Рядом с Халилем устраивался Ахмад - самый молодой рыбак, почти еще мальчик. Потягивая маленькими глотками чай, он готовил наживку для завтрашней ловли. Чай пил он всегда медленно, умудряясь просидеть с одним стаканом весь вечер. Да и чашки кофе ему хватало надолго - он дожидался, пока кофе не станет совсем холодным.
- Да, рыбной ловлей не прокормишь семью, - пожаловался Абу Фадал, который ловил обычно сетью.
- Я вчера как вкопанный просидел весь день и ничего не поймал, - включился наконец в разговор Халиль.
- А ветер вчера дул с востока? - спросил Ахмад.
- Нет, с запада.
- Почему же не клевало?
- Видно, не повезло.
- Надо было бы мне прийти на твое место! - сказал кто-то из рыбаков, явно подтрунивая над Халилем.
- Ты что хочешь этим сказать? - сразу насторожился Халиль.
- То, что сказал. Ты просто не умеешь ловить.
- Это я-то?
- Да, ты. А кто же еще?
- Нет, ты слышишь, Абу Фадал? Ну разве это справедливо?
- Да бросьте вы! Как дети. Моря вам мало, что ли? В ловле, как ты говоришь, бывает - везет, а бывает - и нет. На все воля аллаха. Я вчера тоже растянул сети от входа в порт до Хадары, а вытянул всего три окунька. Отнес их домой. А хлеба пришлось в долг взять у пекаря Ибн Баира. Ничего не поделаешь - не повезло. А вот сегодня зато аллах, видно, сжалился. Поставил сети около форта. На какой-нибудь час - не больше. Вытаскиваю - полные рыбы. Как тут не скажешь: хвала аллаху! - При этих словах он простер вверх руки. - Уж такая наша жизнь - сегодня сыт, а завтра бит, - заключил он.
- Да, - подтвердил Халиль, - такая наша жизнь.
- Жизнь? - отозвался другой моряк. - Разве это жизнь? Чаще бит, чем сыт. Одни только беды и страдания. Будь она проклята, такая жизнь. Да простит меня аллах за эти слова. А может, это ремесло наше такое проклятое. Вместо счастья аллах нас терпением наделил. Другие, особенно те, что побогаче, не выдержали бы такой жизни, руки бы на себя наложили.
- Да, они и так с жиру бесятся и жизнь самоубийством кончают. Слышали небось о дочке Милу?
- Это которая утопилась? - уточнил Ахмад. - Так она, говорят, от несчастной любви…
- Я своими глазами видел, клянусь Бутросом! - опять вмешался в разговор Халиль. - Даже искупаться из-за нее в море пришлось. Я как раз на осьминогов охотился около той скалы. Уже было темно. В одной руке фонарь, в другой - острога железная, а за спиной - посудина пустая. Увидел осьминога, навел фонарь, острогой его хлоп, и только я было собрался его схватить, а передо мной в море что-то как плюхнется. Потом вынырнула чья-то голова и исчезла. Опять вынырнула и снова исчезла…
- Ну, ты, конечно, испугался, пятки в руки и бежать…
- Я? Бежать? Клянуть Бутросом - я точно прирос. Не к лицу моряку от моря бежать. Я весь берег наш знаю, исходил его вдоль и поперек. На своем веку чего только не повидал! Однажды такого осьминога видел - зверь! Целая тонна!
- Прямо-таки тонна?
- Ну, может быть, полтонны.
- Хватил!
- Пускай четверть тонны.
- Все равно много!
- Ну, пятьдесят килограммов вас устраивает?
- И это много!
- Да ну вас к чертям! - взорвался Халиль. - Не буду больше никогда вам ничего рассказывать! Зубоскалы!
- А может быть, все-таки, дядя Халиль, кило или полкило?
Все дружно захохотали. Ахмад даже со стула свалился, пролив свой недопитый чай.
