Каждый островитянин знал эту историю, как знал и то, что без краж невозможна жизнь на Земле; пища, дома, одежда, знания, навыки и прочее, – все это было кражей у природы или у других людей. Поэтому к хищениям на острове относились снисходительно, – однако нужно было понимать, что можно красть и у кого можно красть. Одно дело – стащить курицу у соседа, но совсем другое – похитить деву, посвятившую себя богам. Остров, и без того взбудораженный слухами о любви сына рыбака к посвященной деве, дочери верховного жреца, содрогнулся до основания и зашатался, готовый взорваться.
В Священном поселке вождь Аравак срочно созвал собрание старейшин. Не все они, правда, пришли сюда, что не осталось незамеченным Араваком.
– Запомни тех, кто не явился, – шепнул он своему сыну Тлалоку. – Запомни и запиши. Мы не должны забывать своих врагов.
– Вы знаете, уважаемые старейшины, честь и ум нашего народа, зачем мы вас призвали, – обратился он затем к пришедшим. – Вопиющее неслыханное дело заставило нас собраться вместе. Кане, сын рыбака, похитил дочь верховного жреца, посвященную богам, – и похитил ее из рощи у Священного озера. Совершено величайшее святотатство. Я хочу услышать, что вы скажете, о, старейшины!
Вперед выступил самый трусливый от них, который из страха перед вождем не мог больше отмалчиваться.
– Позволь мне говорить, о, великий вождь, и позволь я начну с притчи… Рассказывают, что однажды камень и бамбук сильно поспорили. Каждый из них хотел, чтобы жизнь человека была похожа на его собственную. И вот как они говорили.
Камень: "Жизнь человека должна быть такой же, как моя. Тогда он будет жить вечно". Бамбук: "Нет, нет, жизнь человека должна быть такой, как моя. Я умираю, но сразу рождаюсь снова". Камень: "Нет, пусть лучше будет по-другому. Пусть лучше человек будет, как я. Я не склоняюсь ни под дуновеньем ветра, ни под струями дождя. Ни вода, ни тепло, ни холод не могут повредить мне. Моя жизнь бесконечна. Для меня нет ни боли, ни заботы. Такой должна быть жизнь человека". Бамбук: "Нет. Жизнь человека должна быть такой, как моя. Я умираю, это правда, но я возрождаюсь в моих сыновьях. Разве это не так? Взгляни вокруг меня – повсюду мои сыновья. И у них тоже будут свои сыновья".
На это камень не сумел ответить. Больше ему нечего было сказать, и он ушел мрачный. Бамбук победил в споре. Вот почему жизнь человека похожа на жизнь бамбука.
Старейшина замолчал; Аравак спросил:
– Так какое же твое мнение? Что ты посоветуешь?
– Если бы мы были похожи на камень, то не знали боли и заботы, но не знали бы и ничего другого, хорошего. А боги даруют хорошее каждому: нет ни одного человека на свете, которого они не одарили хотя бы раз. Поэтому я считаю, что люди должны свято соблюдать обычаи и не нарушать волю богов. Таково мое мнение, – выпалил старейшина, расхрабрившись настолько, что на мгновение глянул на Аравака.
– Понятно, – кивнул. – Кто еще возьмет слово?
– Я скажу, о, великий вождь, – выступил второй старейшина. – Я расскажу о человеке золотом и человеке из плоти… В древние времена на небесах жили четыре бога, и каждый из них сидел на троне, наблюдая нижний мир. Однажды желтый владыка предложил создать человека, чтобы он радовался жизни на земле и восхвалял богов. Остальные трое согласились. Тогда желтый бог взял комок желтой глины и вылепил их нее человека. Но его создание оказалось слабым: оно размокало от воды и не могло стоять прямо. Тогда красный бог предложил сделать человека из дерева, и остальные боги согласились. Красный бог взял ветку с дерева и вырезал из нее человека. Когда боги бросили его в воду, он поплыл; они поставили его, и он смог стоять прямо. Но когда они испытали его огнем, деревянный человек сгорел.
Четверо владык решили предпринять еще одну попытку. Черный бог предложил сделать человека из золота. Золотой человек был прекрасен и сиял, словно солнце. Он прошел испытания огнем и водой и даже стал еще красивее. Но золотой человек оказался холодным на ощупь; он не мог ни говорить, ни чувствовать, ни двигаться, ни поклоняться богам. Впрочем, боги все равно оставили его на земле.
Четвертый бог, бесцветный владыка, решил сделать людей из своей собственной плоти. Он отрезал себе пальцы на левой руке, и они запрыгали и соскочили на землю. Четверо богов даже не успели рассмотреть, на что похожи люди из плоти, так быстро они убежали. С высоты, где восседали четверо владык, люди казались маленькими суетливыми муравьями.
