"Сильвандир" - один из ранних романов Дюма, созданный под влиянием произведений Вальтера Скотта и тонко стилизованный под прозу XVIII века. История юных влюбленных, которых пытаются разлучить родные и судьба, элегантно и чуть иронично обрамляется картинами быта и нравов королевского двора. Придворные интриги, опасные приключения, пылкие страсти и нежные чувства - этот роман увлечет всех ценителей хорошей исторической прозы.
Содержание:
I - ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЛИ СОБОЙ ШЕВАЛЬЕ РОЖЕ ТАНКРЕД Д’АНГИЛЕМ И ЕГО СЕМЕЙСТВО В 1708 ГОДУ ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА 1
II - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ, КОТОРОГО ДАМЫ ИЗ ЛОША И ЕГО ОКРЕСТНОСТЕЙ НАЗЫВАЛИ: ОДНИ - КРАСАВЦЕМ РОЖЕ, А ДРУГИЕ - КРАСАВЦЕМ ТАНКРЕДОМ, ОБНАРУЖИЛ, ЧТО У НЕГО ЕСТЬ СЕРДЦЕ 5
III - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ, ОБНАРУЖИВ, ЧТО У НЕГО ЕСТЬ СЕРДЦЕ, ПОЖЕЛАЛ УБЕДИТЬСЯ, ЧТО У МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ ОНО ТОЖЕ ЕСТЬ 8
IV - ГЛАВА, ГДЕ АВТОР ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО РОДИТЕЛИ, ЧЬИ ДОЧЕРИ ВОСПИТЫВАЮТСЯ В МОНАСТЫРЕ, МОГУТ СПАТЬ СОВЕРШЕННО СПОКОЙНО 11
V - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ УБЕЖАЛ ИЗ КОЛЛЕЖА ИЕЗУИТОВ В АМБУАЗЕ, НАМЕРЕВАЯСЬ ПОХИТИТЬ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ, И КАКУЮ НОВОСТЬ ОН УЗНАЛ ПО ПРИБЫТИИ В МОНАСТЫРЬ В ШИНОНЕ 14
VI - ГЛАВА, ГДЕ РАССКАЗАНО О ТОМ, КАК, УЗНАВ О СМЕРТИ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ, ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ ОЩУТИЛ ТАКОЕ ГОРЕ, ЧТО РЕШИЛ СДЕЛАТЬСЯ ИЕЗУИТОМ 18
VII - КАК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ ПОЯВИЛАСЬ ПЕРЕД ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМОМ, ЧТОБЫ ЗАПРЕТИТЬ ЕМУ УЙТИ В МОНАСТЫРЬ 20
VIII - КАК В АНГИЛЕМЕ И В БЕЗРИ УЗНАЛИ О ТОМ, ЧТО ВИКОНТ ДЕ БУЗНУА, ОТСТАВНОЙ КАПИТАН ФРЕГАТА "ФЕТИДА", УМЕР, НЕ ОСТАВИВ ЗАВЕЩАНИЯ, И КАКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ВНЕСЛА ЭТА НОВОСТЬ В ПЛАНЫ ОБОИХ СЕМЕЙСТВ 22
IX - КАК И НА КАКИХ УСЛОВИЯХ РОДИТЕЛИ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ И ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМА ПРИШЛИ К ПОЧТИ ПОЛНОМУ СОГЛАСИЮ КАСАТЕЛЬНО БРАКА СВОИХ ДЕТЕЙ 24
X - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ ПОЯВИЛСЯ В СВЕТЕ 26
XI - КАК ШЕВАЛЬЕ С ПОЛЬЗОЙ ДЛЯ СЕБЯ ПРИМЕНИЛ УРОКИ ФЕХТОВАНИЯ, КОТОРЫЕ ЕМУ ПРЕПОДАЛ ЕГО ОТЕЦ, БАРОН Д’АНГИЛЕМ 30
XII - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ ПОЗНАКОМИЛСЯ С СЫНОМ ИНДИАНКИ И КАКОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ТОТ НА НЕГО ПРОИЗВЕЛ 33
XIII - О ТОМ, КАК В ТУ МИНУТУ, КОГДА ШЕВАЛЬЕ СТАЛ ДОБЫЧЕЙ БЕСПРОСВЕТНОГО ОТЧАЯНИЯ, К НЕМУ ЯВИЛСЯ НЕЗНАКОМЕЦ И СДЕЛАЛ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, КОТОРОГО НЕ ОЖИДАЛ НИ САМ РОЖЕ, НИ ТЕМ БОЛЕЕ ЧИТАТЕЛЬ 36
XIV - О ТОМ, КАК ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ ПОЯВИЛСЯ ВО ВТОРОЙ РАЗ И КАК В ХОДЕ ВТОРОГО СВИДАНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ДЕЛА НЕСКОЛЬКО ПРОЯСНИЛИСЬ 37
XV - О ТОМ, КАК БЫЛО ВЫНЕСЕНО СУДЕБНОЕ РЕШЕНИЕ 39
