Спустя миг на пороге, дрожа от страха, появилась девушка. Она без труда различила в голосе своей госпожи знакомую ей гневную интонацию.
- Вы разве не слышали, что я вас зову? - сказала королева. - Вас надо всякий раз приглашать дважды.
- Прошу прощения, ваше величество, но я была… там…
- С кем?
- С молодым человеком, которого вы знаете, которого вы видели и которым вы, будучи так милостивы, интересовались.
- Да кто же это?
- Перине Леклерк.
- Леклерк! - воскликнула королева. - Откуда он взялся?
- Приехал из Парижа.
- Я хочу видеть его.
- Он тоже, ваше величество, хотел вас видеть и просил разрешения говорить с вами, но я не посмела…
- Говорят же тебе, пусть войдет. Немедленно! Сию секунду! Где он?
- Он там, - сказала девушка и, приподняв полог, крикнула: - Перине!
Едва войдя в комнату, Леклерк бросился к королеве: они оказались лицом к лицу.
Второй раз в жизни бедный торговец оружием стоял, как равный, перед гордой королевой Французской. Однажды, несмотря на различие положений, одни и те же чувства уже свели их друг с другом. Только в первый раз речь шла о любви, а теперь - о мщении.
- Перине! - сказала королева.
- Ваше величество! - отвечал тот, пристально глядя в глаза повелительнице.
- Я тебя не видела с тех самых пор, - продолжала королева.
- Так ведь и ни к чему. Вы сказали: если его живым перевезут в другую тюрьму, я должен следовать за ним до самых ее дверей; если тело погребут, я должен сопровождать его до самой могилы; но мертв ли он, живой ли, я должен вернуться к вам и сказать: "Он там". Королева, они предусмотрели все: что вы можете похитить и пленника, и труп, - они бросили его живого и искалеченного в Сену.
- Почему же ты, несчастный, не спас его и не отомстил за него?!
- Я был один, их - шестеро, двое мертвы. Я сделал, что мог. Теперь я надеюсь сделать больше.
- Увидим, - сказала королева.
- О, этот коннетабль! Ведь вы ненавидите его, не правда ли, ваше величество? И вы хотели бы овладеть Парижем. Так разве вы не пожалуете своей милостью человека, который предложит себя, чтобы взять Париж и отомстить коннетаблю?
Королева улыбнулась одной лишь ей присущей улыбкой.
- О! - сказала она. - Все, чего ни попросит этот человек… все, половину моей жизни, моей крови… Только где он?
- Он перед вами, ваше величество.
- Вы?! Ты! - вскричала в удивлении Изабелла.
- Да, я.
- Но… каким образом?
- Я сын эшевена Леклерка; ночью отец кладет ключи от города под подушку. В один прекрасный вечер я иду к нему, обнимаю, сажусь за стол, потом прячусь в доме, а ночью… ночью вхожу в его комнату, беру ключи и открываю ворота.
Шарлотта тихо вскрикнула, Перине сделал вид, что не слышал, королева также пропустила ее возглас мимо ушей.
Подумав, она молвила:
- Ну что ж, пускай.
- Я сделаю, как сказал, - повторил Леклерк.
- Но, - робко проговорила Шарлотта, - вдруг, когда вы будете брать ключи, ваш отец проснется?
От этого предположения у Леклерка волосы зашевелились на голове, а на лбу выступил пот. Но он положил руку на рукоять кинжала и произнес:
- Я усыплю его.
Шарлотта снова вскрикнула и упала в кресло.
- Да, - сказал Леклерк, не обращая внимания на свою возлюбленную, которая почти лишилась чувств, - да, я могу стать предателем и отцеубийцей, но я буду отомщен.
- Что они сделали тебе? - спросила Изабелла, приблизившись к нему; она взяла Леклерка за руку и взглянула на него так, как смотрит женщина, когда ею владеет жажда мести, как бы жестока она ни была и чего бы ни стоила.
- Пусть это останется моей тайной, ваше величество. Знайте лишь, что я сдержу свое слово, но и вы сдержите свое.