- Вот заливает! Вот заливает! Осьминог, говорит, весом в тонну, - никак не могли успокоиться моряки.
- Ей-богу, рта больше не открою в этой кофейне! - продолжал клясться Халиль.
- А все-таки, правда, сколько он весил?
- Да что вы пристали? - взмолился Халиль. - Не вешал я его! Что я, весы с собой ношу, что ли?!
- Вот это другой разговор.
- Пусть будет по-вашему, - окончательно сдался Халиль. - Пусть полкило. Но осьминог, какой бы он ни был, это тебе не пескарь и не лягушка. Короче говоря, увидел я однажды большого осьминога, подкрадываюсь к нему с острогой. В момент, когда я замахнулся, волна как хлестнет - и сбила меня с ног. Острогу я метнул, но промахнулся. Задел ему только щупальце. Он, проклятый, весь скрутился, сжался и вдруг - хвать меня за ногу. Присосался и давай меня сжимать - аж в глазах потемнело. Сжимает, а сам, гад, своими щупальцами к другой ноге уже тянется. Ну, думаю, прощайся с жизнью, Халиль. Конец твой настал! Но с жизнью-то никому не хочется расставаться. Хоть и клянем ее, а она ведь, ребята, хороша! Я уцепился за камень и подтягиваюсь к берегу. Одна нога на берегу, а за другую осьминог меня тянет в море. Собрался я с силами и как завоплю. А на берегу ни души. Зима - никого нет. Один я одинешенек. Рассчитывать не на кого. Отбросил я острогу, вытаскиваю из-за пояса нож и давай полосовать им по щупальцам осьминога. Режу, пока он совсем не ослаб. Тут я его вытащил на берег и совсем добил. Отнес на рынок, да еще деньги хорошие получил. Вот как, братцы, бывает. А испугался бы я или растерялся, он бы всю кровь у меня высосал и в море утащил, как Ибн Кувейдира. Поминай потом, как звали! С морем шутки плохи! Это тебе пострашнее джунглей в Африке. Поэтому я, когда увидел голову…
- Какую голову? - перебили его моряки.
- Да голову дочери Милу.
- Наконец-то она опять вынырнула! - съязвил кто-то из моряков. - Ну ладно, валяй дальше!
Халиль хотел было обидеться, но раздумал. Надо же все-таки закончить эту историю.
- Как увидел я, что кто-то тонет, бросился в море. Минут пятнадцать барахтался, пока не вытащил тело на берег. Смотрю - глазам своим не верю - молодая девушка, вся в белом, будто на свадьбу вырядилась. Положил я ее на песок и бегом к полицейскому участку. "Помогите! - кричу. - Помогите!" Прибежали, а помогать уже некому. Лежит не дышит. Она упала прямо на камень. Если бы хоть на полметра дальше, то я ее, может быть, и спас бы. До сих пор она у меня перед глазами стоит. Красавица. Красивее в жизни своей никого не видел. Да простит ее аллах! Если бы я ее спас, отец, наверное, озолотил бы меня. У него, говорят, золото в сундуке не помещается. Вот ведь как бывает! Отец золото не знает куда девать, а дочь в море головой бросается.
- А чему тут удивляться? - вступил в беседу Абу Фадал. - Счастье не в золоте, а в покое.
- Что это еще за покой?
- Покой находит тот, кто не суетится, не жадничает. Меру во всем знать надо.
- Меру, говоришь? - переспросил Халиль. - Я вот и меру знал, и терпение имел, а в награду могилу получил…
- Я же вам сказал, что дочь Милу из-за несчастной любви покончила с собой, - вмешался Ахмад. - Вы верите, что бывает такая любовь? Вот ты, дядя Халиль, мог бы покончить с собой, если бы так влюбился? Скажи, только честно!
- В наше время про любовь не знали. Я женился на матери Бутроса без всякой любви, даже не видя ее. Моя мать сказала: "Женись на ней, она девушка хорошая", я и женился. Теперь же времена другие. Молодые газеты читают, в кино ходят.
