девушка поначалу не уразумела, почему взъелась на нее такая всегда ласковая тетка Гликерья. Когда же поняла, в чем дело, то залилась слезами и, собравшись с духом, поведала старушке всю свою историю.
Долго молчала Гликерья, обдумывая услышанное, а затем изрекла:
– Ты, девка, вот что, ты навовсе забудь об этом! И я забуду. Сирота ты, из пожару спасенная моим Алешкой, вот и весь сказ! А насчет Алешки ты не сумлевайся: он ведь с самого начала спит и видит, когда ты за него замуж пойдешь! Да и я не против, по сердцу ты мне пришлась, Аннушка, – и, видя, что Аннушка вновь залилась слезами, прижала к себе девушку и, поглаживая ее по голове, прибавила:
– Ну будет, будет тебе! На Покров обженим вас, а там, глядишь, ты мне внучонка родишь...
Вечером, когда вернулся домой уставший после трудов праведных Алешка, Гликерья услала Аннушку по какой-то малой надобности и поделилась с сыном тем, что надумала после утреннего разговора с девушкой:
– Сынок, пора тебе на Аннушке-то жениться, сколько тянуть-то можно?
Удивленный Алешка ответил матери, что, мол, давно готов, да вот хочет ли того же сама Аннушка?
– Хочет, хочет, не сумлевайся, – успокоила его Гликерья, – вот возвернется она, так ты ее прямо и спроси. А я уж и так все знаю.