На любимцев короля обрушились самые суровые кары; участь злодея де Краона теперь постигла ни в чем не повинных людей. Богатства и земли, принадлежавшие Жану Лемерсье в Париже и других местах, были у него отняты и разделены между новыми хозяевами; его роскошный дом в Ланской епархии, на отделку которого он издержал не меньше ста тысяч ливров, был отдан де Куси, равно как и все его земли, владения и прочие доходы.
С де Ла Ривьером обошлись еще более жестоко: у него тоже отняли все, как и у Жана Лемерсье, оставив его жене только то, что принадлежало лично ей. Но у Ла Ривьера была красавица дочь, по любви вышедшая замуж за господина де Шатильона, отец которого стал начальником французских стрелков. Все мирские власти скрепили этот супружеский союз, его освятили все духовные авторитеты. И союз этот был грубо и бессовестно расторгнут; разорвано было то, что разорвать имел право только папа: молодых людей развели и принудили каждого вступить в другой брак - с человеком, угодным герцогу Бургундскому.
Против всех этих гонений король ровно ничего не мог поделать: здоровье его день ото дня становилось все хуже и хуже, так что теперь надеялись лишь на то, что ему поможет присутствие королевы. Ее он любил больше всех на свете, и оставалась еще надежда, что, потеряв память, он, быть может, вспомнит хотя бы ее…
ГЛАВА VIII
Как явствует из предыдущей главы, несчастье, постигшее короля, повлекло за собой полный переворот в делах королевства. Те, кто был любимцем короля, пока он находился в здравом уме, попали в немилость, когда Карл лишился рассудка; управление государством, ускользнувшее из его ослабевших рук, целиком перешло в руки герцогов Бургундского и Беррийского, которые, поставив свои личные пристрастия выше интересов Франции, стали разить всех шпагой ненависти, а не мечом правосудия. Один только герцог Орлеанский мог уравновесить их влияние в Совете, но, целиком поглощенный своей любовью к Изабелле, он отказался от притязаний на регентство и не нашел в себе мужества бороться ни за самого себя, ни за своих друзей. Будучи братом короля и опираясь на свое герцогское могущество, располагая огромными доходами, молодой и беспечный, он подавлял в своем пламенном сердце малейший порыв честолюбия, который мог хоть чем-то омрачить безоблачное небо над его головой. Счастье, что он может теперь свободно видеться со своей королевой, переполняло его. И если сдерживаемый вздох порою выдавал раскаяние, таившееся в глубине его души, если он внезапно хмурился при каком-нибудь грустном воспоминании, то достаточно было одного взгляда его возлюбленной, чтобы прогнать морщины с его чела, одного ее ласкового слова, чтобы утешить его сердце.
Что же до Изабеллы, то, будучи итальянкой, пусть и совсем еще молодой, она, как и все итальянки, любила любовью волчицы, а в ненависти своей уподоблялась львице; в жизни она знала только пламенные порывы сердца и искала в ней лишь бурную страсть; однообразное течение дней претило ее существу, ибо ей всегда чего-то не хватало, как пустыне не хватает знойных ветров, как океану не хватает бури. К тому же она покоряла всех своей красотой. Если бы отсвет адского пламени временами не вспыхивал в ее глазах, она казалась бы ангелом Божьим, и тот, кто в ту минуту, когда мы возвращаемся к рассказу о ней, увидел бы ее лежащей в постели с раскрытым молитвенником на аналое, тот мог бы подумать, что перед ним целомудренная дева, которая, проснувшись утром, ожидает материнского поцелуя. А между тем это была прелюбодейная супруга, ожидавшая своего любовника, и любовник этот был братом ее мужа, ее господина и короля, безумного и страдавшего в своем безумии.
Вскоре отворилась потайная дверь, которая вела в покои короля, и появился герцог Орлеанский. Он осмотрелся и, убедившись, что Изабелла одна, закрыл дверь и быстро подошел к ней. Он был встревожен и бледен.
