- Нет-нет, - остановил тюремщика Каплюш, - вы не поняли меня: население сейчас топает к Маркуси и Монтери, так что к Шатле оно повернулось спиной. Речь не о бунте, а об исполнении приговора.
- А вы наверняка это знаете?
- Это вы меня спрашиваете?! - смеясь, воскликнул Каплюш.
- Да что это я, ведь вы получили приказ от прево?
- Нет, берите выше. Приказ исходит от самого герцога Бургундского.
- От герцога?
- Да, - сказал Каплюш, повернув стул на одной ножке и небрежно раскачиваясь на нем, - да, от герцога Бургундского. Он пожал мне руку - часу еще не прошло - и сказал: "Каплюш, друг мой, сделай одолжение, беги в тюрьму Шатле и жди там моих указаний". А я ему: "Ваша светлость, можете рассчитывать на меня, клянусь животом". Так что яснее ясного: завтра унесут вперед ногами какого-нибудь знатного арманьяка, а перед этим герцог хочет поглядеть на хорошую работу - это дело он и возложил на меня. А если бы приказ исходил от прево, то его получил бы мой подручный Горжю.
Не успел он кончить, как раздались два удара молотком в наружную дверь; тюремщик спросил у Каплюша разрешения взять лампу, Каплюш согласно кивнул, и тюремщик вышел, оставив семью и гостя в полной темноте.
Через десять минут он вернулся, тщательно закрыл за собой дверь комнаты, но не прошел к своему месту, а остановился у дверей и с каким-то странным удивлением взглянул на гостя.
- Мэтр Каплюш, - сказал он, - пойдемте со мной.
- Отлично, - отвечал тот, допивая вино и прищелкивая языком, как человек, который только тогда по-настоящему оценил друга, когда пришло время с ним расстаться. - Отлично, мне все ясно.
Каплюш поднялся и, взяв меч, оставленный им у дверей, проследовал за тюремщиком.
Они сделали всего несколько шагов по сырому коридору и очутились у лестницы, настолько узкой, что на ум невольно приходила мысль: архитектор, задумавший ее, понимал, что лестница в государственной тюрьме - всего лишь дополнение к ней. Каплюш спускался с ловкостью человека, который хорошо знает дорогу, он напевал мотив любимой песенки и, останавливаясь на каждой площадке, в то время как привратник неумолимо следовал впереди, приговаривал: "Ах ты черт! Ведь какой высокий вельможа". Так они спустились примерно на шестьдесят ступенек.
Тут привратник открыл низкую дверь, такую низкую, что Каплюш - а он был совсем не высок - вынужден был нагнуться, чтобы проникнуть в камеру, находившуюся за этой дверью. Проходя, он отметил, как прочна и надежна дверь: дубовая, в четыре пальца толщиной и вдобавок обита железом. Он одобрительно, с видом знатока, кивал головой.
Темница была пуста. Каплюшу достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в этом, но он решил, что тот, за кем он послан, на допросе, либо его пытают; он поставил меч в угол и стал спокойно ждать заключенного.
- Пришли, - проговорил тюремщик.
- Хорошо, - кратко ответил Каплюш.
Ришар собрался было уйти с лампой в руке, но Каплюш попросил оставить лампу ему. Тюремщику не было приказано оставлять Каплюша без света, и он исполнил просьбу. Заполучив лампу, Каплюш начал исследовать камеру и был настолько поглощен этим занятием, что не услышал, как дважды повернулся ключ в замочной скважине и опустился тяжелый засов.
В соломе, служившей постелью, он нашел то, что искал: камень, которым узник пользовался как подушкой.
Каплюш положил камень посреди камеры, придвинул к нему старую деревянную скамеечку, поставил на нее фонарь, потом взял меч, смочил камень остатками уже гнилой воды, которую он нашел в кувшине с отколотыми краями, и, сев на пол и зажав камень между коленями, с важным видом стал точить об него меч - ведь от частого употребления в последние дни он слегка притупился. Каплюш прерывал свою работу лишь для того, чтобы проверить, проведя большим пальцем по лезвию, достаточно ли оно остро, и затем с новым пылом принимался за работу.
