Матросы подчинились с привычной покорностью, и спустя пять минут уже казалось, что все пошло по-прежнему, если не считать воцарившегося на борту тоскливого безмолвия, делавшего судно похожим на корабль-призрак.
Мне же предстояло выполнить долг совести. Я принимал участие в той злополучной экспедиции, после которой несчастный Дэвид оказался на борту "Трезубца", и, едва лишь стало ясно, сколь печально завершится его пребывание среди нас, меня начало терзать нечто вроде угрызений совести. Я спустился вниз и приказал открыть мне дверь карцера, где содержался бедняга. Он сидел на деревянном табурете, склонив голову к коленям; руки и ноги его были в оковах. Услышав скрип отворяемой двери, он поднял голову; но лампа была у меня за спиной, лицо мое оставалось в тени, и он не узнал меня.
- Это я, Дэвид, - сказал я. - Хотя прямо я и не повинен в ваших бедах, мне хотелось еще раз увидеть вас, чтобы сказать, как глубоко я сочувствую вам.
- Да, я это знаю, мистер Джон, - ответил несчастный, поднимаясь. - Да, вы все время были добры ко мне. Это благодаря вам мне удалось выйти из этого узилища и в последний раз увидеть берега Англии; это вы вступились за меня, когда Бёрк велел меня бить плетью, прости его Господи, как я ему прощаю; наконец, это вы сейчас от имени экипажа просили моего помилования у капитана. Будьте благословенны за ваше милосердие, мистер Дэвис. Это святая добродетель. Надеюсь, она опередит вас на пути к Небесам, чтобы отворить вам врата рая.
- Значит, вы знаете решение суда, Дэвид?
- Да, мистер Джон. Секретарь суда прочитал его мне. Это будет завтра в полдень, не так ли?
- Сядьте же, Дэвид, - сказал я, избегая прямого ответа на вопрос. - Вы нуждаетесь в отдыхе.
- Да, мистер Джон, да, я в нем нуждаюсь, и, с благоволения Небес, мне будет ниспослан отдых, глубокий и вечный. Ах, мистер Джон, вы человек образованный и о многом знаете. Верите ли вы, что есть иная жизнь, в которой человека вознаграждают за все, что он выстрадал в этой?
- Дэвид, это дело не науки, а веры. Не книги учат верить, это сердце нуждается в надежде. Да, Дэвид, да, есть иная жизнь, где вы вновь встретите жену и детей, и там никакой человеческой силе вас не разлучить.
- Однако, мистер Джон, - со страхом возразил он мне, - однако я совершил преступление.
- Вы раскаиваетесь в этом, Дэвид?
- Я постараюсь раскаяться, сэр, я постараюсь. Но я еще не настолько близок к смерти, чтобы окончательно отрешиться от любви и ненависти. Но скажите, мистер Джон, если у меня не достанет сил раскаяться, - хоть я и надеюсь, что их хватит, - разве моя смерть не послужит искуплением?
- Перед людьми, Дэвид, но не перед Господом.
- Ну что ж, мистер Джон, я постараюсь простить ему. Не мою смерть, - Господь знает, что это я уже простил, - но бесчестье моей жены, несчастье моих детей. Да, я постараюсь простить ему все это, обещаю вам.
В эту минуту повернулся ключ в замке, дверь отворилась и вошел капитан, предводительствуемый матросом, исполняющим обязанности тюремщика.
- Кто здесь? - спросил капитан, пытаясь разглядеть меня.
- Я, мистер Стэнбоу! - отозвался я с надеждой, вызванной этим неожиданным визитом. - Как видите, я пришел сказать последнее прости бедняге Дэвиду.
Капитан молча поднял на меня глаза и перевел их на приговоренного, стоявшего с мрачным, но почтительным видом. Затем он проговорил:
- Дэвид, я пришел испросить у вас прощения как человек за тот приговор, который был обязан вынести вам как судья. Воинская дисциплина накладывает на меня - офицера - этот тяжелый долг, хотя совесть моя может с ним быть не согласна. Поверьте, я не мог поступить иначе.
- Я не обманывался насчет того, что меня ожидает, капитан, Я хотел убить, стало быть, сам заслуживаю смерти; только не всегда подобные преступления караются так же жестоко.
- Поверьте мне, Дэвид, - грустно возразил мистер Стэнбоу, - преступление всегда преступление для суда небесного, и те, кто ускользнул от людской кары, не укроются от взора Господнего. Я пришел к вам, Дэвид, потому что в глубине сердца сомневаюсь в себе. За то недолгое время, что вы провели среди нас, Дэвид, я убедился, что ваше сердце много выше вашего положения. Кроме того, невзгоды укрепляют разум и возвеличивают мысль. Ответьте мне как перед Богом, Дэвид, мог ли я поступить иначе?
- Да, да! - воскликнул Дэвид. - Да, вы могли бы поступить иначе! Вы могли бы быть безжалостны ко мне, как мистер Бёрк, и я умер бы в отчаянии, с проклятием на устах, думая, что нет больше человечных сердец на земле. Но вы, капитан, и я утверждаю это со всей признательностью моей души, вы сделали все, что могли. Видя мое отчаяние, вы передали мне через мистера Джона, что по возвращении домой я получу свободу. Вынужденный покарать меня, хоть я и был невиновен, вы постарались смягчить наказание. И наконец, капитан, когда долг повелел вам приговорить меня к смерти, вы спустились ко мне в тюрьму, чтобы я увидел слезы на ваших глазах и понял, как кровоточит ваше сердце. Да, капитан, да, вы сделали все, что должны были, даже больше, чем следовало сделать для страдальца, и ваша доброта побуждает меня обратиться к вам с последней просьбой.
- Какой? Говорите! Говорите! - вскричал мистер Стэнбоу, простирая к Дэвиду руки.
- Мои дети, капитан, - промолвил несчастный, бросаясь к ногам благородного старика, - мои дети! Когда они выйдут из приюта, им придется просить милостыню…
- Начиная с этого часа, Дэвид, - прервал его капитан, - ваши дети станут моими. Не тревожьтесь о них. Смогут ли они когда-нибудь простить мне, что я отнял у них отца, как вы мне прощаете, что я отнял вас у ваших детей! Что же до вашей жены, то в день возвращения я повергну к стопам его величества сорок лет верной службы, и, надеюсь, в награду за мои заслуги ей будет даровано помилование, о котором я буду умолять его.
- Спасибо, капитан, спасибо! - воскликнул Дэвид, разражаясь рыданиями. - О, сейчас, клянусь, я больше не страшусь смерти, я даже благословляю ее, ведь она дарует моей семье столь великодушного покровителя. Сейчас, капитан, мною на самом деле овладели христианские чувства. Сейчас любовь моя возвысилась, ненависть угасла. Сейчас я хотел бы увидеть рядом с вами и мистером Джоном и мистера Бёрка, и в своем смирении, капитан, я поцеловал бы руку, поразившую меня.
- Довольно, довольно! Вы хотите лишить меня мужества? Обнимите меня, мой бедный страдалец, и скажем друг другу прости.
Отблеск горделивой радости пробежал по лицу приговоренного, и он обнял мистера Стэнбоу с достоинством, обычно не свойственным людям его круга.
- А теперь, Дэвид, не могу ли я что-нибудь сделать для вас?
- Эти оковы стесняют меня, мистер Стэнбоу, боюсь, они помешают мне спать, а я нуждаюсь в отдыхе, чтобы завтра быть сильным. В час смерти мне хотелось бы сохранить твердость перед людьми и солдатами.
- Их снимут, Дэвид. Это все?
- Есть ли на борту священник?
- Я пошлю его к вам.
- Боб просит разрешения быть рядом с Дэвидом, капитан, - сказал я, - и провести с ним ночь.
- Боб может войти и выйти в любое время.
- Это больше того, о чем я осмелился бы просить. Вы слишком добры ко мне, мистер Стэнбоу. Сегодня я благодарю вас на земле, завтра я буду молиться за вас на Небесах.
Выдержка начала изменять нам; мы постучали в дверь - она отворилась, и мы вышли. Капитан тотчас же отдал распоряжение исполнить все пожелания Дэвида. В батарее тридцатишестифунтовых пушек я увидел Боба, ожидавшего нас, чтобы узнать, удовлетворена ли его просьба, и сообщил ему, что он может спуститься к Дэвиду, куда принесут двойную порцию еды, вина и грога. На этот раз мне не удалось помешать ему поцеловать мне руки.
Моя вахта начиналась в четыре часа пополудни, и я оставался на палубе до двух ночи. За это время Боб ни разу не появлялся, из чего я заключил, что он не покидал своего друга. В два часа меня сменили, но, прежде чем удалиться к себе в каюту, мне захотелось пройти мимо места заключения Дэвида, чтобы удостовериться, что все касающиеся его приказания точно исполнены. Все было сделано: оковы сняты, корабельный священник спускался к осужденному, принеся ему утешения Церкви, пробыл у него до часа ночи и лишь по настоятельной просьбе Дэвида ушел немного отдохнуть. Дэвид и Боб остались одни. Я приложил ухо к двери проверить, не спят ли они, но оба бодрствовали, и Боб вслед за священником в меру своих сил дружески утешал Дэвида.
- В конце концов, - говорил он, - видишь ли, Дэвид, это всего лишь один миг. Галстук сжимается посильнее - и готово. Тебе случалось когда-нибудь подавиться? Ну так это то же самое. Я видел однажды, как у нас на борту повесили тридцать пленных бразильских пиратов. Все было сделано за полчаса, ведь это приходится по минуте на человека; тебя еще скорее отправят, поскольку мы все будем здесь с тобой, а тогда вся команда разбрелась кто куда.
- Я боюсь не самого мгновения смерти, - ответил Дэвид достаточно твердым голосом, - я боюсь приготовлений.
- Приготовления, Дэвид, пройдут как между друзьями, и не будет в них для тебя ничего тяжкого. Вот если бы тебя вздернули, скажем, за воровство на суше, о, там все шло бы по-другому. Там палач и его помощники, а это всегда противно. Вокруг стоят зеваки и презирают тебя за то, что ты не захотел жить трудами своих рук как честный человек. Здесь все иначе. Здесь все тебя жалеют, Дэвид, и, если бы матросам предложили отдать месяц своей жизни, чтобы сохранить твою, я уверен, ни один бы не отказался, не говоря уже об офицерах, - они, уверен, отдали бы вдвое больше, точно вместе с двойным окладом им причитается двойной срок жизни. И наш капитан, хоть он и старик и ему мало осталось жить, отдал бы втрое.
- Ты облегчил мне душу, Боб, - сказал Дэвид, вздыхая, точно у него гора с плеч свалилась. - Я боялся, что все меня будут презирать, ибо смерть моя презренна.
- Презирать тебя, Дэвид? Никогда, никогда!
- И все же ты веришь, Боб, что в предсмертную минуту перед строем кто-нибудь из офицеров, пусть даже самый низший по званию, пожелает меня обнять, как обнял сегодня благородный мистер Стэнбоу? Ведь он обнял меня, Боб, как будто я такой же человек, как и он. Правда, мы были одни.
- Что до этого, Дэвид, то осмелюсь сказать, такого офицера я знаю. Он тебе не откажет, если узнает, что тебя это порадует. Это мистер Джон.
- Да, да! Мистер Джон был добр ко мне, и я не забуду его ни здесь, ни на Небесах.
- Дэвид, если ты хочешь, я передам ему твое пожелание?
- Нет, Боб, нет. Это я сказал в порыве гордости, а гордость не пристала христианину, готовящемуся к смерти. Нет, пусть все идет заведенным порядком. Но потом, Боб, кто похоронит мое бедное тело?
- Как, Дэвид, кто?.. Я, - ответил Боб, задышав, словно кит. - Никто, кроме меня, не прикоснется к тебе, слышишь? И ты можешь гордиться, что тебя зашьют в твой гамак так же старательно, как у лучшего портного с Пикадилли. Потом я привяжу тебе к ногам мешок с песком, чтобы ты легко опустился на дно. И там, Дэвид, ты будешь покоиться, подобно настоящему матросу, в прекрасной могиле, где тебя ничто не стеснит, как в жалком гробу, и туда я однажды приду лечь с тобой рядом, слышишь, Дэвид? Потому что я надеюсь остаться истинным моряком и окончить свои дни на борту корабля, а не сдохнуть в постели, точно нищий из приюта. Так что об этом не беспокойся, Дэвид, и положись на своего друга.
- Спасибо, Боб, - ответил осужденный. - Сейчас я спокоен, так спокоен, что желал бы уснуть.
- Спокойной ночи, Дэвид, - откликнулся Боб. - Я не хотел первым заговаривать об этом, но я тоже не прочь поспать.
Оба друга улеглись, и минуту спустя послышался громкий храп Боба и тихое дыхание бедного Дэвида.
Я поднялся к себе в каюту без надежды последовать их примеру и действительно провел всю ночь не сомкнув глаз. На рассвете я уже был на палубе.
По пути с юта на бак нога моя споткнулась обо что-то лежащее у подножия грот-мачты, и, наклонившись, я увидел блок, прикрепленный к палубе.
- Зачем здесь этот блок? - спросил я стоявшего рядом матроса.
Не отвечая, он показал мне пальцем на второй блок, прикрепленный к грота-рею, и третий, возвратный, который прибивали на полуюте. Тогда мне стало понятно все: это завершались приготовления к казни. Я поднял глаза к верхушке грот-мачты и увидел двух матросов, привязывающих к грот-трюм-стеньге флаг правосудия; он был еще свернут, и его держал спускавшийся на палубу фал. Во время казни за него потянут, и освобожденный флаг заполощется.
Приготовления производились в глубоком молчании, нарушаемом лишь Ником: словно предвестник смерти, он, взъерошив перья, уселся на конец грота-рея, тоскливо и пронзительно крича. Погода была серая и пасмурная; пепельное море покрылось зыбью; горизонт сузился и затуманился. День оделся трауром, как и наши сердца.
В восемь утра сменилась вахта. Поднимавшиеся на палубу бросали взгляд на прикрепленный к палубе блок, переводили глаза на блок рея и останавливали их на блоке полуюта. Видя, что все готово, они безмолвно занимали свои места. В половине девятого, как обычно, была произведена поверка; в девять капитан вышел из каюты, где заседал суд, и по трапу левого борта поднялся на полуют. Каждый из нас украдкой посмотрел на него и при виде этого лица, несшего отпечаток твердой покорности, убедился, что, хотя он испытывает жесточайшие душевные муки, вынесенный им приговор не будет отменен.
В половине двенадцатого барабан созвал всех на палубу. Морские пехотинцы выстроились по правому и левому борту в нескольких футах от фальшборта; их строй делал поворот у трапа и перед бизань-мачтой, оставив полуют офицерам, а бак и часть верхней палубы - матросам. За десять минут до полудня из офицеров недоставало только мистера Бёрка, а из матросов - Боба.
Достали веревку, пропустили ее через блок на палубе и завели на блок, прикрепленный на полуюте; конец со скользящей петлей свисал с блока реи, другой конец держали шесть крепких матросов.
За пять минут до полудня на трапе бака появился Дэвид; по одну сторону его шел священник, по другую - Боб. Лицо осужденного было бледно, как парусиновый колпак, покрывавший его голову, но поступь тверда. Он взглянул на приготовления к казни, затем, видя, что следующий за ним конвой замедлил шаг, спросил:
- Святой отец, что еще осталось сделать?
- Поручить свою душу Господу, сын мой, - ответил священник.
- Да, да, - пробормотал Боб. - Час настал. Мужайся, Дэвид.
Дэвид грустно улыбнулся и подошел к подножию грот-мачты. Остановившись, он обвел взором выстроившийся экипаж, как бы посылая ему последнее прости. Его глаза остановились на мне. Вспомнив о высказанном им вчера пожелании, я, пройдя сквозь строй пехотинцев, приблизился к нему:
- Дэвид, не хотите ли вы поручить мне еще что-нибудь относительно вашей жены и детей?
- Нет, мистер Джон. Вы слышали, что сказал капитан, и я знаю, что он до конца будет верен своему слову.
- Тогда обнимите меня и умрите с миром.
Он сделал движение, чтобы броситься к моим ногам. Я обнял его. В этот миг склянки отбили полдень.
- Спасибо, мистер Джон, - воскликнул он, - спасибо! А сейчас отойдите. Мой час пробил.
Действительно, два матроса подошли к нему; один надел петлю на шею, другой надвинул колпак на глаза. Воцарилась торжественная и страшная тишина; все взгляды были устремлены на несчастного страдальца. Офицер судовой полиции подал знак, и матросы, державшие веревку, приступили к делу.
- Господи, помилуй… - только и успел вымолвить бедняга: узел остановил его молитву, тело повисло в воздухе. В это же самое мгновение прогремел пушечный выстрел и на верхушке грот-мачты развернулся флаг правосудия. Все было кончено: Дэвид был мертв.
Едва печальная церемония завершилась, все удалились и на палубе остались лишь те, кого к этому обязывала служба, и двое морских пехотинцев, оставленных охранять труп казненного в течение часа. Через час они обрезали веревку и сняли тело. Все это время Боб ожидал у подножия грот-мачты.
Верный своему слову, он поднял, словно ребенка, тело друга и отнес его на нижнюю палубу, чтобы подготовить к погребению, как и обещал. Несколько матросов предложили ему помощь в этой скорбной работе, но он отказался. В четыре часа пополудни приготовления были завершены. Барабанная дробь вновь созвала всех на палубу. Матросы с несвойственной им медлительностью, один за другим, бесшумно, словно призраки, возникали из люков.
Согласно обычаю, тело было завернуто в холст гамака и заботливо зашито. К ногам Боб привязал мешок с песком вдвое тяжелее обычного, чтобы труп быстрее опустился в морские глубины. Достойный матрос положил тело на доску и поставил ее на шкафут; вперед выступил корабельный священник. Людской суд свершился - пришел черед святого дела религии. Смерть стала искуплением, не было больше преступника, перед нами лежала лишь бренная оболочка, над которой будут вознесены молитвы.
На эту торжественную и скорбную церемонию наложила свой мрачный отпечаток и окружавшая нас обстановка. Солнце едва блеснуло на западе и тут же опустилось в море, бросив на его поверхность широкие фиолетовые полосы; свет мерк с обычной для южных широт быстротой. Экипаж обнажил головы, священник открыл молитвенник, и каждый благоговейно и безмолвно выслушал заупокойную службу, и каждый повторял ее про себя начиная от слов: "Я есмь воскресение и жизнь, - молвил Господь" и до "Мы вверяем тело его морской пучине".
Раздалось всеобщее "Да будет так!". Боб приподнял доску; зашитое в холст тело скользнуло в сомкнувшиеся над ним волны, и корабль величественно отошел, стирая бороздами кипящей за кормой пены круги, расходившиеся от падения трупа несчастного Дэвида. Это событие ввергло команду в глубокую печаль, и она еще не изгладилась из наших сердец, когда через десять дней мы подошли к Мальте.
XII
Не успел корабль войти в гавань победоносного города, называемую Английским портом, как его окружили лодчонки, груженные дынями, апельсинами, гранатами, виноградом и берберийскими фигами. Торговцы на разные голоса расхваливали свой товар, и их выкрики звучали так разнообразно и на таком причудливом наречии, что вполне можно было вообразить себя среди туземцев какого-нибудь дикого острова из южных морей, если бы перед нашими глазами не вставала Мальта - одно из чудес человеческой цивилизации. Мальта - это скопление обожженного кирпича, нагроможденного, казалось, на вулканический пепел.
Я не стану говорить о великолепных укреплениях, делающих Мальту неприступной. Это они заставили Каффарелли, который посетил их вместе с Бонапартом и французскими офицерами, удивленными своей легкой победой, воскликнуть: "Знаете, генерал, получилось весьма удачно, что гарнизон сам открыл нам ворота!"