- Это капская фасоль. Правительство предоставило нам монополию на ее скупку. Но в то же время мы, конкурируя с частными фирмами, закупаем у крестьян арахис, бобы, различные овощи. Раньше фирмы диктовали крестьянину свои цены, а теперь они вынуждены учитывать цену, которую предлагает синдикат. Мы со своей стороны стремимся к тому, чтобы наша закупочная деятельность не ущемляла интересов земледельца. Очень важна и производственная сторона нашей работы. В различных коммунах мы имеем поля, на которых сами выращиваем те же культуры, что и окрестные деревни, но на основе современных агротехнических методов. Крестьяне наблюдают, учатся, заимствуют.
Было около полудня, когда я вылетел из Мурундавы в Антананариву. Самолет летел невысоко, и было хорошо видно, как менялся сам облик земли там, внизу. Сначала тянулись леса, в зелени которых резко выделялись массивные серые колонны баобабов с голыми, лишенными листвы кронами. Но вот от земли поднялась невысокая гряда красных холмов и лес исчез. Вернее, он оставался только на восточных, открытых влажным, дующим с Индийского океана ветрам склонах. А дальше под крыльями самолета были различимы лишь новые и новые гряды бегущих с севера на юг невысоких гор с лысыми верхушками и разделенных глубокими долинами. Редко-редко мелькали деревушки, и только вблизи столицы стали гуще поселения, вновь появились зеленые оазисы рощ; можно было видеть лоскутки обрабатываемых полей.
Как мне рассказали в столице, во многих провинциях острова создавались синдикаты коммун, вроде того, что я видел в Мурундаве. Их ждал, в сущности, непочатый край работы. Громадные земли лежали заброшенные человеком. Крестьянин с мотыгой не мог их освоить. Может быть, он придет сюда вслед за парой быков, запряженных в плуг?
Специалисты, с которыми я встречался в Антананариву, с горечью говорили о том, как трудно привести в движение скованную традициями, безысходно нищую деревню. Меня убеждали, что у застойности есть своя внутренняя "сила" - инертность огромной людской массы. Орудия труда земледельца были столь архаичны, что не могли обеспечить предпосылок для рывка вперед. С их помощью крестьянину едва удавалось удовлетворить насущнейшие потребности своей семьи.
Известная правда в этих рассуждениях была. Но нельзя забывать и другое - отзывчивость малагасийского земледельца на все то, в чем он видел хотя бы малейшую возможность улучшить свою судьбу. Те же самые люди, которые с раздражением и болью рассуждали об инертности деревни, с гордостью напоминали, что Мадагаскар производит около 60 % мирового сбора ванили. Хотя выращивание этой лианы, сбор и обработка ванильных стручьев требуют огромных затрат ручного труда, ее посадки быстро распространились всюду, где климат и почвы делали эту культуру возможной. Причина? Ваниль обеспечивала более или менее устойчивый доход. История повторилась и с кофе, богатые урожаи которого собираются на восточном побережье острова.
Тяжелый груз
На Мадагаскаре опыт деревни говорил, как мне представлялось, и о важности социально-экономического раскрепощения крестьянства, и о необходимости поддерживать и поощрять его личное стремление к улучшению условий жизни. А в то же время многие из прогрессивных деятелей страны поняли, что, если усилия передовых крестьян останутся разрозненными, эти начинания в конечном счете будут поглощены деревенским морем, как вода песком, не оставив и следа.
Вывод был ясен. Однако когда дело доходило до претворения в жизнь этих общих принципов, часто совершались ошибки. Мне особенно памятен один пример из опыта аграрной политики правительства Республики Мали в 60-е годы.
Деревня малийской саванны принадлежит к числу наиболее отсталых в экономическом отношении в Западной Африке. Давнее равновесие между потребностями человека, его производительными силами и природой было нарушено колониализмом, который внедрил здесь "доходный" земляной орех. Его распространение по саванне постепенно вело к нарушению традиционного в этих местах цикла смены культур на полях, к падению плодородия земель до их полного истощения. Постепенно вырисовывалась угроза катастрофического обнищания крестьянства.
После завоевания независимости правительство страны приняло ряд мер для облегчения крестьянской доли. В частности, деревня была освобождена от многочисленных повинностей, налагаемых прежде старшинами или вождями волостей - кантонов. С крестьянских плеч был снят немалый груз.
Действительно, в былые годы вождь кантона мог требовать, чтобы крестьяне поставляли ему солому и древесину для строительства различных помещений, а также сами отрабатывали определенное количество дней. Кроме того, он взимал с деревень на содержание своего "двора" рис, сорго, миль и другое продовольствие.