Но люди из плоти стали поклоняться богам и приносить им жертвы. Они наполнили радостью сердце четырех владык. Однажды люди из плоти нашли золотого человека. Когда они коснулись его, он оказался холодным, как камень. Когда они заговорили с ним, он промолчал. Но доброта, присущая людям из плоти, согрела сердце золотого человека, и он ожил и восхвалил богов за доброту, которую они даровали людям из плоти.
Слова похвалы были приятны богам, и они в восторге взглянули на землю. Они назвали золотого человека "богатым", а людей из плоти – "бедными", распорядившись, чтобы богатый заботился о бедных. После смерти богатого человека о нем будут судить, смотря по тому, как он заботился о бедных. И с тех пор по сей день ни один богатый человек не может взойти на небеса, если его не приведет туда бедный.
– Мы терпеливо выслушали твою историю, – спокойно проговорил Аравак, но взгляд его стал еще тяжелее, – однако мы не услышали от тебя мудрого совета.
Старейшина страшно смутился; его глаза забегали, а руки задрожали.
– Я хотел сказать лишь одно, – сумел он выдавить из себя, – на нашем острове нет бедных, все живут в довольстве и сытости, – так зачем нам искушать богов? Если они разгневаются на нас, мы пропали.
– Кто еще будет говорить? – спросил Аравак, отвернувшись от этого старейшины.
– О, великий вождь, позволь мне? – подал голос третий староста.
– Говори, – произнес Аравак, а взгляд его смягчился, ибо третий старейшина был единомышленником вождя.
– Поскольку все у нас сегодня рассказывают притчи, то и я не нарушу этого правила… Некогда человечество было жестоким, диким и кровожадным. Люди творили все, что им вздумается, и ничего не боялись. Они были так заняты войнами и воровством, что совершенно забыли о богах. Единственной частью земли, не затронутой упадком, оставались высокие горы, где жили два праведных брата. Однажды они заметили, что звери в горах как-то странно себя ведут. Звери перестали есть и ночи напролет печально глядели на звезды. Когда братья спросили у зверей, что происходит, те ответили, что звезды сказали им о приближении великого наводнения, которое уничтожит все живое на земле.
Братья со своими семьями решили укрыться в пещере на самой высокой горе, с ними пошли и звери, сделавшиеся совсем ручными. Едва все вошли в пещеру, как начался дождь. Он продолжался много месяцев. Глядя вниз с горы, братья понимали, что звери оказались правы: весь мир погибал. Братья слышали крики несчастных, умиравших внизу. Горы же волшебным образом становились все выше и выше по мере того, как поднималась вода. И все же через некоторое время воды стали плескаться у самого входа в пещеру. Но тогда горы сделались еще выше.
Однажды братья увидели, что дождь прекратился и воды отхлынули. Бог Солнца появился на небесах, улыбнулся, и вся вода испарилась. Братья заглянули вниз и увидели, что земля высохла; горы снова уменьшились до первоначальной высоты, и братья со своими семьями спустились с них и возродили человечество.
– Что я хотел сказать, поведав вам эту притчу, о, великий вождь, о, мудрые старейшины, – продолжал третий староста. – Я хотел сказать, что если мы не покараем Кане, нас ждут большие несчастья. Доселе мы не знали, что такое святотатство, не было у нас и вопиющих случаев воровства, – поэтому боги были милостивы к нам. Страшно представить, что они с нами сделают, если мы оставим совершенное Кане преступление безнаказанным. Может быть, наш остров погрузится в пучину океана, может быть, расколется надвое, а возможно, боги сожгут его огнем небесным или подземным. И в довершение всех бед с Луны спустится на землю страшный зверь Рекуай, – и тогда горе тем, кто еще останется в живых!
Собрание молчало, пораженное этими ужасными картинами.
– Итак, какое решение мы примем? – спросил Аравак. – Оставим ли мы поступок Кане без последствий или сын рыбака понесет заслуженное наказание?
– Наказание! – хором прокричали старейшины. – Мы должны вернуть себе милость богов! Да минует нас их гнев! О, великий вождь, приказывай нам, повелевай нами, веди нас по дороге отмщения! Мы будем покорны твоей воле, как дети покорны воле родителей.
– Да свершится то, что должно свершиться! – торжественно и грозно произнес тогда Аравак. – Преступники понесут жестокую кару. Пусть объявят об этом по всему острову. Согласны ли вы, старейшины?
– Мы во всем согласны с тобой, великий вождь, – отвечали они.