- Что с вами, милый герцог? - спросила королева, с улыбкой протягивая к нему руки, ибо она уже привыкла к выражению грусти, столь часто омрачавшему чело ее возлюбленного. - Расскажите же мне обо всем.
- О, что я узнал!.. - воскликнул герцог, опустившись на колени у постели королевы и обняв ее за шею. - Говорят, будто вас требуют в замок Крей, будто вы должны быть подле короля…
- Я знаю: Гильом де Эрсилли полагает, что мое присутствие пошло бы его величеству на пользу. А вы, герцог, что на это скажете?
- Я скажу, что в первый же раз, как этот жалкий невежда уйдет подальше от замка искать в Бомонском лесу целебные травы, я прикажу вздернуть его там на самом крепком суку самого толстого дерева! Исчерпав свои скудные знания, он хочет теперь воспользоваться вами как лекарством, не думая о том, какой опасности вас подвергает…
- Разве для меня это небезопасно? - спросила королева, ласково глядя на герцога.
- Это опасно для вашей жизни: в безумии своем король доходит до бешенства. Разве не убил он в припадке сумасшествия сына Полиньяка? Разве не ранил трех или четырех своих же военачальников? Неужели вы думаете, что он вас узнает, если не узнал даже меня, своего родного брата? Если гнался за мною с обнаженным мечом, и только благодаря резвости моей лошади мне удалось избежать смерти? Впрочем, может, и было бы лучше, если бы он меня убил…
- Вас убить, герцог! Так не дорожить своей жизнью!.. Разве наша любовь не делает ее прекрасной и счастливой? Право же, досадно сознавать, что вы ее так мало цените!..
- Я тревожусь за вас, дорогая Изабелла, я буду трепетать при каждом шорохе, доносящемся из этой проклятой комнаты, буду бояться жалкого лакея, переступившего мой порог, и буду знать, что днем и ночью вы одна с сумасшедшим…
- Нет-нет, ваше высочество, я думаю, что страхи ваши напрасны: король приходил в неистовство от вида оружия, от стрельбы. - Изабелла пристально взглянула на герцога. - А я буду говорить с ним самым нежным голосом, и он вспомнит его. Нежностью и лаской я превращу льва в ягненка: вы же знаете, как он меня любит…
Слушая ее, герцог хмурился все больше и больше; наконец он вскочил, высвободившись из объятий королевы.
- О да, он любит вас, я знаю, - глухо произнес герцог. - И в этом подлинная причина моей печали. Нет-нет, конечно, он вам ничего дурного не сделает. Напротив, ваш голос, как вы сказали, успокоит его, ваши ласки его укротят. Ваш голос, ваши ласки!.. Боже правый! - Он обхватил голову руками. Изабелла смотрела на него, приподнявшись на локте. - И чем спокойнее он будет, тем чаще я буду повторять себе: "Она была с ним нежна…" В конце концов вы заставите меня проклинать Небо за то, за что мне следовало бы его благодарить: за исцеление моего брата. Из неблагодарного, каков я сейчас, вы превратите меня… Ваша любовь, ваша любовь… Она была моим эдемом, моим раем, и я привык уже владеть им безраздельно. Что я буду делать, когда мне придется делить его с другим? Сохраните же эту роковую любовь нераздельной: отдайте ее целиком ему или мне.
- Почему же вы сразу этого не сказали? - радостно воскликнула Изабелла.
- А зачем? - прервал ее герцог.
- Затем, что я тотчас ответила бы вам, что не поеду в замок Крей.
- Вы… Вы не поедете?.. - вскричал герцог и бросился к королеве. Потом, остановившись, сказал: - А как вы это сделаете? И что скажут герцоги Бургундский и Беррийский?
- Вы верите, что они искренне желают выздоровления короля?
- Клянусь вам, нет! Герцог Бургундский снедаем жаждой власти, а герцог Беррийский жаден до денег. Безумие брата упрочивает могущество одного и сулит богатства другому. Но они сумеют притвориться, когда они узнают, что вы отказываетесь туда ехать… Впрочем, можете ли вы это сделать? О мой брат, мой бедный брат!..