- Прекрасно, я слушаю тебя. Ты ведь любишь Шарлотту?
Перине с горькой усмешкой покачал головой.
- Тогда золото? Ты его получишь.
- Нет, - отвечал Перине.
- Может быть, звание, почести? Как только мы возьмем Париж, я назначу тебя комендантом, ты станешь графом.
- Нет, не то, - прошептал Леклерк.
- Так что же? - спросила королева.
- Ведь вы регентша Франции?
- Да.
- Вы вольны карать, вольны миловать?
- Да.
- И у вас есть печать, а тот, кто владеет грамотой с королевской печатью, облечен королевской властью, не так ли?
- Так.
- Я хотел бы иметь такую грамоту, чтобы она отдала в мои руки жизнь, которой я распоряжусь по своему усмотрению, не спрашивая ни у кого на то соизволения, и чтобы даже палач не оспаривал ее у меня.
Королева побледнела:
- Надеюсь, это не касается ни дофина Карла, ни короля?
- Нет.
- Пергамент мне и королевскую печать! - с живостью воскликнула королева.
Леклерк взял со стола то и другое и протянул королеве. Та написала: "Мы, Изабелла Баварская, Божьей милостью регентша Франции, коей вверено по природе занятости его величества короля управление королевством, уступаем торговцу оружием на мосту Пти-Пон Перине Леклерку наше право на жизнь и на смерть…"
- Имя? - спросила Изабелла.
- Графа Арманьякского, коннетабля королевства Французского, парижского градоначальника, - сказал Леклерк.
- Ах! - воскликнула королева, роняя перо. - Скажи, по крайней мере, ты просишь у меня его жизнь, чтобы убить его?
- Да.
- И в час его смерти ты скажешь ему, что я забираю у него его Париж, его столицу, взамен моего возлюбленного, которого он отнял у меня? Долг платежом красен; надеюсь, ты скажешь ему?
- Хорошо, я скажу.
- Поклянись спасением своей души.
- Клянусь.
Королева снова взяла перо и продолжала:
- "Уступаем наше право на жизнь и на смерть графа Арманьякского, коннетабля королевства Французского, парижского градоначальника, отказываясь навсегда от нашего права на жизнь вышеозначенной персоны".
Она подписалась и скрепила подпись печатью.
- Возьми, - сказала она, протягивая лист.
- Благодарю, - отвечал Леклерк, забирая его.
- Это ужасно! - вскричала Шарлотта.
Девушка была очень бледна, это невинное создание словно присутствовало при заключении сделки двух исчадий ада.
- Теперь, - продолжал Леклерк, - мне нужен энергичный человек, с которым я мог бы договориться и у которого были бы желание и воля, а из благородных он или из простых - мне все равно.
- Позови лакея, Шарлотта.
- Скажите сеньору Вилье де Л’Иль-Адану, что я жду его, и немедленно, - приказала королева вошедшему лакею.
Лакей поклонился и вышел.
Де Л’Иль-Адан, верный данному им обету, спал, не раздеваясь.
Через пять минут он уже стоял перед королевой, готовый исполнить ее волю.
Изабелла подошла к рыцарю и, не ответив на его почтительное приветствие, сказала:
- Мессир де Вилье, этот юноша вручает мне ключи от Парижа, мне нужен мужественный, энергичный человек, которому я могла бы доверить их, - я подумала о вас.
Л’Иль-Адан вздрогнул; его глаза сверкнули; он повернулся к Леклерку и протянул было ему руку, но тут увидел его одежду: совершенно определенно, что тот, кого он хотел приветствовать как равного, был гораздо ниже его по происхождению. Рука де Л’Иль-Адана опустилась, а лицо приняло обычное высокомерное выражение.
Ни одно из этих движений не ускользнуло от Леклерка; он стоял, скрестив руки на груди, и не шелохнулся - ни когда Л’Иль-Адан протянул ему руку, ни когда убрал ее.