- Из-за этого кино и все беды! Оно и вбивает молодым всякую дурь в голову. Кто только его придумал?
- Не его надо ругать, - сказал Халиль, - а тех, кто людей одурачивает. Мой Бутрос и в кино ходил, и книги читал. Сам ума набирался и меня просвещал. Все, что прочтет, расскажет, а я запоминаю.
- И про Синдбада-морехода ты от него слышал?
- Нет, это я от моряков услышал. О море я сам Бутросу всегда рассказывал всякие были и небылицы.
- Расскажи сейчас, дядя Халиль, хоть одну, - попросил Ахмад.
- Как-нибудь в другой раз…
- Расскажи сейчас, Халиль! Чего жмешься? - поддержали Ахмада и другие моряки. - Ведь сейчас зима на дворе, ветер, дождь. Самое время сказки рассказывать. Их для этого и придумали, чтобы такие длинные вечера коротать. Смотри, вон и Абу Мухаммед даже выздоровел.
Абу Мухаммед и в самом деле поднялся и, опираясь о стенку, приблизился к компании. Халиль налил ему стакан чаю. Как Халиль ни упирался, а пришлось все-таки уважить моряков.
Разошлись только после полуночи. Последним вышел Халиль. Он погасил за собой свет, и кофейню поглотила кромешная тьма.
ГЛАВА 12
Таруси возвращался в кофейню поздно ночью. Ветер свирепствовал, того и гляди собьет с ног и бросит на скалы. Он выл, свистел, бесновался, будто тысячи джиннов с воплями устремились на землю. Они все сокрушали и ломали на своем пути, призвав на помощь сразу все стихии - и дождь, и гром, и молнию, и бурю.
Таруси шел на ощупь, ничего не видя перед собой. Ну и ночка! "Каково-то сейчас в море?" - невольно мелькнула у него мысль.
И, словно отвечая на его вопрос, над морем, рассекая небо, вдруг вспыхнула молния. Он увидел, как огромные волны, будто табун взбесившихся коней с белыми пенящимися гривами, неслись, наскакивая и налезая друг на друга, сталкивались и разбегались, опять сливались и смешивались, чтобы, ощетинившись белыми гребнями, с ревом обрушиться на скалы. Стена за стеною налетает на берег и, разбиваясь о скалы, в бессильной злобе откатывается назад, чтобы, слившись со следующей волной, с еще большей яростью наброситься на многострадальный берег. По мере приближения к берегу зловещий гул неукротимо нарастал и, натолкнувшись на скалы, переходил в яростный, оглушительный рев.
Сколько ни вглядывался Таруси в небо, он так и не увидел там ни одной звездочки. Трудно было понять: то ли небо так заволокло тучами, то ли его поглотила вместе с землей несущаяся с моря мгла. Вместе с порывами ветра на землю низвергались потоки дождя.
Дождь хлестал, барабанил, затем, будто утомившись, лениво моросил, потом, словно передохнув, снова принимался лить как из ведра.
Сильный ветер никак не хотел впускать Таруси в кофейню. Когда, преодолев его сопротивление, Таруси все же открыл дверь, ветер в буйстве своем чуть не сорвал ее с петель и теперь уже не давал ее закрыть. Захлопнув наконец за собой дверь, Таруси перевел дыхание, вытер мокрое лицо, снял промокшие до ниточки пиджак и брюки, надел халат. Его лицо было спокойно, и на нем не отражалось ни тени волнения, которое обычно испытывает человек, когда бушует стихия. Таруси уже привык к бурям.
Он зажег лампу. "Неплохо бы сейчас выпить чашечку горячего кофе и выкурить сигарету", - подумал Таруси. Подойдя к стойке, он только теперь увидел на скамейке закутавшегося в одеяло Абу Мухаммеда. Тот, проснувшись, жалобно застонал. Таруси почувствовал угрызение совести: как же он забыл о больном товарище. И пока кипятил воду на мангале, мысленно ругал себя за черствость. Он заварил для Абу Мухаммеда чай, а себе - кофе и подошел к постели больного.