И герцог разрыдался. Одной рукой Изабелла подняла голову возлюбленного, а другой стала утирать его слезы.
- Утешьтесь, дорогой герцог, - сказала она, - я не поеду в Крей. Король поправится, и ваше сердце, сердце брата, - добавила она медленно, с оттенком легкой насмешки, - ни в чем не сможет себя упрекнуть: я нашла средство.
Она улыбнулась с едва заметным лукавством.
- Возможно ли? Какое? - встрепенулся герцог.
- Об этом вы узнаете после, это моя тайна, а пока что успокойтесь и взгляните на меня самым нежным своим взглядом.
Герцог посмотрел на нее.
- Боже, как вы красивы! - продолжала Изабелла. - У вас такой цвет лица, что, признаться, я вам завидую. Господь Бог сперва хотел сделать вас женщиной, потом, верно, подумал, что тогда не найдется мужчины, который однажды сведет меня с ума.
- О Изабелла!
- Послушайте, герцог, - начала было королева, вынув из-под подушки медальон, - что вы скажете об этом портрете?
- Ваш портрет!.. - воскликнул герцог, выхватив медальон из ее рук и прижав его к своим губам. - Ваш обожаемый образ…
- Спрячьте его, кто-то идет!..
- О да, да, на груди моей, на сердце - навеки.
Дверь действительно отворилась, и вошла госпожа де Куси.
- Особа, которую желала видеть королева, прибыла, - сообщила она.
- Дорогая госпожа де Куси, - обратилась к ней Изабелла. - Наш деверь, герцог Орлеанский, только что на коленях умолял нас не ехать в замок Крей: ему кажется, что для нас это небезопасно. Помнится, и вы высказывали такое же мнение, когда наш возлюбленный дядюшка, герцог Бургундский, сообщил вчера, что медик, приглашенный к королю вашим супругом, полагает, будто наше присутствие могло бы принести королю облегчение. Вы по-прежнему так думаете?
- По-прежнему, ваше величество, и таково мнение многих придворных.
- Ну что ж, тогда мне остается одно: не ехать. Прощайте, герцог, благодарим вас за ваши добрые к нам чувства, мы глубоко вам признательны за них.
Герцог поклонился и вышел.
- Там, верно, ждет настоятельница монастыря Святой Троицы? - продолжала Изабелла, обратившись к статс-даме.
- Она самая.
- Зовите же ее.
Настоятельница вошла, и госпожа де Куси оставила их вдвоем с королевой.
- Матушка, - начала Изабелла, - я хотела говорить с вами без свидетелей об одном очень важном предмете, который касается государственных дел.
- Со мною, ваше величество? - смиренно спросила настоятельница. - Могу ли я, удалившись от этого мира и посвятив себя Богу, вмешиваться в мирские дела?
- Вам известно, - продолжала королева, не отвечая на ее вопрос, - что после великолепного приема, устроенного мне у стен вашего монастыря во время моего въезда в Париж, я в благодарность передала вашей обители серебряный ковчежец, предназначенный для святой Марты, к которой, я знаю, вы испытываете особое благоговение?
- Я родом из Тараскона, ваше величество, и святую Марту у нас очень почитают. Так что я была весьма вам признательна за столь щедрый подарок.
- С тех пор, как вы знаете, в праздник Пасхи я всегда выбираю вашу обитель для молитвы, и, надеюсь, вы заметили, что королева Французская ни разу не проявила ни скупости, ни забывчивости.