* * *
Деревня, в которой раньше жил Кане, внезапно стала многолюдной. Жители других деревень зачастили сюда, едва по острову разнеслась весть о похищении дочери верховного жреца. Они приходили под разными предлогами – поменять дичь на рыбу, или рыбу на дичь, прикупить батат или продать его, подарить или принять в дар мелкие домашние вещицы; наконец, просто узнать, что нового делается на острове. Но все приходящие, рано или поздно и как бы невзначай, просили показать им хижину Кане, а когда им показывали ее, долго рассматривали эту хижину снаружи, а потом и внутри, и на лицах их появлялось трепетное выражение робости и почтения.
Односельчане Кане быстро смекнули, что из такого паломничества можно извлечь выгоду. Обмен и купля-продажа, совершаемые в деревне, за одну лишь неделю превзошли свои обычные годовые размеры; сельчане стремительно богатели, – таким образом, ужасный, святотатственный и богохульный поступок Кане пошел им на пользу. Боги явно не собирались карать деревню за то, что она породила и воспитала Кане.
Пока мужчины с радостью подсчитывали барыши и пили веселящий хмельной напиток, женщины очень ловко поставили паломничество на широкую ногу. Они встречали гостей еще за околицей и сразу предлагали что-нибудь купить или выменять; затем они вели их от дома к дому, опутывая, как цепкой паутиной, разговорами о Кане, о его жизни и приключениях, – и продолжая при этом свои выгодные торговые операции. Только убедившись, что с гостей больше получить нечего, они подводили их к хижине Кане, но и здесь удивительные истории не прекращались: напротив, они достигали своего высшего развития, обрастая потрясающими душу подробностями.
Выяснялось, например, что Кане с детства дружил с духами и демонами. Будучи сиротой, он добился их сочувствия и покровительства, и они помогали ему во всех делах. Рыба сама шла к нему на крючок, лесные птицы сами лезли в силки; батат, который сажал Кане, давал стократный урожай. Не зная ни в чем нужды, Кане проводил время в забавах и колдовстве: одна из женщин рассказывала, как он научил ее кур говорить по-человечески, – когда женщина давала им корм, они просили ее о добавке и даже ругали за то, что она кормит их отбросами. Другая женщина вспоминала, как посуда в ее доме начала петь и танцевать, а после вдруг перессорилась между собой и подралась, так что остались одни черепки. Третья женщина жаловалась, что Кане опутал саму ее колдовскими чарами, и она стала прыгать по двору и свистеть, как весенняя птица, до смерти испугав своего мужа, решившего, что его жена обезумела.
Много, много еще другого рассказывали женщины пришедшим в деревню гостям: и о способности Кане летать по воздуху, и о том, как он морочил односельчан, оборачиваясь деревом или камнем, и о его общении с демонами в своей хижине (вот, в этой самой). Потрясенные гости уже не решались подойти к хижине и осматривали ее издалека; возвратившись домой, они пересказывали все эти истории о Кане, приукрашивая их кое-какими подробностями. В итоге, по острову скоро стали ходить легенды о невероятной силе колдовства Кане, но это не отпугнуло желающих посетить его родную деревню и поглазеть на его хижину, – наоборот, поток гостей возрастал, на что и рассчитывали хитрые женщины.
Мауна, молодая жена Капуны, как-то незаметно взяла на себя руководство жизнью всей деревни: староста никогда не вмешивался в женские дела, по опыту зная, что это чревато неприятностями; он довольствовался своей ролью деревенского правителя и не стремился к большему. Но Мауна желала полной власти, хотя и не могла управлять на законных основаниях – никогда на острове не правили женщины, это было запрещено. Власть имела священный характер, также как жречество, и женщинам не было доступа ни к тому, ни к другому; девы, посвятившие себя богам, не шли в счет, ибо они отреклись от мирской жизни, – нельзя же было отречься от мирской жизни и управлять ею! Таким образом, женщины были бесправны во власти и в священстве, но у них оставался верный способ воздействия на эти мужские дела – воздействовать на самих мужчин.
Конечно же, Мауна начала с самого близкого и доступного для нее мужчины – со своего мужа.
– Послушай, Капуна, – говорила она ему утром за завтраком, – объясни мне, почему наш староста не пошел в Священный поселок на собрание старейшин, которое созывал вождь Аравак?
– Ну, как же ты не можешь понять, – снисходительно отвечал ей Капуна, – ему нельзя было идти. На собрании он оказался бы в неприятном положении: за что ему подать свой голос – за оправдание или за осуждение Кане? Если за оправдание, то подумали бы, что он выгораживает односельчанина; если за осуждение, подумали бы, что наш староста выгораживает себя.
– О, боги, как трусливы мужчины! – возмущением воскликнула Мауна. – Если он наш староста, то должен был прежде всего подумать о нашей деревне!
– Как это? – не понял Капуна.
– Ему следовало решительно высказаться за осуждение Кане! – отрезала Мауна.
