С трудом Лейле удалось подавить крик ужаса. Она добралась до своей каморки и проплакала до утра. Рабство пугало ее невыразимо, и девушка решилась сбежать от корыстных стариков. Она понимала, что уходить надо сейчас, что когда появится ребенок, она будет слишком слаба и не сможет уйти. Вдруг она вспомнила про лекаря Абу-Салима, который очень любил ее. Лейла подумала, что это единственный во всей Исфагани человек, который согласится ей помочь. "И как это раньше я не вспомнила про него?"– думала девушка, спешно одеваясь.
...Горькое разочарование ждало несчастную Лейлу, когда она подолшла к дому Абу-Салима: незнакомый раб-привратник сказал, что старый хозяин дома вот уже месяц как умер. Мир померк перед глазами девушки, исчезла последняя надежда, и, пошатываясь от горя, она пошла к городской стене, где сидели нищие побирушки.
...Через три недели изможденная нищенка, повредившаяся рассудком, прижимала к себе сверток с истошно плачущим младенцем, а в ее иссохшей груди не было ни капли молока, чтобы накормить малыша...
ГЛАВА 10
Ах, как ласков Гилянский залив весной! Славно бегут струги казацкие по игривой волне, а над ними по небу облачка, словно барашки; весело казакам возвращаться из лихого набега с богатой поживой. И удачливый есаул Ефим Парфенов завел удалую песню о вольной казацкой долюшке. Плывет песня над морем, подхватывают ее казаки... Но вдруг на полуслове замолкает есаул, валится на дно струга, и бьет его такая лихоманка, что двое дюжих казаков еле удерживают Ефима, чтоб, упаси Господи, не повредил себе чего... Лишь ввечеру пришел в себя есаул, но мрачен был и на участливые расспросы бурчал что-то невразумительное.
...А Ефима посреди песни накрыла волна ледяного ужаса, в тот самый час, когда заходился криком от голода его новорожденный сын на руках у помешавшейся Лейлы. Словно ледяная рука смерти сдавила горло есаула и повлекла в адскую бездну, а когда вскинул он руки, чтоб оторвать от себя проклятую, полыхнул багровым пламенем камень перстня заветного, ослепил глаза и тысячи злых игл вонзились в Ефимову голову, которая как будто взорвалась изнутри нестерпимой болью...
Еще несколько дней тяжко было казаку, равно замогильным холодом нет-нет, да и повеет изниоткуда. Сны приходили тяжелые: то засасывала его черная воронка, то падал с обрыва он и никак не мог долететь, то душила его огромная змея, все туже сжимая тугие кольца холодного тела. И хохот бесовский стоял в ушах, а перед глазами маячил, скалился череп, в мертвых глазницах которого так нестерпимо жутко мерцали живые, зовущие фиалковые глаза...
...Казачье войско Степана Разина устроилось на Свином острове. Вольготно там было казакам: вода с четырех сторон, летнее тепло, строить ничего не нужно; еды, питья всякого вволю. Да и незаметно к ним подобраться нет никакой возможности – гладь морская вокруг на многие версты раскинулась. Десять недель сидели казаки на острове том, похаживали в набеги малые по окрестным городкам зипунов пошарпать, собирались в большой поход на Астрахань.
А когда подошло к острову войско Менеды-хана, то не столь огромно оно было, как ожидалось: только лишь пятьдесят лодок вместо пятисот обещанных поспел сделать к лету Пальмар. Но Менеды-хан опытен был в битвах всякого рода: и на суше и на море победы не раз одерживал. Так что и на этот раз чаял полководец персидский оправдать надежды своего шаха. Потому взял с собой своего наследника, обещаясь показать юному сыну, как справится он легко с казаками.
Да только просчитался Менеды-хан, зря он выступал с барабанами да знаменами развернутыми. Ждал его Разин, упрежденный Ефимом, готов был у него хитрый план.