XVI - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ, ПОДОБНО ИСТИННОМУ ФИЛОСОФУ, ПРИМИРИЛСЯ СО СВОЕЙ УЧАСТЬЮ МУЖА ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ ЖЕНЩИНЫ, ВЛАДЕЛЬЦА ВЕЛИКОЛЕПНОГО ОСОБНЯКА И ОБЛАДАТЕЛЯ СЕМИДЕСЯТИ ПЯТИ ТЫСЯЧ ЛИВРОВ ГОДОВОГО ДОХОДА 42
XVII - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ ПОЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ НАСТОЛЬКО СЧАСТЛИВЫМ, ЧТО УЖЕ ГОТОВ БЫЛ, ПО ПРИМЕРУ САМОССКОГО ТИРАНА, БРОСИТЬ В МОРЕ ДРАГОЦЕННЫЙ ПЕРСТЕНЬ 43
XVIII - О ТОМ, КАК НА ГОРИЗОНТЕ СУПРУЖЕСКОЙ ЖИЗНИ ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМА МАЛО-ПОМАЛУ СТАЛИ СГУЩАТЬСЯ ТУЧИ 45
XIX - О ТОМ, КАК НА ГОРИЗОНТЕ СУПРУЖЕСКОЙ ЖИЗНИ ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМА ПОДНЯЛАСЬ НАСТОЯЩАЯ БУРЯ 47
XX - О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ, ВИДЯ, ЧТО ЕМУ НЕ ПОЗВОЛЯЮТ ВЫЙТИ НА СВОБОДУ, ВОЗНАМЕРИЛСЯ СДЕЛАТЬ ЭТО БЕЗО ВСЯКОГО НА ТО СОИЗВОЛЕНИЯ 49
XXI - О ТОМ, КАК КОРОЛЬ ПОЗАБЫЛ ИСПРАВИТЬ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ, ДОПУЩЕННУЮ В ОТНОШЕНИИ ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМА, И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО 51
XXII - О ТОМ, КАК КОРОЛЬ ВСПОМНИЛ НАКОНЕЦ О ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМЕ, И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО 54
XXIII - О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМА ПЕРЕВЕЗЛИ ИЗ БАСТИЛИИ В ЗАМОК В ШАЛОН-СЮР-СОН, И О ТОМ, КАК ОН СОВЕРШИЛ ЭТОТ ПЕРЕЕЗД В ОБЩЕСТВЕ ПОЛИЦЕЙСКОГО ОФИЦЕРА С ВЕСЬМА ВЕСЕЛЫМ НРАВОМ 57
XXIV - О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ СДЕЛАЛСЯ ТАКИМ ЖЕ ОСТОРОЖНЫМ И СКРЫТНЫМ, КАКИМ БЫЛ ПОКОЙНЫЙ ГРАФ Д’ОЛИБАРЮС 59
XXV - КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ УСТРОИЛ В СВОЕМ ОСОБНЯКЕ ПОЖАР ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ УДОСТОВЕРИТЬСЯ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ОН СТАЛ ТЕМ, КЕМ ОПАСАЛСЯ СТАТЬ 61
XXVI - О ТОМ, КАК РОЖЕ И СИЛЬВАНДИР СОВЕРШИЛИ ОЧАРОВАТЕЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПРОВАНС, И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО 64
XXVII - О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ УЗНАЛ, ЧТО ЕГО ОТЕЦ НЕ ПЕРЕДАЛ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ БЕЗРИ ПИСЬМО, КОТОРЫМ РОЖЕ ВОЗВРАЩАЛ ЕЙ СВОБОДУ, И О ТОМ, ЧТО ИЗ ЭТОГО ВОСПОСЛЕДОВАЛО 66
XXVIII - О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ РОЖЕ Д’АНГИЛЕМ И МАДЕМУАЗЕЛЬ КОНСТАНС ДЕ БЕЗРИ ВСТРЕТИЛИСЬ ВНОВЬ И ОБНАРУЖИЛИ, ЧТО ОНИ ЕЩЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ, ВЛЮБЛЕНЫ ДРУГ В ДРУГА, И О ТОМ, В КАКОЕ СМЯТЕНИЕ ЭТА ЛЮБОВЬ ПОВЕРГЛА РОЖЕ 69
XXIX - О ТОМ, КАК ПЕРСИДСКИЙ ПОСОЛ МЕХМЕТ-РИЗА-БЕГ ПРИБЫЛ В ПАРИЖ, ДАБЫ ОТ ИМЕНИ СВОЕГО ПОВЕЛИТЕЛЯ ВЫРАЗИТЬ ГЛУБОЧАЙШЕЕ УВАЖЕНИЕ ЛЮДОВИКУ XIV, И О ТОМ, КАК ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМ ПОСЧИТАЛ НЕОБХОДИМЫМ НАНЕСТИ ВИЗИТ ЭТОМУ ИМЕНИТОМУ САНОВНИКУ 71
XXX - О ТОМ, КАК МАРКИЗ ДЕ КРЕТТЕ УЛАЖИВАЛ ДЕЛА ШЕВАЛЬЕ Д’АНГИЛЕМА, И О ТОМ, КАК НАША ПОВЕСТЬ ПРИШЛА К СОВЕРШЕННО НЕОЖИДАННОЙ РАЗВЯЗКЕ 73
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 76
КОММЕНТАРИИ 76
Примечания 81
Александр Дюма
Сильвандир
I
ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЛИ СОБОЙ ШЕВАЛЬЕ РОЖЕ ТАНКРЕД Д’АНГИЛЕМ И ЕГО СЕМЕЙСТВО В 1708 ГОДУ ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