Капуна с изумлением уставился на жену.
– Как ты могла вымолвить такое?! Осудить Кане?! Которого он знает с пеленок? Которого воспитывала вся деревня? Которого мы все знаем и любим? Осудить моего лучшего друга?! Как у тебя язык повернулся такое сказать!
– О, боги, мужчины не только трусливы, но и глупы! – вскричала Мауна, взмахнув руками от досады. – Неужели ты не понимаешь, что Кане сам осудил себя, похитив посвященную деву, дочь верховного жреца, – да еще похитив ее из Священной рощи?! Разве я не говорила тебе с самого начала, что все это добром не кончится? Я сперва жалела в глубине души Кане, но после поняла, что его нечего жалеть, если он решился на такое преступление. Те, кто защищают его, тоже становятся преступниками! А нашему старосте следовало бы признать свои ошибки и попросить деревню, чтобы его переизбрали. Он, знающий Кане с пеленок; он, заботящийся о его воспитании, – кого он воспитал?… Нет, нам нужен другой староста! Нам нужен староста, который не побоится сказать прямо, что Кане – преступник, и мы отрекаемся от родства с ним и проклинаем его! Тогда мы заслужим уважение всех почтенных людей острова, тогда великий вождь Аравак окажет нам свою милость… Нет, нам обязательно нужен другой староста, – повторила Мауна, – и почему бы тебе не стать им? Разве ты хуже нынешнего старосты, разве у тебя нет ума и воли? Есть, – да побольше, чем у этого старика! Ты лучший мужчина в деревне!
Капуна закряхтел и почесал голову.
– Пожалуй, ты права… Но как мне осуждать Кане? Он мой друг, он мне как брат. Сколько раз он выручал меня… Неужто я должен отплатить ему черной неблагодарностью?
– Ну, тогда ты до седых волос будешь на побегушках у кого-нибудь, кто посмелее тебя и не побоится обвинений в неблагодарности! Он станет помыкать тобой, он заберет себе лучшее из того, что ты добудешь на охоте, на рыбной ловле или вырастишь на своем поле, а ты даже не посмеешь возразить ему! О, боги, – зачем я вышла замуж за этого человека?! Какой из него муж, какой отец моих детей? – Мауна опустилась на землю и зарыдала, закрыв лицо руками.
– Детей? – растерянно переспросил Капуна. – Уж не хочешь ли ты сказать…
– Да! – перебила его Мауна, продолжая плакать. – О, я несчастная, я понесла в чреве моем от этого слабого и безвольного человека! Лучше мне умереть, – умереть прямо сейчас, – чем всю жизнь страдать с таким мужем! О, сын мой, лучше тебе не появляться на свет, лучше тебе никогда не увидеть солнца, чем мучиться так, как мучаюсь я!
– Милая моя Мауна, не плачь, прошу тебя, мое сердце разрывается на части от твоих рыданий! – Капуна неуклюже попытался обнять жену, но она с гневом отбросила его руку. – Подумай, хотя бы, о нашем ребенке, вдруг у тебя случится выкидыш от огорчения? Я так рад, что у меня родится сын! Дорогая моя Мауна, не плачь, прошу тебя, – я сделаю всё что ты пожелаешь.
– Это правда? – спросила Мауна сквозь слезы.
– Да, да, да, сто раз – да! – Капуна приложил правую руку к груди. – Клянусь, я исполню все твои просьбы.
– Ты станешь старостой?
– Да… Но как мне стать им? А если меня не изберут?
– Это не твоя забота! Тебя изберут. Так ты станешь старостой?
– Да!
– И тогда ты вынесешь Кане приговор?
– Да. Нет, погоди!.. Но как же?…
– Бессовестный обманщик! Ступай прочь от меня! Как я могла тебе поверить?!
– Не плачь, не плачь, умоляю тебя!.. Да, я вынесу Кане приговор! Видишь, я согласен.
– Поклянись всеми богами, какие только есть в мире!
– Хорошо. Клянусь.
– Поклянись моей жизнью и моим здоровьем!
– Клянусь.
– Поклянись жизнью и здоровьем нашего сына!
– Клянусь.
– Поклянись жизнью и здоровьем всех наших будущих детей!
– Клянусь.
– Поклянись жизнью и здоровьем всего потомства твоего до скончания веков!
– Клянусь.
– Ладно. Теперь я тебе верю… Глупенький ты мой, иди ко мне, я тебя приласкаю! И зачем было противиться, зачем было так расстраивать меня, и расстраиваться самому? Я ведь тебе плохого не посоветую: ты же мой муж, любимый муж, и ты – отец моего ребенка. Ты только не спорь со мною, ты только делай, как я говорю, и все будет очень, очень хорошо, – гладя Капуну по голове, говорила Мауна.