Заманили казаки на нескольких стругах хана за собой, будто бы в бегство обратясь, да и стали стрелять по персидским лодкам зажигательными снарядами. Хорош был казацкий пушкарь, враз поджег ханскую лодку, тут-то и обернулась хитрость персов против них самих. Удумал Менеды-хан соединить свои лодки цепями, чтобы казаков окружить прочно. А как стала тонуть горящая лодка, то потянула за собой и остальные. В этой суматохе разинцы перестали палить из пушек, подошли вплотную к персидским бусам, да и учинили знатное побоище.
Только три лодки уцелели из всего шахского войска, да несколько десятков человек вместе с Менеды-ханом спаслись бегством от казацкого плена.
А после сего знатного сражения, приведя в порядок струги, собрался атаман Степан Тимофеевич возвращаться на Дон. Десять дней плыли от Свиного острова разинцы до волжского устья, и когда подошли к русскому берегу, не смог Стенька не пошарпать астраханского митрополита. С ходу казаки взяли Басаргу, похватали все, что под руку подворачивалось: и рыбу соленую, и клей, и икру, и котлы, и топоры с заводишек учужных – авось сгодится! А там порешили на Астрахань двинуть.
Да только считали Разина на Руси уже не воровским атаманом, а бунтовщиком и государевым преступником, коего боялись и воеводы, и бояре, и сотники по городам и крепостцам. А простой люд почитал Степана Тимофеевича за избавителя от лихоимцем, освободителя от басурманской неволи православных, да считали, что заколдован он от всякой напасти.
Понимали думские бояре московские, что уж просто так им Стеньку не взять – вся голытьба поднимется на защиту. Потому, хоть и укрепили изрядно волжские города, не было охоты у Москвы затевать войну с удачливым атаманом. Вот и ждала Разина в Астрахани новая царева милостивая грамота.
А так как не было про то ведомо Стеньке, то, как увидел он, сидя на острове Четыре Бугра, приближающееся войско воеводы Львова, окромя бегства скорейшего других мыслей в его голове и не возникло. Но как только увидел атаман, что не преследуют его войско воеводины струги, а лишь один из них плывет за ними, да люди на том струге мирные, к переговорам атамана приглашают, враз смекнул Стенька, что удача все еще на его стороне.
Засим приняли казаки условия, что выдвигал воевода Львов, обещали за царское прощение все исполнить по приходе в Царицын: отдать пушки все, отпустить людей служилых да струги все на государеву службу отдать.
Радовался воевода, когда с поклоном принял мятежный атаман цареву грамоту да подарком немалым самого воеводу пожаловал. Невдомек было Львову, что хитрит Разин и покорства в нем нет совсем.
Дойдя с князем Львовым до Астрахани, Стенька исполнил лишь малую часть уговора и настоял, чтобы отправилась в Москву к государю казацкая станица. А сам велел казакам устроить стан походный да торговлю вести в Астрахани. Хаживал атаман на пиры к астраханскому воеводе Прозоровскому, принимал у себя его, подарки дарил богатые да устраивал для казаков гулянки с игрищами.
Вот и утопил он свою зазнобу, которую долго возил с собою везде. Никому ее Степан Тимофеевич не показывал, лишь ходил слух, что будто дочка она Менеды-хана. Недовольны были казаки, что баба среди воинов обретается, роптали за спиной атамана, а во хмелю брякнул кто-то из них поперек Стеньке, что не след казацкий обычай нарушать. Вот и бросил Разин в Волгу девушку во всем ее дорогом наряде...
Но не только пировал атаман, успел он заручиться полной поддержкой всей астраханской голытьбы и учинить тайный заговор. Чуяли воеводы неладное, когда уходил Стенька из Астрахани, а понять так ничего и не смогли. Лишь послал Прозоровский с Разиным своего доверенного дворянина Леонтия Плохого с пятьюдесятью стрельцами, дабы надзирал тот за атаманом.
Да только не указ был Стеньке тот дворянин: чинил он свои порядки, набирал по пути силу. И много бы чего натворил Разин, если бы – где уговорами, а где и угрозами – не сдерживал его Леонтий Плохой. Да и осень подходила, надобно было казакам на зимовье определяться. Так и дошли они до Царицына, в котором расположились казаки по подворьям отдыхать после трудного перехода.