- Выпей чайку, Абу Мухаммед.
- Нет у меня никакого аппетита, Таруси… Ничего не хочется.
- Ты что же, умирать собрался? Рано еще. Послушай моего совета - сразу выздоровеешь. Выпей рюмку арака с цветочной заваркой и с зернами красного перца, потом накройся потеплее, так, чтобы пропотеть как следует, и усни. Проснешься совсем здоровым. И есть захочется, и жить…
- Рюмку арака я всегда готов выпить, даже с ядом. А вот зерна красного перца? А что, если без них обойтись? Бросить лучше несколько пшеничных зерен?
- Нет, Абу Мухаммед, именно с красным перцем!
Абу Мухаммед на правах больного покапризничал еще немного, но в душе решил завтра же воспользоваться советом Таруси. Выпив чаю, он опять свернулся калачиком и, закутавшись с головой одеялом, тут же уснул.
Таруси погасил свет. Присел на стул, дымя сигаретой. Его мысли невольно возвращались туда, к бушующему морю, к морякам, незадолго до шторма ушедшим в море.
Он предупреждал их сегодня: "Не ходите - будет шторм!" Не послушались. Советовал быстрее возвращаться. Но разве их убедишь? Мальчишки! Сопляки! Не хотят слушать добрых советов. А этот хвастун Ибн Джамаль? Тоже мне моряк! Его и близко нельзя подпускать к морю. "Будь внимателен!" - говорят ему. А он в ответ: "Мне нечего бояться шторма! Я сам царь моря!" Видали такого царя? Сопляк он, а не царь. Не так-то легко покорить море. Оно само - царь всех царей. Вот он, Таруси, всю жизнь плавает в море, а такое сказать - нет, у него никогда не повернулся бы язык. Недаром отец Таруси любил повторять: "Остерегайся, сынок, коварства моря, как коварства огня и женщины!" Черт с ним, с этим Ибн Джамалем, даже если он потонет. Может, на том свете поумнеет. Но другие-то моряки зачем должны гибнуть? О аллах милосердный, смилостивись! Помоги им вернуться!
Таруси встал, подошел к двери, прислушался. Ветер, не утихая, выл. Море по-прежнему неистовствовало, с громом и ревом обрушивая волны на берег. Дождь настойчиво и монотонно барабанил по крыше, вселяя в душу беспросветное уныние и страх.
Таруси, вернувшись на свое место, снова закурил. Спать не хотелось. Мысль о моряках, которые были сейчас в море, не давала покоя.
Разбушевавшееся море играет с кораблем, как кошка с попавшейся к ней в лапы мышкой. Поиграет, потешится в свое удовольствие, да и проглотит. А на следующий день царица морская выбросит после шабаша трупы моряков на берег и прикажет стихнуть буре.
Каждый раз, когда разыгрывался в море шторм, Таруси невольно приходила на ум старая легенда, которую он услышал когда-то от одного моряка-книгочея. Конечно, это вымысел, сказка. Но почему-то она глубоко запала в его память, а беснующиеся волны будто извлекали ее наружу, и она снова оживала перед его глазами, словно это все происходило наяву.