Самой ненавистной повинностью была, однако, работа на полях вождя. Она всегда приходилась на время, когда крестьянин и вся его семья были день и ночь заняты на собственной земле. Правда, вождь утверждал, что урожай с его владений используется в общих интересах, но каждому было известно, что дело обстоит несколько иначе. Всю выручку присваивали вождь и его прихлебатели.
В малийской саванне с громадным облегчением встретили известие о ликвидации старых поборов и повинностей. Во многих деревнях устраивались празднества, гриоты слагали песни об этом событии.
Однако новые власти вскоре начали осуществлять замысел, который не только деревенским старикам напомнил о прежних порядках.
Вдохновляемые идеей сохранения традиционной крестьянской общины и различных форм совместного труда, руководители страны выдвинули план создания по деревням так называемых коллективных полей. С помощью их сети в столичных канцеляриях надеялись также дать решающий толчок развитию сельского хозяйства в республике.
Как мне рассказывали, властям на первых порах удалось благодаря прежде всего энтузиазму деревенской молодежи создать сотни общинных полей. Но довольно быстро в этом деле наметился спад. Только постоянный административный нажим предупредил конечный провал всего предприятия.
Крестьяне на понимали, почему в разгар сезона им следовало забрасывать свои наделы и отправляться - иной раз за несколько километров - работать на чужой земле. Правда, им разъясняли, что труд на коллективном поле окупится; ведь урожай пойдет на уплату налогов. Но к этим заверениям опыт заставлял крестьян относиться скептически. Осенью, каким бы ни был обмолот с коллективного поля, налоги все равно приходилось выплачивать сполна.
В конце концов в республике отказались от этой политики.
Несколько иной курс в области сельского хозяйства и переустройства деревни мне пришлось наблюдать в Народной Республике Конго. Политические деятели этой страны понимали, что общинные порядки отнюдь не могут служить фундаментом для обновления конголезской деревни.
…Дорога от Браззавиля к центру богатой сельскохозяйственной области Пул - городу Кинкала идет холмами. За каждым новым поворотом открывалась то бескрайняя панорама уходящих за горизонт возвышенностей с редкими маленькими деревушками и пальмовыми рощами, то прямо к дороге подступали густые купы бамбуковых зарослей, то мы проезжали селения с хаотично разбросанными группами домов. Иные из них были сложены из кирпича и крыты железом, большинство же - глинобитные мазанки под соломой.
Архитектура этих деревень удивительно гармонировала с окружающим пейзажем. Крестьянские дома казались такой же частью природы, как окрестные пальмовые рощи, как зеленые купы бамбука; они словно вырастали из земли, из которой и были сооружены. Рядом с ними немногочисленные современные постройки выглядели чужеродным телом…
В Кинкале я встретился с правительственным комиссаром в области Пул. Этот энергичный, увлеченный своей работой человек много рассказывал мне о жизни области, ее проблемах. Особенно интересным мне показался его рассказ о проводимой в крае политике укрупнения деревень.
- Сопоставьте две цифры - размеров территории и численности населения, - говорил он. - Около миллиона человек живут на площади в 342 тысячи квадратных километров. Плотность населения очень невелика. А это значит, что приходится нести громадные дополнительные расходы на строительство дорог, которые зачастую пересекают совершенно безлюдную местность. Нам трудно охватить школами и больницами редко разбросанные деревни. Возникают и проблемы с закупками продукции крестьянских хозяйств.
Эти соображения выглядели убедительными, хотя одновременно возникала масса вопросов. Как побудить крестьян бросить земли, освоенные десятилетия назад, и перейти на новые, которые потребуют громадного труда, прежде чем их урожайность достигнет необходимого уровня? Не вызовет ли сселение деревень хотя бы временного падения сельскохозяйственного производства области? Как относятся различные группы крестьянства к этой политике? - спрашивал я у правительственного комиссара. Его ответы показали, что взятый правительством молодой республики курс тщательно продуман и осуществляется планомерно, без слепого, административного рвения.
Комиссар рассказывал, что решение о сселении предоставляется самим крестьянам. Администрация со своей стороны занимается созданием центров, которые имели бы воду и электричество, располагали бы школами, больницами, магазинами. Нет сомнения, что среди крестьян возникнет стихийная тяга к переселению поближе к таким центрам. По словам комиссара, работа в этом направлении приобрела немалый размах. Он привел цифры. Так, в районе Кандамба намечалось организовать 11 центров, в районе Кинкалы - 16.
- Мы считаем, - подчеркивал комиссар, - что это позволит крестьянам объединить усилия и легче справиться с трудностями, которые тормозят развитие производительных сил деревни.