Он был так поглощен столь приятным занятием, что не заметил, как дверь снова открылась и закрылась и к нему подошел человек, глядевший на него с неподдельным изумлением. Наконец вошедший прервал молчание.
- Черт возьми, мэтр Каплюш, - сказал он - странным делом вы заняты.
- А, это ты, Горжю, - Каплюш вскинул на гостя глаза, но тотчас вновь опустил их на камень, приковывавший все его внимание. - О чем это ты?
- Я говорю, меня прямо поражает, что вас занимают сейчас такие мелочи.
- Естественно, сын мой, - отвечал Каплюш, - ничто не делается без души, а в нашем деле она так же нужна, как в любом другом. Этот меч затупился; это, конечно, неважно во время мятежа: главное - убить, а с какого раза оно получится - все равно; но служба, которую ему предстоит нести, несравнима с той, что он нес весь этот месяц, и тут уж не надо жалеть стараний, иначе уронишь свою честь.
У Горжю теперь был мало сказать - изумленный, а какой-то дурацкий вид. Он молча смотрел на своего учителя, а тот, казалось, работал тем усерднее, чем ближе был его конец.
Спустя некоторое время Каплюш вновь вскинул глаза на Горжю.
- Ты, стало быть, не знаешь, - сказал он, - что завтра состоится казнь?
- Как же, как же, - отвечал Горжю, - знаю.
- Тогда, - сказал Каплюш, вновь принимаясь за работу, - чего же ты удивляешься?
- А вам известно, - в свою очередь поинтересовался Горжю, - кого казнят?
- Нет, - ответил Каплюш, не прерывая работы, - меня это не касается, если только речь не идет о каком-нибудь горбуне, о чем меня должны уведомить: ведь нужно приготовиться заранее, поскольку тут есть свои трудности.
- Нет, мэтр, - отвечал Горжю, - у осужденного такая же шея, как и у вас, и у меня, и мне немного не по себе, потому что у меня рука еще не так набита, как у вас.
- Что, что?
- Я говорю, что я назначен палачом только сегодня вечером, и было бы очень досадно, если бы я сразу дал осечку…
- Ты - палач?! - воскликнул Каплюш, выронив меч из рук.
- Ах, Боже мой! Ну да, четверть часа назад прево позвал меня и облек меня этим званием.
Тут Горжю вытащил из кармана пергамент и показал его Каплюшу; Каплюш не умел читать, но узнал французский герб и печать прево и, мысленно сравнив этот документ с выданным ему, убедился, что они одинаковы.
- О! - удрученно протянул он. - В канун публичной казни - такое оскорбление!
- Но, мэтр Каплюш, тут уж ничего не поделаешь.
- Это почему же?
- Потому что не можете же вы казнить самого себя, такого еще не бывало.
До Каплюша стал понемногу доходить смысл происходящего. Он удивленно посмотрел на своего подручного, волосы дыбом встали у него на голове, у корней волос выступил пот и заструился по впалым щекам.
- Так это я! - вскричал он.
- Да, мэтр, - ответил Горжю.
- А ты!..
- Да, мэтр.
- Кто же отдал этот приказ?
- Герцог Бургундский.
- Быть того не может! Всего час назад он держал мою руку в своей.
- И тем не менее это так, - сказал Горжю. - Теперь он будет держать в своих руках вашу голову.
Каплюш медленно поднялся и, шатаясь, точно пьяный, направился прямо к двери; он схватил огромными ручищами замок и дважды повернул его так, что он соскочил бы с петель, не будь они такими прочными.
Горжю не спускал с него глаз; на его грубом, жестком лице появилось необычное для него выражение интереса.
Когда мэтр Каплюш понял тщетность своих усилий, он вернулся на прежнее место, поднял меч и, положив его на камень, последний раз прошелся по нему - теперь меч был в порядке.