…В бездонной пучине моря в самом разгаре пир. На троне восседает царь морской. Волны смиренно падают ниц к его ногам, словно приглашая оседлать их, и почтительно откатываются назад. Перед царем - красавицы русалки. Но вот величественно проходит царица. По мановению ее руки русалки одна за другой куда-то исчезают. Царица - красоты неописуемой, нет женщины, которая могла бы сравниться с нею в красоте. Царь - всесилен и могуч, никто не может тягаться с ним в могуществе на море. Он окидывает всевидящим оком свое бескрайнее царство, и перед его взором открываются дали дальние, моря бушующие, волны бурлящие. Смотрит он, как мечутся в море застигнутые бурей корабли, и довольная улыбка играет на его устах. Царь делает знак рукой, приглашая войти гостей, повелителей ветра, дождя и молнии. Царица смотрит на них восхищенно и говорит: "Благодарю тебя, ветер, за твой танец! Он поистине был прекрасен. Страстный, как любовь моя к царю. Самозабвенный, как молитва жрецов твоих в храме. Волнующий, как игры любовные. Неотразимый, как моя красота". Все стихает вдруг. И в наступившей тишине оборачивается царица к владыке морскому, восседающему рядом с ней на троне, погружает свой взор в голубизну его глаз, прижимается к нему и трепещет всем телом. "Что с тобой? - спрашивает царь. - Почему ты побледнела? Уж не больна ли ты?" - "Нет, - отвечает царица, - я не больна". А сама вся дрожит, губы ее полуоткрыты, будто зовут к себе. Но царь не спешит уединиться с царицей. "Сбрось, - говорит царице, - свой наряд! Пусть волны освежат тебя и оденут в пену". Один за другим сбрасывает с себя покрывала царица и, устремив взор куда-то вдаль, говорит царю: "Посмотри, мой повелитель, туда! Видишь, плывет человек. Он послан сюда из земного царства, чтобы покорить и осквернить наше царство морское. Я боюсь его. Прижми меня крепче к груди своей. Еще крепче, милый… Защити меня от него. Не давай ему приблизиться ко мне. Его дыхание обжигает меня огнем. Пусть ветер порвет его парус. Пусть волны станут на его пути стеной и повернут его корабль назад. Отомсти человеку за дерзость его!" А царь снисходительно только улыбается - он не принимает всерьез мольбы царицы. Что, мол, ты волнуешься понапрасну. "Нам ли бояться какого-то человека? Кто он такой? Слабое земное создание. Стоит ли на него обращать внимание? Пусть волны поиграют с ним вдоволь, а наигравшись, поглотят его, как только я этого захочу".
Потянулась сладко царица и говорит царю: "Он не такой слабый, как кажется. Не позволяй ему приблизиться ко мне. Он может убить меня… Он давно хочет свести со мной счеты. Я чувствовала к нему когда-то влечение, но он оказался неверным, и я отомстила ему. Я завлекла его рыбаков, околдовала их и превратила в своих рабов. Они долго не решались оставить берег, но я сманила их в дальнее странствие. А когда они вышли в открытое море, я раскрыла перед ними бездну и навек погрузила в пучину морскую. Я много мстила этому человеку, но все равно еще не утолила жажду мести". Обнял крепко царь свою возлюбленную и успокаивает ее такими речами: "Не бойся его, моя царица, я сделаю его твоим рабом, а моряков его отдам на съе дение рыбам Все трепещут передо мной в море, я заставлю людей трепетать передо мной и на суше. Чего тебе опасаться? Пусть он идет навстречу своей гибели, как бабочка летит на огонь! Он от меня никуда не скроется. Я пока сохраняю ему жизнь, чтобы только позабавиться с ним. Я поставлю его перед тобой на колени и кровью его омою ступни твоих ног. Ветер понесет его на гребне волн с поломанными руками, гром оглушит, а молния ослепит, сердце его наполнится страхом, и он снова тогда будет отдан разгневанной буре, которая поднимет его смерчем и бросит опять в море на съедение рыбам. А потом священная вода выбросит его посиневший труп на берег, на корм воронам. Подойди ко мне, моя любимая, и не бойся! Положи свою голову ко мне на грудь. Подними свои руки на мои плечи. Они точно из слоновой кости. Подними их повыше. Дай я их поцелую. Дай я поцелую твои плечи. Но что с тобой? Почему ты все еще дрожишь? И тревога в твоих глазах?"