В труде гораздо более серьезном, нежели это наше сочинение, мы уже объясняли, каким образом французское дворянство было повержено в прах тремя людьми - Людовиком XI, Ришелье и Робеспьером. Людовик сокрушил своих могущественных вассалов. Ришелье обезглавил высшую знать, Робеспьер уничтожил аристократию.
Первый подготовил монархию единодержавную, второй - монархию абсолютную, третий - монархию конституционную.
Однако, поскольку события, о которых мы собираемся поведать, происходят между 1708 и 1716 годами, мы предоставим истории оценить в социальном аспекте деяния короля, рубившего головы на плахе, равно как дела и поступки трибуна, рубившего их на эшафоте, а сами кинем лишь беглый взгляд на то, какими были Париж и провинция через семьдесят лет после смерти Ришелье - иными словами, в начале восемнадцатого столетия.
Когда мы говорим "Париж", то совершаем ошибку, и нам бы следовало сказать "Версаль", ибо в ту эпоху Парижа больше не существовало. Людовик XIV так и не сумел простить столице, что она в бурные дни Фронды изгнала его из своих пределов, когда он был еще совсем ребенком; а так как при всем своем могуществе монарх этот испытывал одинаковое удовольствие, мстя людям и вымещая досаду на предметах неодушевленных, то он и создал Версаль, этого фаворита без должных достоинств, как именовали в ту пору и как будут именовать во все времена сие сумасбродное творение, создал его, дабы наказать древний Лувр за давний мятеж, лишив этот дворец присутствия своей королевской особы.
Итак, Версаль с того самого дня, когда Людовик XIV перенес туда свою резиденцию, стал источником света для французского королевства, и к этому манящему факелу слетались и обжигали об него свои крылышки те золоченые мотыльки, коих именуют придворными; Версаль уподобился солнцу, что всходило над миром, сияя ослепительнее других светил , ему предстояло сиять еще сильнее и ярче по мере того, как оно будет еще выше всходить на небосводе .
Из-за ослепительного этого сияния, средоточием которого сделался Версаль, остальная часть королевства пребывала в тени; все, что не обращалось вокруг главного светила - солнца, как бы принадлежало к второстепенной звездной системе, к какой-то неведомой туманности, которую политическим астрономам того времени и изучать-то не стоило; а потому на протяжении семидесяти трех лет, пока длилось царствование Людовика XIV, история Версаля и была, в сущности, историей Франции.
Вот как получилось, что в той великолепной галерее, которую мемуары тогдашней поры открывают любопытным взорам читателей, представлены лишь те, на чью долю выпал необычайный успех, или же те, кто навлек на себя высочайшую немилость: мы узнаем о возвышении Лувуа, Вилларов, Аржансонов, Кольберов и о падении Роганов, Ришелье, Лозенов и Гизов; что же касается храброго и честного провинциального дворянства, некогда составлявшего силу монархии, дворянства, которое вместе с Дюгекленом изгнало Черного Принца из Гиени, а вместе с Жанной д’Арк изгнало Генриха VI из Франции, то его больше не существовало, вернее сказать, оно было удалено от центра королевства и не подавало ни малейших признаков жизни, так что могло показаться, будто оно вообще перестало существовать.