- Поберегите вашу руку, чтобы разить врага, мессир де Л’Иль-Адан, - смеясь, сказал Леклерк, - хотя и у меня есть право коснуться ее, ибо так же, как и вы, я мщу за моего короля и мою родину. Поберегите вашу руку, сеньор де Вилье, хотя нас и породнит предательство.
- Молодой человек!.. - вскричал Л’Иль-Адан.
- Ладно, поговорим о другом. Можете вы обеспечить мне пятьсот копий?
- Под моим началом в Понтуазе стоит тысяча вооруженных людей.
- Хватит и половины, если эти люди храбры. Я введу их вместе с вами в город. На этом моя миссия заканчивается. Большего с меня не спрашивайте.
- Остальное я беру на себя.
- Прекрасно! Не будем терять времени, тронемся, в дороге я вам расскажу, что я надумал.
- Да не покинет вас мужество, сеньор де Л’Иль-Адан! - напутствовала его королева.
Л’Иль-Адан преклонил колено, поцеловал руку, которую протянула ему могущественная его повелительница, и вышел.
- Вы не забыли вашего обещания, Перине? - спросила королева. - Пусть, прежде чем умереть, он узнает, что это я, его смертельный враг, отбираю у него Париж взамен моего возлюбленного.
- Он об этом узнает, - ответил Леклерк, пряча за пазуху пергамент с королевской печатью и наглухо застегиваясь.
- Прощай, Леклерк, - прошептала Шарлотта.
Но молодой человек уже ничего не слышал и, даже не попрощавшись с девушкой, бросился прочь из комнаты.
- Да поможет им ад достичь цели! - сказала королева.
- Да остережет их Господь! - прошептала Шарлотта.
Л’Иль-Адан и Леклерк вошли в конюшню и Л’Иль-Адан отобрал двух своих лучших лошадей.
- Где мы возьмем других лошадей, когда эти падут, ведь они смогут проделать лишь треть пути? - спросил Леклерк.
- Мы будем проезжать посты бургундцев, они знают меня и дадут смену.
- Отлично!
Они натянули поводья, пришпорили коней и понеслись быстрее ветра.
Не удивительно, что те, кто при свете искр, которые выбивали копыта, видел в сероватых сумерках лошадей с развевающимися гривами и всадников с развевающимися волосами, мчащихся бок о бок во весь опор, рассказывали потом, что им в новом обличии явились Фауст и Мефистофель верхом на фантастических животных, по всей видимости, спешившие на какое-то адское сборище.
ГЛАВА XX
Перине Леклерк выбрал как нельзя более удачное время для осуществления своего замысла - захвата Парижа: недовольство горожан достигло предела, все обвиняли коннетабля, а тот с каждым днем становился с парижанами все круче, все жестче, - жизнь людям была не в радость. Люди коннетабля не по справедливости худо обращались с горожанами; они ожесточились еще больше после поражения их военачальника - ведь он вынужден был снять осаду с Санлиса. Никто не мог выйти из города; того же, кто все-таки нарушал приказ и попадал в руки солдат, избивали или грабили. А если он жаловался коннетаблю или прево, ему отвечали: "Предположим, это так, но зачем вам понадобилось выходить?" Или: "Вы бы, наверное, так не жаловались, если бы это были ваши приятели бургундцы". Или придумывали еще какую-нибудь отговорку.
"Журналь де Пари" рассказывает, что нападению подвергались даже те, кто непосредственно находился в услужении у короля. Первого мая несколько человек отправились в Булонский лес рубить деревья, - солдаты коннетабля, охранявшие Виль-Л’Эвек, напали на них, одного убили, многих ранили. Так как денег не хватало, коннетабль решил раздобыть их любыми средствами. Он покусился на церковные облачения и даже на священные сосуды Сен-Дени. Деревни были вконец опустошены - съестным припасам больше неоткуда было взяться. На крепостных валах заставляли работать несчастных ремесленников, зачастую им приходилось возиться и с военными машинами, а если они имели неосторожность требовать жалованье, то их бранили и били. Притеснение простого люда исходило от графа Арманьякского, и вечерами народ собирался на улицах столицы. Ходили самые невероятные слухи, возмущенные горожане требовали отмщения, но тут в начале какой-нибудь улицы во всю ее ширину выстраивался отряд вооруженных шпагами стражников и, пустив лошадей галопом, обрушивался на толпу, все сметая на своем пути; тогда народ собирался где-нибудь в другом месте.