...Ефим, добравшись до родного города, отправился навестить мать. Хотелось ему похвастать и чином есаульским, и одежею знатной, и мошной тугой. Прихватил он с собой подарков всяких: и тканей персидских, и мехов дорогих сибирских, и пару колец золотых с самоцветными каменьями. Гордо вышагивал казак по царицынским улицам, покручивая ус, знай, мол, народ удалого разинского есаула Ефима Парфенова!
Дома была Евдокия, запасы на зиму проворила: дух от ее варенья с подворья Ефим учуял. Ох и обрадовалась старая вдова, когда непутевый сын живым и здоровым перед ней оказался! Да и подарки такие привез, что в пору боярыне столбовой! Евдокия не могла насмотреться на сына: как возмужал он, окреп, как похож стал на отца своего покойного... Чуток всплакнула на радостях женщина, собрала на стол в горенке, да и села напротив, подперев щеку ладонью и глядя с улыбкой, как сын уписывает за обе щеки домашнюю снедь.
А Ефим и впрямь рад-радехонек был после походной-то жизни похлебать наваристого матушкиного борща да шанег со сметаною наесться. Когда отложил сытый казак ложку, Евдокия стала расспрашивать сына о том, что довелось ему испытать, что повидать случилось да где побывать. Ефим охотно принялся рассказывать о своих приключениях, лишь когда пришлось вспомнить Григория, набежала тень на его чело. А Евдокия аж рот прикрыла ладонью от испуганного удивления: столько лет поминали парня за упокой, а вот ведь как оно вышло... Помолчали мать с сыном задумчиво, а затем Ефим сказал:
– Наказал мне Григорий перед смертью Дарью повидать, ты бы, мать, позвала бы ее что ли...
– Да пойдем, Ефимушка, к ней вместе! Племянников повидаешь, большенькие они уже оба. Да разумники какие. Их Никифор грамоте обучать затеялся...
– Мать! – резко оборвал Евдокию Ефим. – И допреж говорил, и сейчас повторю: никогда я евонного порога не переступлю! Дарью позови – я Григорию обещал, а Никифор мне теперь не указ – я и сам есаул у Степана Тимофеевича! Ты этому сотнику цареву передай, что лучше ему сейчас остеречься, а то я ему все припомню!
– Да побойся Бога, Ефимушка! Никифор-то нам только хорошее делал: и избу мне вон справил, и Дарья живет с ним душа в душу, ни в чем отказу не знает! За что ж ты его так не любишь?
– Доколь, мать, ты мне этого сотника в сродственники будешь навязывать, а?! Был он мне врагом, врагом и остался! Милость он, видишь ли, оказал нам – силком на Дарье женился! А она, дура, на цацки польстилась! Да и Григория она не любила. Коль любила бы, так сердце бы ей подсказало, что живой он! Он-то, Григорий, всю жизнь ее помнил, из полону к ней ведь бежал всякий раз! Да и перед смертью ее поминал, простить велел! Эх, да что тут говорить с тобой!.. – и Ефим в сердцах выскочил из избы.
Мать горестно опустила руки. Ну что за сынок у нее уродился такой непутевый да гонористый! Ведь хотела она по доброму поговорить, урезонить шалого, чтоб дети ее в согласии жили да в ладу, а что вышло! И куда сбежал опять?
А Ефим гневен был изрядно после разговора с матерью, и несло его прямиком в кабак. Да только столкнулся он с сестрой своей Дарьей, что вела сыновей домой от дьячка, который обучал их грамоте. В недобрый час встретились брат с сестрой! Даша обрадовалась, что жив братец, что не ранен, что, по всему видно, удачным поход был. Улыбнулась она Ефиму и велела деткам своим поздороваться с дядей родным. Мальчонки поклонились, смущаясь, и, спрятавшись за мамкину спину, принялись разглядывать незнакомого казака в богатой одежде да с красивой саблей.
Но нимало Ефима племянники не обрадовали, да и на сестру смотрел он неласково. Одно сказал:
– Ступай к матери, она тебе там все скажет, – и зашагал своей дорогой.