Очевиден прогрессивный характер принятого тогда в республике курса на перестройку деревни, причем было ясно, что дело не ограничится чисто экономической областью, а затронет всю совокупность общественных отношений среди крестьянства. В частности, была начата работа по раскрепощению конголезской женщины. Суть этой проблемы хорошо раскрыл репортаж местного журналиста, помещенный на страницах еженедельника "Этумба". Журналист писал:
"Я был свидетелем возмутительной сцены в деревне Тауа, на дороге между Самбити и Муйондзи, где 5 июня происходила большая торговля земляным орехом. Крестьянки выставили перед собой корзины с арахисом и, по мере того как шла продажа, придвигались к весам, у которых стоял скупщик.
Мужчины располагались поблизости от кассы. Один из них с восхищением разглядывал товары, разложенные торговцем, который еще ранним утром приехал в деревню.
- Здравствуй, ты продаешь арахис?
- Я? Я же не женщина! У нас только женщины выращивают и продают арахис. Мы, мужчины, занимаемся кофейными плантациями.
- Что же ты здесь делаешь?
- Я наблюдаю за своими женами и жду их выручку.
- Сколько у тебя жен?
- Две. Моя первая жена уже продала свой урожай sa сорок тысяч франков. На эти деньги я рассчитываю купить радиоприемник и отложить немного на кровельное железо для своего дома.
- А что ты дашь жене?
- Я еще не знаю. Посмотрим, если она не будет шуметь, я подарю ей отрез материи.
- И ты находишь нормальным такую трату денег, которые тебе не принадлежат?
- Я внес за нее высокий выкуп. А почему ты мне задаешь все эти вопросы? Разве у тебя поступают иначе? Что ты пристаешь ко мне, словно полицейский?"
Пересказав этот разговор, журналист с горечью писал, что и сами женщины и все остальные крестьяне находили это положение естественным, в порядке вещей. Но позволительна ли подобная эксплуатация женского труда? Допустимо ли это порабощение женщины в независимой африканской стране? Нет. Вместе с тем опыт показывал, что ни просветительство, ни административные меры не в силах покончить с глубоко укоренившимся обычаем. Он отомрет только после того, как изменятся производительные силы конголезской деревни, а вслед за ними и производственные отношения.
Пожалуй, именно в подходе конголезских революционных демократов к проблемам крестьянства особенно ощущалась одна черта, отличающая их от прогрессивных деятелей других африканских стран; они не пытались замазать общественные противоречия, напротив, отчетливо видели и их глубину и их своеобразие. Поэтому когда я спрашивал, откуда ожидается сопротивление курсу на укрупнение деревень, то получал самые полные разъяснения.
- Змея раздавлена, но еще извивается, - заметил правительственный комиссар в Кинкале, говоря о племенных вождях и знати. Действительно, с этой стороны политика правительства может встретить ожесточенное сопротивление. Ведь переселение крестьян неизбежно лишит всякого реального содержания земельные права вождей, их права на пальмовые рощи и фруктовые деревья, на речные потоки, которыми с немалой выгодой для себя они распоряжались в течение поколений.
Лестница бедности
В деревнях Тропической Африки мне не раз приходилось убеждаться в том, что у бедности множество ведущих вниз ступеней.
Казалось бы, глинобитная мазанка крестьянина фанта с грубо рубленной мебелью, с двумя-тремя чугунами вместо посуды - это дно нищеты. Но нет. Чуть дальше к северу, в краю, населенном племенами гонджа, люди живут еще беднее. Брошенная на земляной пол циновка заменила здесь кровать, хозяин дома одет в тканную деревенским ткачом холстину, посуда - глиняные горшки. Однако и это не предел. В деревушках племен лоби, живущих у границ Ганы с Верхней Вольтой и Берегом Слоновой Кости, крестьяне носили одежду из тканей только по праздникам. Месяцами здесь не ели мяса.
Специалисты из ООН подсчитали, что в некоторых африканских странах доля национального валового продукта на душу населения составляет 50–60 долларов. Может быть, подобные подсчеты важны для статистических сопоставлений, но они отнюдь не передают подлинной бедности африканского крестьянина. Его нищету не выразить в долларах.
…Долгое время подобные взгляды на бедность африканской деревни не вызывали у меня и тени сомнения. Они казались самоочевидными. Но однажды мне пришлось убедиться, что может существовать и совершенно иной подход к этой проблеме. Больше того, он был, пожалуй, справедливее и, во всяком случае, оптимистичнее общепринятого.
- Вы смотрите на нас сверху вниз, - говорил мне ганский журналист Кофи Батса. - Вы относитесь свысока, сами того не замечая, к нашей культуре, к нашему искусству, к нашему образу жизни.