- Мы тем более благодарны вам за такое к нам благоволение, что еще ничем не успели заслужить…
- Мы пользуемся расположением святого отца нашего, папы авиньонского, чтобы к обычным дарам присовокупить еще и духовные дары, и он, конечно, не отказал бы вам в индульгенциях, если бы мы попросили их у него для вашей общины…
Глаза настоятельницы заблестели:
- Ваше величество, вы великая и могущественная королева, и если бы наш монастырь мог чем-нибудь отблагодарить…
- Не монастырь, но, может быть, вы сами, матушка…
- Я, ваше величество?! Приказывайте, и если это в моих силах…
- О, это очень просто. Короля, как вам известно, сразила горячка. До сих пор, чтобы внушить ему страх, его окружали людьми, одетыми во все черное, и эти люди заставляли его подчиняться предписаниям врачей. Но возбужденное состояние, в которое приводит короля это постоянное насилие над ним, мешает лекарствам оказывать свое благотворное действие. И вот теперь решили попытаться уговорами достигнуть того, чего так и не удалось добиться силой. Быть может, если бы одна из ваших сестер, скажем, молодая и кроткая девушка, как ангел явилась бы королю среди окружающих его призраков, она показалась бы ему небесным видением, душа его немного успокоилась бы, и это могло бы вернуть рассудок его несчастной больной голове. И тут я вспомнила о вас, мне захотелось, чтобы высокая честь исцеления короля принадлежала вашей обители: оно, разумеется, будет приписано вашим молитвам, предстательству святой Марты, благочестию почтенной настоятельницы, которая достойно пасет непорочное стадо сестер монастыря Святой Троицы. Разве я ошиблась, полагая, что такая просьба будет для вас приятной?
- О, вы слишком добры, ваше величество! Отныне монастырь наш отмечен особым почетом. Вы знаете многих наших сестер: укажите же сами, какой из них вы предоставляете честь блюсти драгоценного больного, об исцелении которого молит вся Франция.
- Этот выбор я целиком поручаю вам: назовите любую для этой священной миссии. Голубицы, которых Господь поручил вашему попечению, все как одна прекрасны и непорочны. Назначьте наудачу, и да поможет вам Бог! Народ благословит ее, а королева осыплет своими милостями ее семейство.
Лицо аббатисы просияло от гордости.
- Я готова повиноваться, ваше величество, - сказала она, - и выбор мой уже сделан. Укажите только, как я должна теперь поступить.
- Поскорее везите эту девушку в замок Крей. Распоряжение о том, чтобы комната короля была для нее открыта, будет отдано. Остальное - в руке Божьей.
Аббатиса поклонилась и направилась к выходу.
- Кстати, - остановила ее королева, - забыла сказать: я велела доставить вам сегодня утром раку из чистого золота, в которой заключен кусочек Креста Господня. Она прислана мне венгерским королем, а он получил ее от Константинопольского императора. Рака эта, я надеюсь, привлечет на ваш монастырь благодать Божью, а в вашу сокровищницу - приношения верующих. Вы найдете ее в своей церкви.
Настоятельница поклонилась и снова вышла. Королева тотчас позвала своих служанок, велела подать одеться и, потребовав носилки, отправилась на улицу Барбет осмотреть приобретенный ею небольшой дворец, в котором намеревалась устроить для себя скромное жилище.
Как и говорила королева, король, постоянно находясь в окружении двенадцати человек, одетых во все черное, ничего не делал иначе, как по принуждению. Добыча мрачной меланхолии, он проводил свои дни в припадках бешенства или в вялом бездействии - смотря по тому, одолевала или отпускала его горячка. Во время приступов казалось, что его снедает адский огонь. В промежутках между ними он дрожал всем телом, словно нагим был выставлен на жестокий мороз; при этом он не обнаруживал никаких признаков памяти, здравого суждения, иных человеческих чувств, кроме чувства неизбывной тоски.