Ничего не понимающая Дарья постояла еще немного, глядя ему вслед, и, ухватив сыновей за руки, споро пошла да материнской хаты. Завидев знакомое подворье, мальчуганы вырвались и, вихрем влетев в избу, повисли на любимой бабушке, засыпав ее новостями, вопросами и просьбами. Евдокия расцеловала внучат, положила им варенья в миску, усадила за стол и вышла из горенки навстречу дочери.
– Я Ефима встретила, матушка, к тебе он идти велел. Аль содеялось что неладное? – спросила Дарья у матери.
– Да нет, дочка, что с твоим шалым братцем содеется? Вон подарков мне навез. Ты присядь-ка, присядь, Дашенька.
Дочь села, взволнованно глядя на мать, а Евдокия, собравшись с духом, начала рассказывать:
– Ефимка-то наш и в самую Персию с Разиным забирался, басурман пленных на наших полонян православных менял. Вот и выменял из полона Григория, живой Григорий-то был, Дашенька...
– Господи, матушка, да как же это! – вскричала Дарья. – Так что ж, я его и вправду предала, выходит... Прав был Ефим-то...
– Успокойся, дочка. Нет тут твоей вины: все мы его за упокой поминали. Да и простил тебя Гришенька перед смертью...
– Так он...
– Да, Дарья. Когда он с нашим Ефимом из Персии-то возвертался, напали на них десять басурман, да и полег там Григорий, упокой Господь его душу. Ты не плачь, не плачь; пойдем в церкву, да помянем раба Божия Григория, земля ему пухом, – и Евдокия, не выдержав, сама расплакалась.
Так плакали две бабы – молодая и старая. Плакали они по ушедшим до времени любимым да по своей несчастливой доле бабьей. Наконец Евдокия отерла слезы и обратилась к дочери:
– Дарья, будет тебе, будет. Ты ступай домой, упреди Никифора: Ефим-то злющий, чисто аспид, а у Стеньки-то он в есаулах ходит. Не ровен час твой братец чего худого удумает. С него станется!
... А Ефим в это время сидел в кабаке, и злость его не убывала, а все больше росла от выпитого вина. Он вспоминал старые обиды на сотника и рисовал в воображении планы мести. И вскорости подвернулся ему такой случай.
Принялись казаки местные жаловаться Разину, что притесняет их царицынский воевода, чинит им обиды и препятствия всякие. Стенька с ближними казаками кинулся к воеводиным палатам, чтоб расправиться с лихоимцем. Воевода с перепугу все атамановы требования вмиг исполнил, да не надолго ему это помогло: новые жалобщики пришли к Степану Тимофеевичу. Тут уж не на шутку разошелся атаман: не только воевода бит был изрядно и едва ноги сумел унести, но и пошли казаки громить тюрьму и выпускать на волю сидельцев. Так что стал Царицын в тот день под атаманову руку. А людишки кинулись челом бить Степану Тимофеевичу на своих обидчиков, с коими Разин разбирался споро и круто.
Тут-то Ефим и доложил атаману, что стрелецкий сотник Никифор Васильев всегда притеснял бедный люд, мздоимствовал, да еще насильно взял за себя его, Ефима, сестру. Разин тот час велел привести сотника к себе, да и повесить. Ефим вызвался идти за злополучным стрельцом вместе с другими казаками. Вломились они на сотниково подворье, требуя, чтоб выходил Никифор да шел скорее к атаману держать ответ.
Выбежала из дома простоволосая Дарья, бросилась к брату в ноги с криком:
– За что, братец, ты моих деток сиротами оставить хочешь? Почто Никифора извести решил? Не губи ты нас ради Христа!
Но Ефим отшвырнул сестру с дороги и процедил сквозь зубы:
– Уйди с дороги. Да моли Бога, что тебя живой оставляю. Забирай своих ублюдков да уходи отсюда.
Дарья поняла, что брата невозможно смягчить, и предчувствие неминучей беды холодным кольцом сдавило ей сердце.
