Книга "Африканскими дорогами" построена главным образом на личных наблюдениях автора, работавшего и неоднократно бывавшего в Тропической Африке в 60-х и начале 70-х годов. Наряду с непосредственными впечатлениями и наблюдениями в книге использованы также документы эпохи - газетные и журнальные статьи, произведения африканских писателей и общественных деятелей, научные исследования.
Содержание:
Пока не пришли дожди 1
Обожженная земля 5
Старые и новые лица 9
В тени "дерева совета" 15
Боги уходят в леса 20
Когда мертвые сильнее живых 26
Между сомнениями и надеждой 32
Затухающая инерция 37
Небоскребы в кольце лачуг 43
Круги нищеты 46
Заглядывая вперед 55
Примечания 64
Владимир Иорданский
Африканскими дорогами
Пока не пришли дожди
Долгое пребывание в Тропической Африке заставляет свыкнуться с одним из самых ее разительных контрастов - между незыблемостью внешнего "фасада" местной жизни и быстрыми изменениями окружающего общества. И ритм деревни и более учащенный пульс города начинают казаться "заданными" раз и навсегда до тех пор, пока неожиданный взрыв - крестьянские волнения, общенациональная забастовка или солдатский мятеж - не напоминает, что в действительности Тропическая Африка уже давно вступила в эпоху бурных социальных потрясений.
Как заглянуть туда, где складываются новые силы континента?
…Обычно перед машиной развертывается узкая, в буграх и выбоинах полоса красной земли, расчищенная бульдозерами среди зарослей кустарника или прорубленная через густой лес. В сухой сезон эта полоса покрыта слоем пыли, которая густым облаком поднимается за машиной. Когда же начинаются дожди, дорога становится скользкой, как в гололед, и каждый новый ее километр - это новый экзамен на мастерство вождения. Кузова разбитых автомобилей в придорожных кюветах подтверждают, что далеко не всем водителям удавалось с честью выйти из этого испытания.
В 1962 году мне пришлось на вертолете облететь весь север Ганы. Сверху было хорошо видно, как рождаются дороги. В краю, где живут дагомба, крестьянские дома располагаются "кругами" - каждая семья строит шесть-семь хижин, образующих большой "круг". В некотором отдалении - "круг" второй семьи. И так до горизонта. Внутри каждого "круга" тонкая паутина узеньких тропинок, соединяющих отдельные жилища. Шире, протоптаннее - тропы, идущие от семьи к семье. А от рыночной площади, куда по определенным дням недели собираются крестьяне всей округи, уже ведет или к большой деревне, или к ближайшему административному центру довольно раскатанный проселок.
Езда по африканскому проселку и сегодня - целое приключение, особенно если сидишь в кузове грузовичка, где вперемешку с пассажирами свалены плетенки с кричащими курами, корзины с зерном, связки хвороста, запасные автопокрышки. Грузовик опасно кренится то вправо, то влево, его подбрасывает на выбоинах, лицо обжигает палящее солнце, от которого некуда скрыться, в горло набивается едкая красная пыль. Но постепенно все как-то утрясается. Пассажиры начинают оглядываться по сторонам, между ними завязывается разговор.
На "мамми-лорри" в Кумаси
В 1963 году на таком грузовичке, украшенном оптимистичными надписями "С нами бог" и "Человек вечен", я отправился из небольшого живописного городка на западе Ганы - Суньяни в Кумаси, центр области Ашанти, славный своим рынком от Нигерии до Берега Слоновой Кости. Мне удалось пристроиться на заменявшей сиденье доске спиной к кабине водителя. Слева расположилась пышная матрона с массивными золотыми серьгами в ушах, а справа сел пожилой мужчина с густой проседью в коротко подстриженных волосах.
Он сразу же привлек мое внимание и тем достоинством, с которым держался в невероятной толкучке перед отъездом грузовика, и внутренней сосредоточенностью умного тонкого лица. В его фигуре, закутанной в кусок сложенной на манер римской тоги ткани, чувствовалась сила. Видимо, кое-кто из моих попутчиков был с ним знаком. Эти пассажиры почтительно его приветствовали, называя "нана" - вождь.
Вероятно, если бы не долгая дорога и не многочисленные толчки на ухабах, когда нас буквально бросало друг на друга, я не сумел бы завязать разговор со своим суровым соседом. Но в конечном счете знакомство состоялось. Я сказал соседу, что работаю в столице Ганы - Аккре корреспондентом советской газеты. Он пожаловался на дела, которые вызвали его в Кумаси:
- Наш совет судится из-за земли с соседней деревней. Процесс тянется уже больше полугода, а конца ему не видно. Столько денег заплачено адвокатам, и все без толку!