Вечером 28 мая 1418 года такая толпа собралась на площади Сорбонны. Большую часть ее составляли вооруженные дубинками школяры; мясники с ножами на поясе; рабочие со своим инструментом, который в руках этих отчаявшихся людей тоже мог служить оружием. Женщины старались не отставать от мужей, подчас не без риска для себя - ведь солдаты не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков, даже если они были беззащитны и пришли просто из любопытства.
- Вам известно, мэтр Ламбер, - говорила старая женщина, балансируя на той ноге, что была длиннее, и стараясь дотянуться до локтя мужчины, к которому она обращалась, - вам известно, для чего изъяли полотно у торговцев? Отвечайте же.
- Я полагаю, тетушка Жанна, - ответствовал тот, к кому она обращалась, продавец металлической посуды, не пропускавший ни одного из таких собраний, - я полагаю, полотно им нужно для того, если верить этому проклятому коннетаблю, чтобы делать палатки и всякие там павильоны для войска.
- А вот и ошибаетесь: они хотят зашить всех женщин в мешки и бросить в реку.
- Вот как? - сказал мэтр Ламбер, которого такая перспектива, казалось, не так уж огорчала. - Стало быть, вот как.
- Ну конечно.
- Что ж, если бы только это… - протянул какой-то буржуа.
- Так вам этого мало, мэтр Бурдишон? - негодовала наша старая знакомая тетушка Жанна.
- Арманьяки не женщин боятся, их беспокоят мужские общества, а посему всех участников подобных сборищ - к ногтю. Зато тех, кто поклялся скорее продать Париж англичанам, нежели выдать его бургундцам, пощадят.
- Интересно, а как их узнают? - вмешался продавец посуды: нетерпение, прозвучавшее в его голосе, свидетельствовало о том, что он придает большое значение этому сообщению.
- По свинцовому щиту, на одной стороне которого должен быть красный крест, а на другой - английский леопард.
- А я, - сказал, взбираясь на тумбу, какой-то школяр, - видел знамя в войсках короля Генриха Пятого Английского; его вышивали в Наварре, а там - одни только арманьяки; его должны были вывесить на городских воротах.
- Долой наваррских вышивальщиков! - выкрикнуло несколько голосов, тут же, к счастью, потухших один за другим.
А какой-то рабочий прибавил:
- Меня они заставили работать на их военной машине, она называется "гриет". Я потребовал жалованье, тогда прево мне сказал: "У тебя что, сволочь, не найдется су, чтобы купить себе веревку и повеситься?"
- Смерть прево и коннетаблю! Да здравствуют бургундцы!
Эти возгласы тут же были подхвачены и эхом прокатились в толпе.
В то же мгновение в конце улицы сверкнули штыки - показалась группа наемных солдат-генуэзцев, находившихся на службе лично у коннетабля.
И тут разыгралась одна из тех сцен, о которых мы уже говорили; читатели, верно, составили себе о них представление, повторяться нет нужды. Мужчины, женщины, дети с криками ужаса бросились врассыпную. Отряд развернулся во всю ширину улицы и, словно ураган, который гонит осеннюю листву, смел эту вихрем закружившуюся толпу: одни были заколоты, другие раздавлены копытами лошадей; солдаты заглядывали в каждый закоулок, в каждую нишу с тем ожесточением, которое отличает людей военных, когда они имеют дело с гражданскими.