А казаки уже тащили избитого Никифора прочь от дома. Они быстро сломили его сопротивление, так как он один пытался отбиться от целого десятка. А Ефим поднял выбитую у сотника из рук саблю, переломил ее о колено, а самому Никифору плюнул в лицо и, усмехаясь, сказал:
– Что, сотник, вот мы и свиделись. Что ж теперь ты мне не грозишь?
Никифор с трудом разлепил разбитые губы и, глядя прямо в глаза Ефиму, сказал:
– Жаль, что не удавил я тебя раньше – меньше бы Дарьюшка плакала...
Мощный удар сапогом в живот заставил сотника замолчать и, согнувшись от боли, повиснуть на руках у державших его казаков.
– Тащите его к атаману, ребятушки! – приказал Ефим, а остальным велел пошарпать сотниковы хоромы. Дескать, нечего оставлять добришко.
... Ввечеру сотника повесили. И его последние слова были: "Прощай, Дарьюшка!" Старая Евдокия утешала несчастную дочь и плачущих внуков, проклиная жестокого сына. Тяжко бабам теперь придется без опоры в жизни, некому их поддержать, и расти теперь двум мальчонкам сиротками.
Ефим стоял и смотрел на казнь своего врага. А когда безжизненное тело сотника перестало дергаться на пеньковой веревке, правую руку есаула точно огнем пекельным опалило. Против воли он взглянул на перстень, уже понимая, что талисман виноват в этой боли, но темное пламя, что разгоралось в глубине камня, уже захватило взгляд, заволокло его пеленой и потянуло в адскую бездну. Страшно закричал Ефим, рухнул в судорогах, напугав казаков, которые вспомнили, что был с их есаулом уже такой случай. Когда Ефим затих, казаки отнесли его в избу, где располагались постоем. А через день, когда Разин решил двигаться на Дон, положили так и не пришедшего в себя есаула на обозной телеге.
Три дня не мог Ефим выплыть из горячечного бреда, все стонал и метался. А казаки гадали: то ли падучая у есаула, то ли прицепилась в персидских землях какая лихоманка непонятная. Самому же есаулу в бреду виделось страшное: болтался на веревке полусгнивший удавленник, тянул к Ефимову горлу когтистые руки, скалился и хохотал дико. А в глазницах облезлого черепа снова мерцали такие знакомые фиалковые глаза. Только теперь не светом любви они горели, а яростным огнем безумия. И силился Ефим положить крестное знамение, чтоб отогнать проклятое наваждение, да наливалась свинцом правая рука, и казалось, что кошмар никогда не кончится...
Тяжко было Ефиму, но всякий раз он убеждал себя, что не напрасно извел сотника, что была это справедливая месть.
А казаки двигались с обозом к Дону, возвращались к Паншину городку, откуда уходили за море почитай уж два года назад! Весело было казакам, богато они везли добра всякого, да посмеивались над приставленными к ним стрельцами: дескать, берегут их стрельцы от степных напастей. Да и Разин нарушил свой уговор, не отдал пушек стрельцам. Сказал сотнику, мол, все, что положено, уже в Астрахани отдал, а про иное в грамотке царевой ничего не прописано.
Встречали казаков в Паншине на удивление. Да и как было не удивляться и не радоваться, когда вернулись они с богатой добычей, со славой победителей персов да с царевой грамотой, где прощались казакам все вины. Но Разин как будто вовсе не собирался распускать свое войско. Атаман не задержался в Паншине, а перебрался со всеми людьми на остров Кагальник. Велел он казакам укрепиться изрядно на том острове, да и сам проверял ежедневно, как ведется обустройство землянок и защитных валков.
Великая задумка была у Разина: новый поход он замыслил. Да теперь не зипуны волновали атамана, он и свой-то дуван весь бедным пришлым людям раздавал, чтоб было им легче обустроиться на новом месте. А шел на Кагальник гулящий да шаромыжный народ и с Волги, и с хоперских городков, и с Запорогов. Отовсюду стекались люди к защитнику Степану Тимофеевичу, и небывало разрослось его войско: еще зима вовсю шла, а насчитывалось под началом атамана уже три тысячи человек.