Я узнал, что он принадлежит к народу абронгов. Абронги близки к ашантийцам, их земли находятся и в Гане и на Береге Слоновой Кости. Мне приходилось слышать, что в годы второй мировой войны большая группа абронгов, чуть ли не вместе с их верховным вождем, покинула Берег Слоновой Кости и перебралась в Гану, тогда - Золотой Берег. Я спросил у старика, слышал ли он об этой истории.
- Да, действительно, я припоминаю, что в тысяча девятьсот сорок первом году к нам переселилось много соплеменников с Берега Слоновой Кости.
- А вы не знаете, кто возглавлял это движение?
- Мне рассказывали о сыне верховного вождя абронгов Кваме Адингра. Он якобы сумел убедить своего отца, правителя города Бондуку, чго переселение спасет его народ от притеснений. Около десяти тысяч человек пошли за вождем в это добровольное изгнание.
Слушая "нану", я вспоминал, как свыше ста нет назад Давид Ливингстон писал в своих африканских дневниках о том, что крестьяне тех мест, которые он посетил, покидали свои деревни, когда тирания вождя становилась непереносимой. Они уходили на новые земли, и правитель оставался без подданных. На Береге Слоновой Кости история повторилась, правда, на этот раз люди спасались от произвола колониальных властей.
- А вы не знаете, какие конкретно причины побудили абронгов перейти на земли соплеменников по другую сторону границы?
- Я сам не был на Береге Слоновой Кости в те годы, - ответил "нана". - Но мне пришлось разговаривать со многими беженцами. Я хорошо помню их рассказы. Тогда в этой французской колонии правили ставленники вишистского режима - расисты до мозга костей. Например, в магазинах были отдельные прилавки для белых и черных. От крестьян власти требовали поставок каучука, пальмового масла. Каждый мужчина несколько недель, а то и месяцев был занят на принудительных работах.
- Впрочем, - продолжал старик, - я думаю, что главной причиной было желание людей сохранить собственное достоинство. Свободный человек готов перенести любые лишения, но, наталкиваясь на унижения, он бунтует.
Увлеченный беседой, я не заметил, как мы доехали до Кумаси. Грузовик резко затормозил, остановился. Уставшие пассажиры торопливо соскакивали на мостовую и быстро растворялись в уличной толпе.
Вечером в гостинице я записал весь разговор со стариком попутчиком. Меня мучила мысль, что я не задал "нане" какой-то важный вопрос. Но какой?
Внизу в ресторане оглушительно гремел оркестр, от которого дрожало здание. Пытаясь отвлечься, я взял в руки роман Бальзака "Крестьяне", которого раньше не читал. Вскоре я уже не слышал рвущейся сквозь стены какофонии. Перед моими глазами развертывались пейзажи долины Авона в далекой Бургундии. Проникновенно описывал Бальзак страсть нарождающейся в деревне буржуазии к накопительству, жадную привязанность французского крестьянина к своей земле.
И вдруг я вспомнил вопрос, который вертелся у меня на языке. Как у абронгов достало душевной силы, чтобы оторваться от своих полей и усадеб и уйти в изгнание? Ведь они не могли знать, как долго останется ви-шистский режим у власти? Они рисковали никогда больше не увидеть родных мест. Или же само их отношение к земле, к собственности было совершенно другим, чем, скажем, у французского или английского земледельца?
Лишь много позднее, читая книгу французского исследователя Африки межвоенных лет Анри Лабурэ, я получил ответ на мучившие меня той ночью вопросы. Лабурэ подробно описывал, как обрабатывает землю западноафриканский крестьянин, и, в частности, упоминал, что по мере истощения плодородия почвы им забрасываются старые поля и обрабатываются новые земли. Деревенский совет старейшин наблюдает за тем, чтобы все владения деревни распределялись между семьями "по справедливости", в соответствии с их реальными нуждами. Иногда деревни снимались с места и перебирались поближе к целине, обещающей устойчивые урожаи в течение нескольких лет.
Конечно, в мире, о котором рассказывал Лабурэ, у крестьянина не могло возникнуть и окрепнуть чувство привязанности к собственному клочку земли, столь характерное для европейского земледельца. И весь уклад жизни, и сложившаяся веками психология, и традиционные верования делали его свободным от того ярма собственности, которое причинило столько страдании его европейскому собрату.
Вероятно, если бы не случайная дорожная встреча, эта сторона местной жизни еще долго оставалась бы просто незамеченной мною. Но африканская дорога тем и интересна, что никогда не бывает безлюдна.
