Поежившись, Митрий решительно стянул с себя девичье платье и, кровяня плечи, ужом ввинтился в оконце. Голова прошла – уже хорошо! Значит, пройдет и все тело. Так, упереться руками… Еще, еще… Опа!!!
Вывалившись из окна, словно пробка из бочонка, отрок рухнул на мокрую землю. Конечно же – прямо в лужу! Тут же вскочил, прислушался, осмотрелся. По голым плечам туго молотил дождь. Эх, одежку-то не прихватил, хотя б и девичью. Куда теперь голым? Да вот хотя б под крыльцо – эвон, в хозяйской светлице огонек горит, видать, еще спать не ложился. Может, и во двор выйдет, со слугами переговорит? Или погасит огонь да уляжется – вот тогда можно и к Прошке в людскую пробраться и с той стороны горницы прийти, Василиску выпустить да одеться. Как раз до утра возни. Зря? Может, и зря… Только уж больно предчувствия были недобрыми. И постоялый двор этот странный, что бы там ни говорила Василиска, и хозяин странный, и слуги его. Ведь, окромя всего прочего, что будут на постоялом дворе у гостей расспрашивать? Кто, да откуда, да как живут, да какие новости – и это при том, что беглецы выдавали себя за местных… ну, или почти местных: паш-озерские селенья не так уж отсюда и далеко, всего-то два десятка верст, их обитателей хозяин двора обязательно знать должен, пусть даже и не накоротке, а потому – расспросить все сплетни, интересно же, любопытно! Да и что еще тут делать, в этакой-то дыре сидючи, как не сплетни сводить? Вот и расспросил бы, а уж Митяй загодя еще придумал, как половчее соврать – дескать, пришлые мы с погоста Тойвуйского, родичей на Паш-озере проведали и вот теперь – на богомолье. Неплохая придумка была, да вот только не пригодилась. Почему? Неужто не любопытно?
Где-то рядом вдруг истошно залаял пес, до того лишь глухо ворчавший. Загремел цепью – хорошо хоть не так был выпущен бегать по двору, а то бы… Митька боязливо передернул плечами, покрывшимися "гусиной кожей". Хоть дождь и не доставал под крыльцо, но под ногами натекла уже целая лужа, холодная и грязная, не очень-то приятно было стоять, хотя куда приятнее, нежели если бы псина была отпущена бегать.
Наверху скрипнула дверь. Отрок затаил дыхание.
– Эй, Никодим, Васька! – послышался озабоченный голос хозяина. – Где вы запропастились, чтоб вам икалось, иродам! Никодим!
– Здесь мы, Демьяне Самсоныч, – прокричали в ответ откуда-то с заднего двора. Послышались торопливо приближающиеся шаги. – Здесь мы, амбары осматривали.
– Осматривали они, – глухо буркнул хозяин. – Сказали б лучше – господскую бражку пили.
– Как можно?
– Почто собачину не выпустили?
– Так, Демьяне Самсоныч, сам знаешь, кобель уж два дня не кормлен, как ты велел. А ну как на нас кинется?
– А и кинется, так что ж? – Демьян Самсоныч явно повеселел. – Эка потеха будет! Ишь, лает бедолага, надрывается. Не пробрался ли кто на двор? Или те – не выбрались ли?
При этих словах Митька насторожился.
– Да не выберутся, – захохотал кто-то из слуг. – Там и белке-то не пролезть.
Вот так! Значит, не зря неспокойно билось сердце. Все ж таки словили их, словили… Интересно, откуда узнали, что беглые? Или так догадались? И что теперь…
Слуга – кажется, Никодим – вдруг задал хозяину тот же вопрос. Демьяну Самсонычу, видать, хотелось поговорить, пусть даже и с собственными слугами. Митька слышал, как скрипнула на крыльце скамеечка. Да что там говорить – ведь не так и поздно еще было. А темень кругом непроглядная – так это оттого, что дождь.
– Что, девка понравилась, Никодиме?
– Понравилась, – согласился слуга. – Фигуристая деваха, кожа гладкая, белая…
Ага, все же подсматривали в баньке-то! То-то оконца там такие странные, необычные.