- Не довольно ли? - сказал Горжю.
- Чем острее, тем лучше, раз он предназначен для меня, - глухо произнес Каплюш.
В эту минуту в камеру вошел прево Парижа Во де Бар в сопровождении священника и, чтобы соблюсти законность, приступил к допросу. Каплюш признался в восьмидесяти шести убийствах, помимо тех, которые он совершил, исполняя служебный долг; среди убитых примерно треть составляли женщины и дети.
Спустя час прево ушел, с Каплюшем остался священник и подручный палача, ставший палачом.
На следующий день уже в четыре часа вся большая улица Сен-Дени, улица О-Фев и площадь Пилори были запружены народом, в окнах всех домов торчали головы; казалось, стены бойни близ Шатле и стена кладбища Невинно убиенных младенцев у рынка рухнут под тяжестью облепивших их людей. Казнь была назначена на семь часов.
В половине седьмого в толпе произошло движение; из глоток людей, находившихся близ Шатле, вырвался мощный крик, возвестивший тем, кто находился близ площади Пилори, что осужденный двинулся в путь. Он добился от Горжю, от которого зависела эта последняя милость, чтобы его не везли на осле или в повозке; Каплюш твердым шагом шествовал между священником и новоиспеченным палачом, на ходу помахивая рукой и приветствуя тех, кого он узнавал в толпе. Наконец он ступил на площадь Пилори, вошел в круг диаметром двадцать футов, образованный отрядом стрелков, посреди которого у кучи песка возвышалась плаха. Круг разомкнулся, чтобы его пропустить, и сомкнулся за ним вновь. Для тех, кто находился поодаль и не мог видеть за головами соседей, были поставлены скамьи и стулья; люди образовали как бы воронку цирка, верхней ступенью которого были крыши домов.
Каплюш смело шагнул к плахе, удостоверился, что она не покривилась, придвинул ее к куче песка, от которой она, как ему показалось, далеко отстояла, и вновь проверил лезвие меча; затем, закончив все приготовления, он встал на колени и тихо прошептал молитву; священник поднес к его губам крест.
Горжю стоял подле него, опираясь на его длинный меч. Часы пробили первый удар; мэтр Каплюш громким голосом испросил благословения у Бога и положил голову на плаху.
Все затаили дыхание, толпа была недвижна, казалось, каждый прирос к месту, живыми оставались одни глаза.
Вдруг, словно молния, сверкнуло лезвие, часы пробили седьмой удар, и меч Горжю опустился, голова скатилась на песок и обагрила его кровью.
Тело, отделившееся от головы, отвратительно дернулось и стало сползать на руках и коленях; из артерий перерезанного горла, словно вода из фонтана, брызнула кровь.
Стотысячная толпа испустила громкий крик - к людям вернулось дыхание.
ГЛАВА XXIII
Политические надежды герцога Бургундского оправдались: Париж устал, жизнь, которую он вел последнее время, измучила его; он вдруг разом избавился от всех напастей, и то, что происходило само собой, люди приписывали герцогу, его строгости, а в особенности расправу с Каплюшем - этим главным возмутителем спокойствия. Сразу же после его смерти порядок был восстановлен, повсюду славословили герцога Бургундского, но тут на все еще кровоточащий город обрушилось новое несчастье: чума - бесплотная и ненасытная сестра гражданской войны.