- Попробуйте представить, как мы видим свою бедность и свое богатство, - продолжал он. - То, что вам кажется как бы спускающейся вниз лестницей бедности, тому, кто находится внизу, представляется путем к зажиточности, к прогрессу. Он понимает, что будет жить свободнее и богаче, если ему удастся овладеть навыками и мастерством своих более удачливых соседей.
Позднее мне неоднократно приходилось убеждаться в обоснованности этого мнения. Оно не было искусственным, надуманным парадоксом.
В мире африканской деревни, лишенном, на европейский взгляд, самых необходимых орудий труда и предметов быта, были распространены совершенно своеобразные представления о бедности и богатстве. Сами эти понятия, в их европейском смысле, вряд ли существовали у многих этнических групп; они словно бы смешивались с представлениями об удачливости и невезении, о процветании и упадке. Наконец, высокое место в племенной иерархии значило в общественном мнении намного больше, чем накопление каких-либо материальных ценностей.
Для тех, кто непосредственно занимался проблемами развития сельского хозяйства в Тропической Африке, этот круг вопросов приобретал самое прямое практическое значение. Как стимулировать интерес крестьян к улучшению земледельческой техники? На какие группы деревни следовало опереться, внедряя новые агротехнические приемы и новые культуры? На каких путях искать систему землепользования и отбросить окружающие земледелие различные запреты и суеверия? Часто возможность сделать хотя бы небольшой шаг вперед в деле развития сельского хозяйства зависела от точности ответа на эти вопросы.
- К тому же наши аграрные общества, - говорил мой знакомый, - были лишены столь типичного для европейского общества духа наживы. Они обеспечивали удовлетворение насущных потребностей человека в пище, в одежде, в культуре.
Это замечание также было во многом справедливо. Оно привлекало внимание к одной из характерных особенностей архаичного аграрного общества - к исключительно тесной взаимосвязи и взаимозависимости всех его звеньев. Существующие орудия труда позволяли обрабатывать столько земли, сколько было нужно для пропитания общины. Сложившаяся в деревне и освещенная обычаем и легендами система организации труда определяла место в аграрном процессе каждого крестьянина - от мала до велика. Даже незначительное нарушение в работе одного звена мгновенно вызывало болезненные потрясения в деятельности всего организма.
Работавшие в деревне специалисты часто становились свидетелями того, как замена традиционной мотыги плугом сопровождалась обострением социальных конфликтов, а одновременно способствовала усилению эрозии почв и падению их плодородия. Зачастую им не удавалось побудить крестьян приобрести тягловый скот, потому что все земли были заняты под посевами и пастбищ не было. К тому же у некоторых этнических групп скот традиционно выпасался только кочевниками-скотоводами. Наконец, распространение в деревне какой-либо доходной культуры - кофе, арахиса, хлопка - нарушало существующую систему разделения труда между мужчинами и женщинами, а иногда вызывало земельный голод.
Подобные случаи заставляли думать, что решение проблем развития африканской деревни лежало в изменении совокупности существующих там порядков. Конечно, это становилось намного понятнее и яснее, когда за реально существующей бедностью африканского крестьянского мира начинали проступать различные ступени его экономического и социального прогресса. В сущности, именно на эту сторону и обращал мое внимание Кофи Батса.
Французский агроном Жоанни Гийяр столкнулся с противоречивыми, запутанными порядками африканской деревни, когда оказался в краю небольшой этнической группы тупури в Северном Камеруне. Он провел там несколько лет и написал книгу, в которой с искренней теплотой рассказал о своих новых друзьях. Книга называется "Голонпуи" - как деревня, где автор жил и работал.
Описывая окрестные места, Ж. Гийяр отмечал, что плотность населения превосходит здесь 80 человек на квадратный километр. Это много для Тропической Африки, однако крупных деревень тупури не создавали: отдельные хижины были рассеяны среди полей сорго, и часто только серые конусы крыш виднелись за зелеными зарослями. Каждая семейная группа (тин) жила изолированно, лишь узкими тропами связанная с соседними поселениями и рынком.
Орудия труда крестьянина тупури были примитивны: два типа мотыги и нож, заменявший серп при срезке сорго. К этому следовало добавить плетеные корзины, служившие для переноса зерна с поля в амбары. Металлическое лезвие мотыги покупалось крестьянами у местных кузнецов.
Ж. Гийяр познакомил тупури с косой и вилами, которые вызвали у тех самый живой интерес. Они охотно учились ими пользоваться и быстро приобретали нужные для этого навыки. Однако цена на эти орудия оказалась слишком высокой для жителей Голонпуи.