С первых же дней мэтр Гильом стал тщательнейшим образом изучать его болезнь. Он заметил, например, что любой шум повергает больного в озноб и потом еще долго беспокоит его - поэтому лекарь запретил звонить в колокола; заметил он и то, что цветы лилии по каким-то непонятным причинам приводят Карла в ярость - и с глаз его были убраны все эмблемы и гербы королевства; он отказывался пить и есть, встав, не желал ложиться, а если лежал, то ни за что не хотел вставать; лекарь распорядился, чтобы больному прислуживали люди в черных одеждах, вымазанные черной краской: они входили к нему внезапно, и тогда последние остатки бодрости покидали больного, так что он целиком оставался во власти животного инстинкта самосохранения. Прежде столь отважный и смелый, Карл трепетал, словно ребенок, был послушен, как кукла, тяжело дышал и не мог вымолвить ни слова, даже если хотел на что-то пожаловаться. Между тем от искусного доктора не ускользнуло, что польза от лекарств, которые больного заставляли принимать насильно, заметно уменьшалась, если вовсе не сводилась на нет вредом, приносимым этим насилием. Тогда он и решил заменить принуждение лаской. От успешного ли лечения или от упадка сил, но только король сделался гораздо спокойнее, и появилась надежда, что голос любимого существа пробудит в его сердце память, утраченную разумом, и что он с радостью встретит кроткое и милое лицо вместо отвратительных физиономий ненавистных ему надзирателей. Именно тогда мэтр Гильом подумал о королеве и попросил, чтобы она приехала и помогла продолжить столь счастливо начатое лечение. Мы уже знаем, какие причины помешали Изабелле самой отправиться в Крей и кого она решила послать вместо себя, надеясь, что исцелению короля это не воспрепятствует.
Мэтра Гильома уведомили об изменениях, внесенных в его план. Хоть и с меньшей уверенностью в успехе, но он все-таки не отказался его осуществить и с надеждой ожидал приезда юной монахини.
Она явилась в назначенный час в сопровождении настоятельницы. Это было поистине ангельское существо, о каком только и мог мечтать доктор для своего чудесного врачевания, однако на ней не было монашеского платья, и ее длинные волосы свидетельствовали о том, что она еще не приняла обета.
Мэтр Гильом думал, что ему придется ободрять бедняжку, но она держалась столь просто и естественно, что ему оставалось лишь пожелать ей успеха; у него было приготовлено для нее множество всяческих наставлений, но ни одного из них он не произнес и полностью доверился чувству и вдохновению этой непорочной души, готовой добровольно принести себя в жертву.
Одетта (а это была именно она) уступила настойчивым просьбам своей тетки, как только поняла, что то, чего от нее требуют, сопряжено с настоящим самоотречением. Ибо любовь, притаившаяся в недрах благородной души, рано или поздно является людям под видом великой добродетели, и лишь те немногие, коим дано заглянуть под скрывающий ее покров, узнают ее истинное лицо; профаны же так и остаются в неведении и называют ее тем именем, которым она сама себя нарекла.
Карл под присмотром опекунов вышел на свежий воздух: яркое полуденное солнце утомляло его, и потому для прогулок выбирали утренние или вечерние часы. В королевской комнате Одетта была совсем одна, и тут в душе девушки произошло что-то странное. Родилась она далеко от трона, а судьба упорно толкала ее к нему, как волны толкают к скале утлый челн. Все в этой комнате говорило о том, что здесь распоряжаются посторонние и о больном они заботятся не из любви к нему, а за вознаграждение. И Одетта почувствовала глубокую жалость к несчастному страдальцу. Лишенный короны и облаченный в траур король, взывающий о помощи к простой девушке из народа, - в этом она увидела нечто возвышенное: Христос, несущий свой крест под градом ударов, еще более велик, чем Христос, изгоняющий из храма торговцев.
Печально и тихо было в этой комнате, куда тусклый свет проникал только сквозь витражи; украшенный лепниной изразцовый камин, в котором в эту самую жаркую пору лета пылал огонь, находился напротив большой кровати, покрытой изодранным зеленым с золотыми цветами шелком. Глядя на эти лохмотья, можно было представить, в каком безумном неистовстве метался здесь сумасшедший король. На паркете валялись обломки мебели и осколки посуды, сломанной и разбитой им в припадке бешенства, но никто не удосужился их убрать. Одним словом, все здесь являло картину бессмысленного разрушения. Видно было, что обитала тут одна только грубая сила, а следы опустошения говорили о том, что произвел его, скорее всего, дикий зверь, но не человек.