– Не засматривайся, – охолонул служку хозяин. – Девку, как наши с сарожских лесов возвернутся, отправим на Матренины выселки, в Заозерье. Сыну Матрениному как раз жениться приспела пора. Вот и женим! Матрена за выкупом не постоит – баба честная.
– Честная, – Никодим согласился. – Только сынок ейный, говорят, дурень. Тридцать лет, а все в штаны писается.
Демьян Самсоныч хохотнул:
– А нам какое дело, что дурень? Наше дело – девку в кабалу сбыть да с того поиметь. И ведь поимеем! Повезло нам с этими беглыми. Ишь, паш-озерскими прикинулись, змеи… Отродясь там таких не бывало!
– Ну, девку – Матрене, того здорового – беломосцу заболотскому Ивану в боевые холопы, а куда содомита?
Содомита! Митька закусил губу – это вот как раз про него. Видать, тоже разглядели в бане, сообразили что к чему.
– А содомит, Никодиме, – главная наша добыча! – явно похвалился хозяин. – Акулина Блудливы Очи помнишь ли?
– Это с Заборья, что ли?
– Его.
– Жуть человечишко! – Никодим, судя по паузе, перекрестился. – И как такого препоганца земля носит?
– А то не наше дело, – снова засмеялся Демьян Самсоныч, пребывавший, похоже, в отличнейшем расположении духа. – Давненько Акулин у меня мальца-содомита просил. Вот, дождался. Заплатит щедрейше!
– То я гостюшек на наш двор привез, – не преминул напомнить Никодим. – Что, так и будем их посейчас держать? А ну как иные гости нагрянут? Людишки-то наши когда еще с Сарожского лесу придут? Может, зря мы их туда послали?
– Не глупи, Никодим. – Хозяин постоялого двора желчно сплюнул. – Куда ж еще за зипунами посылать? Не на Пашозерье же? Чай, в тихвинских-то краях навар куда как жирнее.
Оба – господин и слуга – засмеялись.
"В сарожских лесах… за зипунами… – в смятении думал Митрий. – Так вот почему на постоялом дворе столь малолюдно – людишки-то по сарожским да тихвинским лесам лиходейничают, промышляют. Не постоялый двор это, а самое настоящее разбойничье гнездо! Вертеп! Как бы вот теперь отсюда выбраться-то, помоги Господи".
Митька хотел было перекреститься, да не успел – снова жутко залаял пес.
– Да что он все блажит?! – недовольно буркнул хозяин. – Ладно, плесни-ка ему вчерашних щец, Никодиме. Да опосля спустишь с цепи – пущай по двору побегает.
Услыхав такое, отрок похолодел – выбраться из-под крыльца у него сейчас не было никакой возможности: Никодим и второй слуга находились где-то совсем рядом, а на крыльце сидел на скамейке хозяин.
Загремела цепь. Раздалось глухое ворчание, лай и громкий голос слуги:
– Господине, а он рвется куда-то!
– Ну, рвется – так пусти, – засмеялся Демьян Самсоныч.
Митька сжал кулаки и приготовился бежать. Мокрая грудь его тяжело вздымалась. Вот сейчас, вот-вот… Никогда допрежь не пробовал остроты собачьих зубов, как-то до сей поры Господь миловал. Интересно, велик ли пес? Наверное…
Пес зарычал, взлаял и наконец бросился… Только вовсе не под крыльцо, а – судя по лаю – к воротам! Однако…
– Тут какой-то монах, господине! – прокричал Никодим. – Просит приютить до утра.
– Приютим, раз просит, – сипло отозвался Демьян Самсоныч. – Ты придержи пса-то…
– Так лучше его обратно на чепь, не то вырвется.
– На чепь, так на чепь, – к вящему Митькиному облегчению согласился хозяин. – Давай монаха сюда… Ага, бредет, вижу. Бог в помощь, человеце Божий! Пошто в этаку непогодь странствуешь?
– Анемподист я, монах с онежских ловен, тонник, – голос ночного гостя оказался силен и благозвучен – легко перебивал дождь. Только вот говорил чернец как-то не совсем по-русски, с каким-то чуждым, смягчающим звуки выговором. Весянин?
То же самое спросил и Демьян Самсоныч.
– Я по рождению карел, – пояснил гость. – С рождения и крещен в обители Шуйской. Беда у нас, Господи! Неведомы люди, ночью напав, разграбили тоню, многих рыбаков убили, иных разогнали кого куда.