Вспыхнула ужасная эпидемия. Голод, нищета, мертвецы, оставленные на улицах, политические страсти, заставлявшие кипеть кровь в жилах, - вот адские голоса, позвавшие ее. Народ, сам пришедший в ужас от потрясших его толчков и уже начавший успокаиваться, увидел в этом новом биче карающую десницу, - им овладела странная лихорадка. Вместо того чтобы сидеть дома и стараться спастись от болезни, пораженные чумой выскакивали на улицу и кричали как оглашенные, что их пожирает адский огонь; бороздя во всех направлениях толпу, которая в ужасе расступалась, пропуская их, они бросались кто в колодцы, кто в реку. И опять мертвых оказалось больше, чем могил, а умирающих - больше, чем священников. Люди, обнаружившие у себя первые признаки болезни, силой останавливали на улицах стариков и исповедовались им. Знатных вельмож эпидемия щадила не больше, чем простой люд; от нее погибли принц д’Оранж и сеньор де Пуа; один из братьев Фоссезов, направлявшийся ко двору герцога, почувствовал приближение болезни, уже ступив на крыльцо дворца Сен-Поль; решив продолжать свой путь, он поднялся на шесть ступенек, но остановился, побледнел, волосы у него на голове зашевелились, ноги стали подгибаться. Он успел только скрестить руки на груди да проговорить: "Господи, сжалься надо мной" - и упал замертво. Герцог Бретонский, герцоги Анжуйский и Алансонский укрылись в Корбее, де Жиак с женой - в замке Крей, пожалованном им герцогом Бургундским.
Порой за окнами дворца Сен-Поль, словно тени, проходили герцог и королева; они бросали взгляд на улицу, где разыгрывались сцены отчаяния, но помочь ничем не могли и оставались во дворце; поговаривали, что у короля начался новый приступ безумия.
Тем временем Генрих Английский во главе огромной армии осадил Руан. Город испустил стон, который, прежде чем достичь ушей герцога Бургундского, потерялся в стенаниях Парижа; а ведь то был стон целого города! И хотя власти на него не отозвались, руанцы тем не менее накрепко заперли городские ворота и поклялись сражаться до последнего.
Дофинцы под предводительством неутомимого Танги, маршала де Рие и Барбазана, слывшего в народе бесстрашным, овладели городом Туром, который именем герцога защищали Гильом де Ромнель и Шарль де Лаб, и выслали несколько вооруженных групп к воротам Парижа.
Таким образом, слева у герцога Жана были дофинцы, враги Бургундии, справа - англичане, враги Франции, а спереди и сзади - чума, враг всех и вся.
Зажатый в тиски, герцог стал подумывать о переговорах с дофином, дабы препоручить ему, королю и королеве защиту Парижа, а самому отправиться на помощь Руану.
Следствием сего явилось то, что королева и герцог Бургундский наново подписали статьи о мире, провозглашение коего несколько времени назад было отложено, - сперва в Брэ, а затем в Монтеро. 17 сентября эти статьи были оглашены под звуки трубы на улицах Парижа, и герцог Бретонский, предъявитель сего договора, был отряжен к дофину, дабы испросить у него согласия. В то же время, желая склонить его к примирению, герцог отправил к дофину его молодую жену - та находилась в Париже и была в большой милости у королевы и герцога.
Герцог Бретонский нашел дофина в Туре и добился аудиенции. Когда герцога ввели к дофину, по правую руку от него стоял молодой герцог арманьякский: он прибыл накануне из Гиени, чтобы потребовать расследования по делу смерти своего отца, на что получил высочайшее согласие; по левую руку стоял Танги Дюшатель, заклятый враг герцога Бургундского; а позади - председатель Луве, Барбазан и Шарль де Лаб, недавний бургундец, а теперь сторонник дофина; все они желали войны, ибо верили, что с дофином их ждет великое будущее, а с герцогом Жаном - одни потери.
С первого взгляда герцог Бретонский понял, каков будет исход переговоров, однако он почтительно преклонил колено и вручил договор герцогу Туренскому. Тот взял его и, не распечатывая, сказал герцогу, помогая ему подняться:
- Дорогой кузен, я знаю, что это такое. Меня призывают в Париж, не так ли? Если я соглашусь туда вернуться, мне обещают мир. Кузен, я не собираюсь мириться с убийцами и возвращаться в город, который все еще истекает кровью и исходит слезами. Герцог посеял зло, пусть он его и врачует; я не совершал преступления, и не мне искупать чужую вину.