Медь Катанги
Что-то произошло в самых глубинах африканского общества, что-то сорвавшее с места тысячи и тысячи людей. Кого только не встретишь на пыльных африканских дорогах! И крестьян-отходников, небольшими группами идущих на заработки. И беженцев, спасающихся от погромов или же неожиданно и несправедливо высланных. И чиновников, едущих на новую работу или же в командировку. И летучие бригады врачей, пытающихся победить проказу, сонную болезнь, желтую лихорадку. Кто идет пешком, иногда за сотни километров, с посохом в руках, котомкой за плечами и флягой с водой у пояса. Кто едет на грузовике, глотая дорожную пыль. А мимо проносятся легковые, то набитые пассажирами и узлами, то с важным "бонзой" на заднем сиденье.
Когда Ливингстон добрался с громадными мучениями до Катанги и Маньемы, он отметил, что в этих краях трудно найти проводников. Жители боялись выходить за границы своей деревни. Доведя путешественника и его спутников до того места, где начинались поля соседнего поселения, они обычно отказывались идти дальше. С глубокой горечью писал Ливингстон о разбойничьих набегах рабовладельцев, о кровавых междоусобицах, об анархии, погрузивших богатейшую, цветущую страну в атмосферу слепого ужаса. Гибель подстерегала каждого, кто отваживался уйти из-под защиты родной деревни.
Хотя времена, описанные великим англичанином-гуманистом, кажутся сегодня бесконечно далекими, еще можно встретить стариков, которые помнят эпоху колониального захвата, когда даже ужасы работорговли померкли в сопоставлении с деяниями покорителей Африканского материка. Но за несколько последних десятилетий произошел колоссальный по масштабам переворот во всем строе местной жизни. И именно в поездках, разговаривая с людьми, которые наконец перестали бояться дальних дорог, лучше всего ощущаешь и размах происходящих изменений и их противоречивую сложность.
В начале февраля 1963 года я прилетел в Лубумбаши (тогда еще Элизабетвиль) из Киншасы, сохранявшей тогда еще бельгийское название - Леопольдвиль. В Катанге только что отшумели бои, скрылся, видимо в Анголе, "отец" призрачной катангской независимости Моиз Чомбе, и Элизабетвиль, утратив свой эфемерный статус столицы государства, вновь стал всего лишь одним из многих провинциальных центров Конго.
Элизабетвиль выглядел много скромнее конголезской столицы. Киншасу украшали и величественная река, и пышная зелень многочисленных бульваров, и массивные небоскребы деловых кварталов. Элизабетвиль же - город с невысокими, в три-четыре этажа, зданиями, и только на окраине, у дороги, ведущей к границе с Северной Родезией, ныне Замбией, монотонный городской силуэт нарушали высокие трубы медеплавильного завода и крутые конусы терриконов. К тому же шел дождь, над Элизабетвилем низко нависли тучи, дул холодный ветер, и, может быть, поэтому центр Катанги казался особенно серым и безликим.
Лишь с громадным трудом мне удалось найти место в гостинице "Леопольд" - бильярдный стол за ширмой. На этом столе я и провел свою первую ночь в катангской "столице". К счастью, утром освободилась комната - серая, холодная, как и сам город. Из ее окон был хорошо виден городской центр - патрульные автомашины со шведскими или индийскими солдатами, торопящиеся прохожие, темные витрины магазинов.
В первый же день я познакомился с немногими иностранными корреспондентами, приехавшими в Элизабетвиль. Один из них, пожилой бельгиец, представлял брюссельскую социалистическую газету. Другой приехал из Северной Родезии. Это был молодой человек с живым, пытливым умом, но, не зная французского языка, он чувствовал себя несколько потерянным в этих местах. Если бельгиец был тесно связан с местными европейскими кругами и хорошо осведомлен о царящих там настроениях, то родезиец был вхож в среду ооновских чиновников, хлынувших в Элизабетвиль по следам шведских и индийских солдат, разгромивших чомбовский режим.
Коллега из Брюсселя не скрывал, что его соотечественники в Катанге встревожены развитием событий. Он рассказывал, что, по их общему мнению, за операцией ООН по изгнанию Чомбе стоят американцы.
- Им не дают спать рудные богатства края, - зло говорил он. - Медь, уран, золото Катанги волнуют американцев куда больше, чем единство Конго, о котором они столь велеречиво краснобайствуют на международных ассамблеях. Они хотели бы выжить нас, бельгийцев, из страны.
Мы пошли пройтись по городу. Мальчишки выкрикивали заголовки единственной местной газеты "Эко дю Катанга". В книжном магазине, куда мы заглянули, на стенах еще висели выпущенные при Чомбе плакаты, на которых был нарисован могучий африканец со щитом в руках - защитник континента от "подрывных" коммунистических идей. На почте продавались катангские марки, в лавках принимались только катангские деньги. Впрочем, магазинные полки были пусты: осторожные торговцы припрятали товары, пока обстановка не прояснится.