– Что за люди? – хозяин проявил любопытство. – Да ты проходи, проходи, святой человече, на дожде-то не стой.
По ступенькам прогрохотали шаги. Стихли. Загремела цепь. Правда, пес уже больше не лаял, видно, привык к чужому запаху, и лишь иногда глухо ворчал. Немного выждав, Митрий осторожно выбрался из-под крыльца – пес, зараза, залаял!
– Тихо, тихо, собаченька, – пробираясь мимо собачей будки, ласково прошептал отрок. – Ну, полаял – и будет. Эвон, лучше покушай.
Наклонившись, Митрий пододвинул к будке деревянную плошку с каким-то холодным, щедро разбавленным дождевой водицею, варевом. Пес довольно заурчал, даже вильнул хвостом. Ну и псина – огроменная, как дождевая туча! Но, кажется, зверина не злая. Кушай, собаченька, кушай.
Благополучно пробравшись мимо пса, отрок подошел к воротам и вдруг замер. Ну, выберется он отсюда, и что? Первоначальная идея – позвать людей со Спасского погоста – по здравому размышлению показалась ему не особенно хорошей. Ну, допустим, приведет он людей. И что им скажет хозяин постоялого двора? А то и скажет – поймал беглых! И будет со всех сторон прав. Так что никакой это не выход. А что же тогда делать? Что делать? И ведь обратно-то не залезешь, никак!
Дождь чуть уменьшился, из прохудившихся туч глянули вниз желтые звезды.
Друзья, захваченные в полон коварным хозяином-татем, на стороне которого закон, пара преданных слуг и здоровенный пес, да еще разбойный отряд, вот-вот должный вернуться. А что Митрий? Безоружен, гол, жалок. И как же ему теперь?
Что делать?! Вразуми, Господи!
Глава 7.
Болезный
В России вообще народ здоровый и долговечный. Недомогает он редко, и если приходится кому слечь в постель, то среди простого народа лучшими лекарствами, даже в случае лихорадки с жаром, являются водка и чеснок.
Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию
Май 1603 г. Шугозерье
Дрожа от холода, Митька привалился к воротам – безоружный, жалкий, нагой. В доме – враги, рядом, у будки, собака – сейчас доест, лаять начнет, а то и бросится. За ворота, конечно, выбраться можно – а дальше что? Как друзей-то спасти? Пока добежишь до Спасского… Да и не поверят там, хуже только будет. И помочь-то совсем некому – Василиска заперта, Прошка тоже, наверняка в подклети сидит. Нет у Митьки союзников… Отрок перекрестился, и слабая улыбка вдруг тронула его уста. Как это нет? А монах-тонник? Как бы только вот с ним переговорить? Подстеречь в сенях… Неплохая мысль, по крайней мере, лучше-то нету. Тогда и нечего больше думать, пора действовать!
И-и-и… р-раз! Помоги, Господи!
Оттолкнувшись от ворот, Митька стрелой промчался мимо собачей будки, ловким пинком опрокинул миску. Пес обескураженно заворчал и тут же зашелся злобным истошным лаем, рванулся на цепи – да отрок уже был далеко, на крылечке. Прижался к косяку, моля Бога, чтоб не заметили.
Не заметили! Выскочили на лай, посмотреть, все трое – хозяин и оба слуги. Закричали на собаку, забегали. Воспользовавшись суматохой, Митрий нырнул в сени – нос к носу столкнувшись с чернецом, в руках которого был зажат маленький свечной огарок, освещавший помещение тусклым дрожащим светом. Видать, и чернецу любопытно стало.
– Что еще… – начал было чернец, да Митька не дал ему договорить.
Взмолился, пав на колени:
– Тише! Христом-Богом молю – тише. Выслушай, Божий человече!
– Ну…
– Хозяин и служки его – разбойники, тати. Подкарауливают одиноких путников да продают в холопы по лесным беломосцам. Дружек моих уже схватили, теперь и до тебя черед придет. Все так – Богородицей клянусь Тихвинской!
– Так ты из Тихвина? – неожиданно обрадовался тонник. – А мне ведь туда и надо. Знаешь дорогу? Покажешь?