Герцог Бретонский пытался настаивать - тщетно. Он вернулся в Париж, неся герцогу Бургундскому отказ дофина в тот момент, когда герцог шел в Совет, дабы выслушать там гонца из Руана. Герцог внимательно слушал своего посла, когда же тот замолчал, он уронил голову на грудь и глубоко задумался. Спустя несколько минут герцог сказал:
- Он сам вынуждает меня к этому. - И вышел в залу Королевского совета.
Нетрудно дать объяснение словам герцога Бургундского.
Герцог был первым вассалом французской короны и самым могущественным принцем христианского мира. Парижане обожали его; в течение трех месяцев он управлял страной как король; сам же несчастный король был безнадежно болен, и даже те, кто чаял его выздоровления, считали, что он не жилец; в случае его смерти, поскольку регентом был герцог, выход мог быть только один. Дофинцы владели лишь провинциями Мэн и Анжу, если б они уступили английскому королю Гиень и Нормандию, то заручились бы его поддержкой и получили бы в его лице союзника. Находящиеся во власти герцога Фландрия и Артуа, присоединенные им к короне Франции, были бы для нее возмещением этой потери; наконец, опыт Гуго Капета был еще свеж в памяти, так почему бы его и не повторить, а дофин отказывался от всякого примирения и желал войны, так пусть и пеняет на себя, если последствия всего этого падут на его голову.
В таких условиях герцогу Бургундскому было легко и просто проводить свою политику. Она заключалась в следующем: оставить осажденный Руан без помощи, начать переговоры с Генрихом Английским и по соглашению с ним устроить все так, чтобы в случае смерти Карла VI прибавить к королевской власти, которой он фактически обладал, держа в своих руках все королевство, только звание короля, чего ему пока еще недоставало.
Момент был как нельзя более благоприятным, дабы приступить к выполнению этого замысла: потерявший рассудок король не мог присутствовать на Совете - его даже не предупредили о созыве этого собрания, - посему герцог свободен был дать такой ответ посланному из Руана, какой показался бы ему наиболее подходящим, - то есть служил бы его интересам, но отнюдь не интересам Франции.
Отказ дофина только укрепил герцога в его намерениях, с этим он и вошел в залу, где проходили собрания, и сел на трон короля Карла с таким видом, словно пробовал себя в роли, которую, как он надеялся, ему предстояло сыграть в будущем.
Как только он прибыл, посланца из Руана тут же провели в залу.
Это был старый священник, совершенно седой, он был бос, в руках держал посох и выглядел как человек, взывавший о помощи. Старик прошел в центр залы и, приветствовав герцога Бургундского, стал объяснять цель своей миссии. Вдруг за маленькой дверцей, задрапированной ковром и ведущей в покои короля, послышались громкие голоса. Все обернулись на шум и с удивлением увидели, что ковер перед дверцей откинулся; в ту же минуту, отбиваясь от удерживавших его стражников, в залу, где его никто не ждал, ворвался Карл VI и с горящими от гнева глазами, в развевающихся одеждах, твердым шагом направился к трону, на который поторопился сесть герцог Жан Бургундский.
Неожиданное появление короля поразило всех и вызвало смешанное чувство страха и почтения. Герцог Бургундский, видя, что король приближается к трону, медленно поднимался, словно какая-то высшая сила вынуждала его встать. Когда король поставил ногу на первую ступеньку, чтобы взойти на трон, герцог с другой стороны уже поставил ногу на последнюю ступеньку, чтобы спуститься.
Все молча наблюдали за этой странной игрой, похожей на игру в качели.
- Да, сеньоры, я понимаю, - начал король, - вас уверили, что я был не в своем уме, возможно, даже, что я мертв. - Он неестественно засмеялся. - Нет, сеньоры, я был только пленником. Но, узнав, что в мое отсутствие собрали Совет, я пожелал прийти. Кузен мой, надеюсь, вы с удовольствием отметили сейчас, что опасность, угрожающая моему здоровью, преувеличена и что я в состоянии решать дела королевства.
Он повернулся к священнику и сказал:
- Говорите, отец мой, король Французский слушает вас.
С этими словами король сел на трон.