Бельгиец рассказывал, что город заполнили слухи. Пользуясь межвластием, распоясались уголовники. Они убивали отдельных прохожих, совершали налеты на одиноко стоящие виллы. Вспоминая, как после отделения Катанги по всему краю начались погромы, организуемые соплеменниками Чомбе - балунда - против балуба, журналист заметил, что сейчас балунда живут в страхе, опасаясь, как бы балуба, изгнанные из города р специально созданный для них лагерь, не попытались взять реванш.
- Племенная вражда - это бич независимой Африки, - размышлял он. - Как можно говорить о единстве страны, пароды которой враждуют между собой?
- Но ведь до отделения Катанги и балунда и балуба, эти две крупнейшие народности провинции, жили в мире? - спросил я. - Мне кажется, будь политика местных властей иной, этот мир удалось бы сохранить.
- Что вы имеете в виду?
- В Леопольдвиле мне рассказывали, что за отделение Катанги выступают бельгийские предприниматели. В самом народе призыв к выходу из Конго не находил отклика. И тогда Чомбе решил сыграть на националистических предрассудках, начав злобную кампанию по натравливанию балунда на балуба. В конце концов ему удалось вызвать волну кровавых погромов.
Бельгиец скептически пожал плечами:
- Вам, русским, всюду мерещится рука капитала. Здесь же разгулялась африканская стихия. И теперь долго не уляжется, - после короткой паузы добавил он.
Скептицизм этот был явно наигранным. Мой собеседник, конечно, не хуже меня знал, какую роль в последних событиях играл пресловутый "Горнорудный союз Верхней Катанги", или "Юнион миньер дю О’Катанга".
Эта компания, образованная 28 октября 1906 года, полностью контролировала экономику провинции и оказывала решающее влияние на течение местной политической жизни. Да и как могло быть иначе, если на ее заводах было занято подавляющее число рабочих края, если она была хозяином доброго десятка дочерних фирм, которые держали в руках всю торговлю в области, если ее ставленники возглавляли всю местную информационную службу? Об экономической мощи этого промышленного гиганта можно судить хотя бы по тому, что на его предприятиях производилось 8 % меди капиталистического мира, 73 % кобальта, 60 % урана. В 1959 году, накануне независимости Конго, компания получила 3,5 миллиарда бельгийских франков прибыли.
Когда в перспективе обозначилась, хотя еще и неясно, возможность независимости Конго (ныне Республика Заир), лидеры компании начали лихорадочные поиски "своего" человека среди африканцев. В конечном счете выбор пал на Моиза Чомбе - оборотистого дельца. В его пользу говорило и происхождение - он был сыном верховного вождя народа балунда, и склонность к политической деятельности, причем крайний консерватизм взглядов делал этого торговца особенно подходящей для компании фигурой. С помощью советников-бельгийцев Чомбе сколотил к концу 1958 года свою партию - "Конакат". А в преддверии получения независимости он в глубокой тайне сформировал и правительство Катанги.
При населении 1640 тысяч человек независимость провинции не могла не быть фиктивной. Да Чомбе и не думал о подлинном освобождении от колониального порабощения, когда 11 июля 1960 года заявлял о выходе Катанги из состава Конго. Ом говорил в этот день: "Полностью сознавая повелительную необходимость экономического сотрудничества с Бельгией, правительство Катанги, которому Бельгия только что оказала поддержку своими войсками для защиты человеческих жизней, просит Бельгию объединиться с Катангой в тесном экономическом сообществе".
Просьба была излишней. В конце июля корреспондент лондонской ультраконсервативной газеты "Дейли Телеграф" писал из Элизабетвиля: "Маскарад катангской "независимости" с каждым днем становится все более смехотворным. Самозваный президент Чомбе находится сегодня значительно больше под властью бельгийских чиновников, чем даже накануне провозглашения конголезской независимости, когда он был мелким темным политиканом. Его режим целиком зависит от бельгийского оружия, людей и денег. Без этого его правительство, по всей вероятности, было бы быстро свергнуто как внутренними, так и внешними силами. Сейчас стали различимы общие черты принимаемых Бельгией в Катанге чрезвычайных мер. Они направлены на защиту большой бельгийской финансовой ставки в этом крае и на создание политического предмостья в надежде на привлечение Конголезского союза к Бельгии и к Западу".
Когда я напомнил эти факты бельгийцу, лицо его сморщилось, как от зубной боли.
- Хорошо, я согласен, что у Бельгии есть в Катанге крупные интересы, - сказал он. - Но полюбуйтесь, что творят в Конго американцы.
И пустился в длинные воспоминания о том, что видел недавно в Леопольдвиле, где, по его словам, американцы вершили всеми делами.