– Знаю, покажу, – заверил отрок. – Моих только освободить надо.
– Освободим… ежели не врешь.
– Клялся же! Я вот что… я вон тут, за старый сундук спрячусь. А ты…
– Понял, приду незаметненько. Жди с Богом.
Услыхав на крыльце тяжелые шаги, Митька юркнул в свое убежище. Поверил ли ему монах? Если нет – схватят, как пить дать схватят. Одно хорошо – убивать не будут, не для того хватали, чтобы убить. А из любой кабалы и сбежать недолго, ежели места знать да подготовиться хорошенько.
– Никодим, пса с цепи спусти, – обернувшись на пороге, распорядился Демьян Самсоныч. Грузная фигура его на миг закрыла проглянувшие в небе звезды. Ливень почти закончился, лишь моросило.
– Почто не спишь, Божий человек? – снова пробасил хозяин.
– Обет дал, покуда молитв да поклонов не сотворю – не спати, – со смешным акцентом отозвался монах. – Все – под открытым небом. Вот и сейчас на двор выйду…
– Так дождь же!
– И хорошо, что дождь. Тем и благостней.
Монах направился к выходу, но Демьян Самсоныч придержал его властною сильной рукою:
– Погодь. Сейчас распоряжусь. Никодим! Эй, Никодиме! Пса спустил ли? Нет еще? Тогда не спускай. Помолится тонник, опосля и спустишь.
Все затихло, скрипнув, захлопнулась дверь. Митька приподнялся… и тут же спрятался обратно – протопав по крыльцу, в дом ворвался служка, отворил дверь в людскую.
– Хозяин-батюшка!
– Что еще? – из глубины помещения донесся недовольный бас.
– Чернец-то этот, тонник, видать, до утра молиться собрался!
– Ну так пусть его молится.
– А как же мы его…
– Вот утром и сымаем. Молитву-то святую обрывать – грех! Да никуда он от нас не денется… Ежели ты, Никодим, не проспишь.
– Уж не просплю, батюшка. Чай, с кажного пойманного мне – две деньги.
Демьян Самсоныч гулко расхохотался:
– Это с той троицы – по две деньги, по копейке, так. Потому, как ты их и привел. А тонник-то сам пришел, так-то!
– Так мне ж, батюшка, еще с пастушонком делиться…
– А это уж твои дела, Никодиме. Ну, ступай, ступай, паси чернеца. Так и быть, деньгу накину.
Дверь захлопнулась.
– "Деньгу накину", – гунявым шепотком передразнил Никодим. – Больно много – одна деньга! Хоть бы копейку, а лучше – алтын. Ох-ох-ох… – Он потянулся, зевнул. – Теперь вот не спи, стереги тонника. А чего его стеречь-то, коли собака имеется?
Еще раз зевнув, служка вышел на крыльцо, так и не закрыв за собою наружную дверь. С улицы несло сырым холодом и псиной. Уныло моросил дождь, но вроде как посветлело – по крайней мере, уже можно было хорошо различить забор, пристройки, деревья. То ли разошлись тучи, то ли просто уже наступало утро. Скорее, второе. В этакое-то время как раз самый сон.
– Ох-ох-ох, – Никодим снова заохал, прошел к людской, отворил дверь, позвал: – Господине, спишь ли? Эй, Демьян Самсоныч. Спит, слава те, господи! Сейчас и я…
Принеся из людской какую-то рвань – то ли тулуп, то ли побитую молью волчью шкуру, – Никодим подстелил ее на старый сундук, за которым прятался Митька, и, еще раз зевнув, улегся, подтянув под себя ноги. С улицы доносились молитвы. Глуховато так, слов не разберешь, но слышно.
– Ну, молись, молись, – довольно прошептал слуга. – А мне-то уж под дождем неча делати.
Замолк. И вскоре захрапел, на радость Митрию. Отрок осторожно пошевелился – храп тут же прекратился, видать, чуткий сон оказался у служки. Снова храп. Ветер шевельнул открытую дверь – скрипнули петли. Ага, Никодим не шелохнулся и храпеть не перестал, видно, на скрип не реагировал, звук-то напрочь привычный! Очередной порыв ветра швырнул на крыльцо холодную морось. Снова скрипнула дверь. Митька улучил момент – приподнялся… Застыл, дожидаясь нового скрипа. Дождался. Сделал пару шажков. Потом – во время скрипа – еще. Служка не шевелился. Так, осторожненько, согласовывая каждое свое движение с дверным скрипом, отрок наконец выбрался на крыльцо и, спустившись по ступенькам, облегченно вздохнул.