Итак, мы уже сказали, что при виде стражников все обратились в бегство - все, кроме одного молодого человека, ненароком замешавшегося в толпу. Он лишь повернулся лицом к двери, рядом с которой стоял, и, пользуясь лезвием кинжала, как рычагом, отодвинул им язычок дверного замка - дверь поддалась, молодой человек вошел в дом и затворил ее за собою. Убедившись, что шум стих и опасность миновала, он снова открыл дверь, оглядел площадь - за исключением нескольких умирающих, из груди которых рвались хрипы, на ней никого не было. Тогда он спокойно прошел на улицу Кордельеров, спустился по ней до крепостного вала Сен-Жермен и, остановившись у притулившегося здесь небольшого домика, нажал на потайную пружину - дверь отворилась.
- A-а, это ты, Перине, - сказал старик.
- Да, отец, я хотел бы поужинать у вас.
- Милости просим, сынок.
- Это еще не все, отец. Народ в Париже волнуется, ночью на улицах неспокойно. Я прошу у вас ночлега.
- Ну что ж, сынок, - отвечал старик, - твоя комната, твоя кровать всегда к твоим услугам, как и твое место у очага и за столом. Разве я когда-нибудь попрекал тебя, говорил, что ты слишком часто ими пользуешься?
- Нет, отец, - воскликнул молодой человек, бросившись на стул и обхватив руками голову, - нет, вы добры ко мне, вы любите меня.
- У меня только ты и есть, сынок, ты никогда не причинял мне горя.
- Отец, - сказал Перине, - я очень страдаю, позвольте мне не ужинать и пройти сразу в мою комнату.
- Иди, сын мой. Разве ты не у себя дома и не волен распоряжаться собой, как тебе хочется?
Перине толкнул небольшую дверь, замыкавшую три первые ступеньки лестницы, прорубленной внутри стены, и стал медленно подниматься, не оборачиваясь, чтобы не видеть отца.
Старый Леклерк вздохнул:
- Мальчик вот уже несколько дней ходит печальный.
Он один сел за стол, куда уже поставил второй прибор, для сына.
Некоторое время отец прислушивался к шагам сына у себя над головой, но вот все стихло; решив, что сын заснул, старик прошептал несколько молитв, прося у Бога за сына, затем и сам лег у себя в комнате, но сперва со всеми предосторожностями положил под подушку ключи, которые ему было доверено хранить.
Прошло около часа, ничто в доме старого эшевена не нарушало тишины; вдруг в первой комнате послышался легкий скрип, дверь, о которой мы упомянули, отворилась, три деревянные ступеньки одна за другой скрипнули под ногами Перине, - он был бледен и старался сдержать дыхание. Скрип деревянной половицы под ногой заставил его остановиться и прислушаться. Все безмолвствовало, он мог быть спокоен. Утирая рукой пот со лба, он на цыпочках прокрался к комнате отца и толкнул дверь - тот и не подумал запереть ее.
На камине мерцал фонарь, оставленный на случай, если сюда забредет запоздалый горожанин; тогда старик поднимался, чтобы опознать его. Хоть тусклого света фонаря было достаточно, чтобы старик, проснувшись, заметил, что он в комнате не один, Леклерк решил его не тушить из боязни натолкнуться в темноте на какую-нибудь вещь и разбудить отца, пока что крепко спавшего.
Ужасное зрелище! Молодой человек крался к постели отца, не сводя с нее горящего взора; дыхание спящего было покойно, в то время как сердце Леклерка бешено колотилось, пот струился по его лицу, волосы встали дыбом. Положив левую руку на рукоять кинжала, правой он держался за стену, двигаясь очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы половица под его ногой стала на свое место. Наполовину раздвинутый полог на некоторое время закрыл от него голову отца, он сделал еще несколько шагов, протянул руку, схватился за столбик кровати, остановился, чтобы собраться с духом, затем, напружинившись и с минуту пошарив в темноте, сдерживая дыхание, просунул под подушку мокрую от пота, дрожавшую руку, - он стоял в неудобной позе, не замечая боли во всех членах, думая лишь о том, что одно движение, вздох отца может сделать его отцеубийцей.