Бесспорно одно: пребывая вдали от солнца и тем самым от света, оно прозябало в безвестности и забвении.
Если б мы сами придумывали сюжет нашего романа, нам бы следовало, ничтоже сумняшеся, выбрать своего героя из среды тех блестящих придворных, о которых повествует Сен-Симон: он рассказывает, что эти люди изо дня в день присутствовали при пробуждении короля и при его отходе ко сну, их охватывала тревога, если монарх хмурил брови, они расцветали от его улыбки и приходили в полное отчаяние от одного его гневного слова; однако мы почитаем себя прежде всего историком, а потому берем своего героя там, где его находим; впрочем, возможно, придет такой час, когда, неотступно следуя за нашим героем, мы должны будем вырвать его из провинциальной безвестности и ненадолго очутимся вместе с ним в лучах света, которые Версаль даже в ту эпоху упадка все еще отбрасывал вокруг себя.
Но пока мы попросим читателя оставить Версаль - кстати сказать, постоянное пребывание г-жи де Ментенон превратило его с некоторых пор в весьма унылое место - и отправиться с нами в иные пределы, расположенные в двухстах тридцати двух километрах от Парижа, как нас понуждает выражаться закон о новых мерах длины; а поскольку четыре километра составляют одно льё, то нашим читателям достаточно разделить двести тридцать два на четыре, ежели им хочется узнать, на каком именно расстоянии от столицы они находятся. Мы охотно избавили бы их от такого труда, но нас заставляют платить штраф в размере пятидесяти франков всякий раз, когда мы употребляем старинные меры длины, и нам приходится из соображений бережливости отсылать читателей к четвертому правилу арифметики. Как ни глупо, но это так.
Стало быть, мы находимся на левом берегу Луары, в окрестностях города Лоша, на красивой равнине, расположенной между реками Эндр и Шер, пересеченной рощами, которые здесь торжественно называют лесами, и богатой прудами, которые тут пышно именуют озерами.
Равнина эта в ту пору была поистине гнездовьем небольших дворянских усадеб, где прозябали обломки тех знатных родов, которым Людовик XI, можно сказать, укоротил ноги, а Ришелье - поотрубал головы; так что все эти славные сельские жители, чьи замки были разрушены, земли отчуждены, а права урезаны, люди, которые могли бы потягаться знатностью с самим Карлом Великим, ныне были бедны, как Готье Нищий. Потомки дворян, разбойничавших на больших дорогах во времена Филиппа Августа и Людовика XI, возглавлявших отряды своих вассалов при Филиппе Красивом и Карле V, бывших капитанами при Франциске I и Генрихе II, в войсках Генриха IV и Людовика XIII превратились уже в простых знаменщиков или сержантов; наконец, еще позднее, не находя себе больше места даже в последних рядах войска и не имея возможности пустить в ход старые шпаги своих предков, шпаги, чью позолоту постепенно разъела ржавчина, они как бы вернулись к давним временам, описанным в Библии, и стали, по примеру Нимрода, великими охотниками пред Господом. Словом, то были потомки самых знатных, самых старинных и самых богатых родов во Франции, но, увы, такие потомки, о которых потом, пожалуй, даже не вспомнят.
В самом деле, владельцы крупных поместий мало-помалу переселились поближе к Версалю, и древняя Турень, расставшись с великолепными родовыми замками, обосновалась со всем своим движимым имуществом, с чадами и домочадцами в окрестностях Шартра и Ментенона. Лош в результате всеобщего упадка перестал быть королевским городом, и здешние мелкопоместные дворяне, жившие в богатом, мирном, но затерянном крае, хотя они все еще шумно оспаривали свое право на былое величие у безвестности и забвения, сами чувствовали, что над их головами медленно, но неотвратимо нависает угроза впасть в полное ничтожество.
Такой участи поневоле покоряются, но мириться с нею не хотят. А потому по всей провинции нарастало в ту пору глухое недовольство правлением великого короля. И наши дворяне, чье уязвленное самолюбие приводило к брожению умов, о котором мы только что упомянули, стремились восполнить то, что было ими утрачено, звучными названиями, напоминавшими о былом: так, их жилища по-прежнему именовались замками, наружные ограды - крепостными стенами, а тенистые ручьи, где барахталась дюжина уток, - глубокими рвами; единственный двор при доме нарекали парадным двором, хотя иного двора не было; имелась у них и оружейная зала: обычно ею служила кладовая для фруктов или для сыров; была, наконец, и замковая часовня, а на самом деле - церковь в ближнем селении, куда чаще всего можно было попасть, только совершив часовую прогулку по полям.
Тем не менее, если бы не ущемленная гордость и несоответствие пышных наименований истинной ценности вещей, все эти дворянские имения могли бы стать счастливыми гнездами; однако их обитатели полагали для себя унизительным признаться в том, что они счастливы. Надо сказать, что их недовольство порождалось скрытым тщеславием; слишком бедные для того, чтобы перебраться поближе к Версалю, они громогласно заявляли, что ни в грош не ставят королевский двор. Каждую минуту они упоминали о заманчивых предложениях, которые будто бы получали и от которых отказывались. А так как все повторяли приблизительно одно и то же, им приходилось делать вид, будто они верят друг другу. Нечего и говорить, что такое жалкое и никчемное фрондерство не выходило за пределы провинции, и за все пятьдесят или шестьдесят лет, пока оно продолжалось, передаваясь по наследству от отца к сыну, слух о нем ни разу не достиг ушей короля.
Надобно заметить, что в этом небольшом уголке земли, который составляет часть края, именуемого садом Франции, дворянин уже слыл богачом, если у него было две тысячи экю годового дохода, и не много встречалось людей, чьи доходы достигали столь вожделенной цифры. По большей части эти мученики тщеславия получали в среднем от двух тысяч пятисот до трех тысяч ливров ежегодных поступлений, а иным и вовсе приходилось довольствоваться ста пятьюдесятью или двумястами пистолей в год; но, несмотря на скудость такой суммы, они умудрялись вместе со своими порою весьма многочисленными чадами и домочадцами достойно принимать участие в праздничных сборищах окрестных дворян.
Помимо всего прочего, эти славные господа, а вернее, их предки, пользовались в былые времена необычайными и весьма широкими правами, мало-помалу утратившими силу, что не мешало нашим дворянам, когда они невзначай перечитывали свои жалованные грамоты и отряхали пыль с пергаментных свитков, испытывать известную гордость при мысли о том, что их прадеды могли совершать самые невероятные поступки и располагали привилегиями, коим позавидовали бы Прокруст, Герион или Фаларис. Вот почему некий арендатор, живший на землях барона Аженора Паламеда д’Ангилема, был однажды не на шутку испуган, услышав, как его господин и повелитель, приплясывая, чтобы согреться во время охоты на волка, громко объявил:
- Дворяне из рода д’Ангилемов в согласии с грамотой, пожалованной им в тринадцатом веке, имели право раз в году в часы охоты согревать ноги в животе одного из своих вассалов, который перед тем вспарывал доезжачий.
Нечего говорить, что ни сам достойный дворянин и ни один из его предков никогда не застуживали себе ноги до такой степени, чтобы их надобно было отогревать столь необычным способом.
Коль скоро имя барона д’Ангилема появилось из-под нашего пера, воспользуемся случаем и расскажем, кто он такой и каков он.
Барон Аженор Паламед д’Ангилем принадлежал к числу тех титулованных землевладельцев, о чьих правах мы только что упомянули и чье состояние достигло весьма скромных размеров: он жил в замке, расположенном на равнине, владел шестьюдесятью овцами и шестью коровами, продавал на двести ливров в год шерсти и выращивал за тот же промежуток времени на триста ливров конопли, выручая всего пятьсот ливров, каковые он великодушно отдавал баронессе д’Ангилем - на ее наряды и на воспитание их сына.
У баронессы Корнелии Атенаис д’Ангилем было только шесть платьев, хоть и не слишком элегантных, но зато необычайно красивых; одно платье она сшила к свадьбе, другое - по случаю рождения сына, которого все из любезности называли молодым бароном, хотя по дворянской иерархии он имел право только на титул шевалье; именно так, а не иначе мы и будем, не обинуясь, его именовать, ибо у нас, в отличие от тех, кто его окружал, нет никаких оснований льстить этому юноше. Остальные четыре платья баронессы были сшиты не в столь отдаленные времена и больше отвечали современной моде; однако и они, можно сказать, видали виды, что, натурально, не могло не отразиться на их внешнем виде, как говаривал, употребляя изящный и неизбитый каламбур, некий шутник, маркиз де Шемилье, живший по соседству от них, всего в двух льё, на той же равнине.