Монах вопросительно оглянулся, замолк.
– Ты говори, говори, человече Божий, – испуганно попросил Митька. – Что хочешь говори – да только нараспев, как молитву. Помни, времени у нас мало – до утра только. А утром… – Отрок горестно махнул рукою.
– Возьми рядом со мною мешок за-ради Господа-а-а, – как и велено, нараспев произнес тонник.
Митька поднял с земли мокрую котомку, развязал.
– Бери одежку мирскую-у-у…
Одежда! Порты и сермяжная рубаха! Вот славно-то!
Отрок вмиг оделся, улыбнулся – одежка болталась на нем, словно на огородном пугале. Еще бы не болтаться – чернец-то вон, высок да плечист, такому не поклоны класть – в кузнице молотом работать.
– Про друзей своих рассказывай, отроче!
– Про друзей… Василиска, сестрица, в верхней горнице заперта, – тоже протяжно затянул Митька. – Не знаю, как туда и пробратися-а-а… Второй, Прошка, в подклети где-то-о-о.
– Подклеть-то эту отыщи-ка-а-а… Вокруг дома походи-ко-о-о-о.
Митрий так и сделал: сначала пошарил у крыльца, по фасаду, потом завернул за угол. И вовремя – на крыльце показался заспанный Никодим. Слуга – холоп дворовый – постоял молченько, посмотрел на усердно кладущего поклоны монаха, широко зевнув, перекрестил рот и вновь скрылся в сенях. Хорошие сени были пристроены к постоялой избе – просторные, с большими слюдяными окнами, в этаких сенях, случись надобность, не стыдно и свадебный стол накрыть. Так ведь и накрывали, верно…
Обойдя вокруг избы, Митька довольно быстро нашел вход в клеть – низенькие, запертые на прочный засов воротца. Остановился, нащупал засов с усмешкой – и зачем снаружи клеть запирать? Ладно, еще на замок – понятно, но на засовец? Ясно, для чего та клеть надобна.
Чуть сдвинув засов, вымолвил:
– Прошка!
В ответ – тишина, лишь шум вновь усилившегося дождя.
Покачав головой, отрок отодвинул засовец совсем.
– Прохор!
Вву-уух! – просвистел мимо уха кулак.
– Митька, черт! А я уж думал – помстилось. Ушатал бы – хорошо, кулак придержал.
Обрадованный до глубины души Прошка изо всех сил обнял приятеля, так, что у того, казалось, хрустнули кости.
– Тише ты, черт… Да не блажи, нам еще Василиску освобождать да бежать отсюда.
– Василиска?! Что с ней?
– Не блажи, говорю. Сейчас придумаем, как все половчее обделать. Идем…
– Тихо! – на этот раз прислушался Прошка. – Вроде как молится кто-то?
– То наш человек. Чернец один, тонник.
Пошептавшись, оба подошли к крыльцу. Монах скосил глаза, однако молитвы не бросил и все так же кланялся. Митька махнул ему рукой – мол, все нормально – и вместе с Прохором спрятался под крыльцо. Можно было, конечно, подняться в сени – да больно уж чуткий сон оказался у слуги Никодима, Митька это хорошо запомнил.
– Ну, – перекрестившись, Митька подмигнул приятелю. Зря, наверное, подмигивал – темновато, не видно, ну да что ж. – Делаем!
Стукнул снизу в доски. Сначала слабенько, потом чуть посильнее. Ага, зашевелился служка! Зевая, вышел на крыльцо, подойдя к перильцам. Свесил голову вниз – мол, что там еще… Опа! С быстротой молнии взметнулись откуда-то снизу ухватистые сильные руки – не руки, оглобли! – сгребли ничего не понимающего служку за шею, сдернули с крыльца кубарем, только ноги кверху – кувырк. И служка уже под крыльцом.
– Ну, здрав будь, тать. Где хозяин? Тсс! Пикнешь – прибью.
Прошка приставил к носу слуги свой огромный кулак: