Мы работали, радостные и влюбленные, осыпая друг друга комплиментами: "Я счастлив, парень, что был эти месяцы с тобой!" – "О’кей, приятель, ты великолепно справлялся!" – "Ну, дружок, навалимся в последний раз!" – Мадани хохотал, Карло распевал по-итальянски, Жорж хлопал меня по плечу ручищей, на запястье которой была незагоревшая полоска, намять о "Ролексе", – Жорж не знал еще, что мы уже сговорились подарить ему новые часы с той же надписью на крышке, – глаза Кея лучились, и Тур подозрительно покашливал, и Сантьяго умудрялся, воюя с канатами, отбивать чечетку… И гортанный голос Абдуллы тоже, клянусь, слышался в нашем неумолчном хоре. Парус лег, наконец, на палубу, блестяще, по всем правилам спущенный и уложенный, и мы встали над ним, оглушенные, и поняли: "Все!"
Все! Кончено! Ничего не надо больше делать!
Тихо-тихо было в те минуты на "Ра"…
Только чайки кричали, да умиротворенно повизгивала на плече Жоржа обезьяна, да пустые амфоры погромыхивали, перекатываясь у мачты.
– Смотрите! Это так поддержит нашу плавучесть! – воскликнул Норман, подхватил амфору, понес ее на корму – и не донес, отбросил и рассмеялся.
Рассуждение пятое, заключительное
Свежий вечерний ветер карабкается по кручам, принося прохладу и звуки поселка, расположенного внизу, в долине, в самом сердце Тянь-Шаньских гор.
Я сижу в небольшом домике, прицепившемся к уступу скалы, смотрю на мигающие в глубине огни, и мне кажется, что это сон: откуда взялись горы и куда исчезли волны?
Почему под ногами твердые камни, а не шаткая упругая палуба?
Исподволь возникает перед глазами другая картина. Высокие валы прибоя набегают на барбадосский берег. Восемь человек из восьми стран расположились в тени кокосовых пальм, густые кроны которых шевелит пассат. Известняковые скалы вокруг нас образуют юго-восточный конец Карибских островов, неправильно названных в свое время Вест-Индией.
Сейчас мы только зрители. Мы глядим на прибой, на белые облака, гонимые трансатлантическим воздушным течением, а всего несколько дней назад сами были участниками этого гигантского естественного процесса.
Зачем нам это понадобилось?
Недавно одна не в меру экспансивная дама сочувственно воскликнула: "Юра, вы так рисковали – а во имя чего? Гора родила мышь!"
Вероятно, она имела в виду, что результаты нашего плаванья нельзя надеть на себя или скушать с кашей.
Ну что ж! Молочные реки действительно не потекли, и булки не стали расти на деревьях оттого, что "Ра" пересек океан.
Этнографическая задача экспедиции имела значение для немногих знатоков. Правда, и опыты на синхрофазотроне – тоже для непосвященных звук пустой, умозрительная игра в бирюльки. Тут можно было бы, кстати, вспомнить, что вся современная электроэнергетика возникла из якобы баловства с пустяковыми лейденскими банками, – но какое глобальное "электричество" может в принципе вырасти из нашего скромного вояжа, гадать не к чему. Вынесем эту проблему за скобки.
Подойдем к вопросу с другой стороны.
Альпинисты рискуют жизнью, чтобы взобраться на ту или иную горку той или иной высоты, и мы говорим: "Посмотрите, какая прекрасная, великолепная демонстрация человеческих возможностей!"
Фрэнсис Чичестер отправляется кругом света на своем "Цыгане-Мотыльке" – не открывать новые земли, не за пряностями и драгоценностями, нет, – он жаждет одержать победу над собственным возрастом, над старческими недугами, над кораблем, которым так трудно управлять в одиночку, – и мир рукоплещет, мир вновь восклицает: "Сколь беспредельны возможности человеческие!" Разве это недостаточное основание для многодневного риска – показать, на что способен человек, умножить веру людей в свои силы, поставить планку на рекорд – и не сбить ее, и тем самым позвать в дорогу завтрашних, для кого рекорд уже станет привычной нормой?
Но даже и не в этом одном дело.
На страницах, прочитанных вами, не раз упоминался Ален Бомбар. Теперь настала пора сказать о нем подробней.
Доктор Бомбар восемнадцать лет назад пересек Атлантику почти точно нашим маршрутом. В его дневниковых записях названия "Канары", "Зеленый Мыс", "Барбадос" встречаются не реже, чем в нашем вахтенном журнале.
Так же, как мы, он изнывал от безветрия и молил всех святых поскорее дотащить его до зоны пассатов; так же, как мы, он мучился, выбирая плавучий якорь, и физалия, которую он встретил, была, быть может, родственницей той, что обстрекала меня.
Но, конечно, Бомбару приходилось неизмеримо труднее, чем нам.
Во-первых, он плыл один (предполагалось путешествие вдвоем, но спутник Бомбара в последний момент передумал); во-вторых, его резиновая лодочка была раз в шесть меньше нашего "Ра"; в-третьих, он странствовал без рации; и, наконец, в-четвертых, на борту "Еретика" отсутствовали еда и питье.
То есть они были, малой толикой, в опломбированных мешках. Но Бомбар скорей умер бы, чем решился сорвать пломбы, потому что тогда его предприятие потерпело бы крах.
Ибо Ален Бомбар взялся доказать: человеку волевому и осведомленному не страшно кораблекрушение, многие-многие одинокие дни среди волн.
Бомбар собирал дождевую воду, а когда дождя не было, выжимал сок из пойманных рыб. Не боялся хлебнуть и забортной соленой водицы. Ел не только рыбу, ел еще и планктонную кашицу.
У него сошли ногти на руках и ногах, его мучили авитаминозные язвы, долго потом он не мог нормально есть и спать – но он выжил, это было главное, он доплыл до суши и подал отличный, обнадеживающий пример тем, кто отныне, терпя бедствие, окажется за бортом не по своей воле, – как знать, сколько жизней он таким образом спас?
А ведь он мог, казалось бы, на берегу, в лаборатории все расчислить, поработать соковыжималкой на планово отловленном материале, составить таблицы содержания в планктоне питательных веществ – что, между прочим, он и проделал предварительно, – и на том успокоиться. Кто бы его осудил? Наш век, оснащенный самой разнообразной и совершенной техникой, вообще располагает к экстраполированию. Пациент приходит к врачу не иначе как с целым ворохом справок об анализах, и это закономерно: чем полнее исследование, тем точнее будет диагноз…
И все же не сдана в архив трубочка стетоскопа! Все же иногда – пусть и крайне-крайне редко – настает необходимость, несмотря на обилие приборов, реактивов и инструментов, по-дедовски поднести к губам пробирку, в которой – опасный вибрион, подлежащий изучению!
Приручение плазмы, борьба с лейкемией и раком, космонавтика, наконец, – в той или иной степени это обязательно эксперименты на самом себе.
Везде рано или поздно исследователь остается один на один, лицом к лицу с Неведомым.
"Ра" в этом смысле не исключение, говорю без ложной скромности – и при этом имею в виду отнюдь не только ветер и воду, волны и штормы…
Кто-то из первых читателей этой книги, просмотрев рукопись, заметил:
– Что у тебя всюду "корабль" да "корабль"? Корабли в военном флоте, а "Ра" – лодка, судно, ладья, называй как хочешь, только не корабль! Не вводи читателей в заблуждение!
Пожалуй, если не учитывать недавнего терминологического сдвига (на космическом корабле, к примеру, нет ни пушек, ни пулеметов), мой приятель прав. И все же настаиваю: "Ра" – корабль, так как плавания его были воинствующими.
Мы воевали за дружбу и взаимопомощь, за чувство локтя, которое должно объединять народы не такой уж, честно говоря, огромной Земли.
Против зла в нас самих – за добро в нас самих; и добро победило!
Да, мы проверили мореходные качества древних папирусных судов, пересекли Атлантику доколумбовым путем, уточнили в меру сил степень загрязненности океана и сделали многое другое, о чем сообщается и еще будет сообщено в специальных статьях, докладах, отчетах, диссертациях, – но есть аспект, который касается решительно всех, этнографов и не этнографов, специалистов и неспециалистов.
Экспедиция "Ра" показала наглядно, не на теоретических выкладках, а на практике: самые грозные препятствия преодолимы, если люди солидарны в главном, если вопреки всему, что их разделяет, они верны общей разумной цели.
Ради одного этого уже стоило выходить в океан кораблику "Ра"!..
* * *
Турист, пожелавший осмотреть в тот осенний день пирамиду Хеопса, был бы немало удивлен, взгляни он вниз, в лощину, которой начинается Сахара.
Восемь человек, одетых будто для дипломатического приема, в белоснежные рубашки и строгие костюмы, восемь солидных взрослых мужчин бегали по небольшой площадке, нагибались, рылись в песке и вскрикивали от радости, выудив очередную коротенькую желтую палочку.
Каирское солнце безжалостно палило, лбы и спины взмокли, пыль медленно поднималась вверх по брюкам, как ртутный столбик термометра. И кинооператор в нешуточном ужасе кричал: "Ребята, как я вас буду снимать?! Вы перемазались, словно черти!"
Это мы искали кусочки папируса, которые должны были остаться на месте бывшего стапеля, там, где несколькими месяцами раньше строился "Ра".
С невероятным тщанием, с непомерным азартом – ах, еще сувенир, еще, для дома, для семьи, для друга, для знакомого, для сослуживца…
Полно, в сувенирах ли была суть? Просто мы неосознанно старались растянуть минуты, когда в последний раз хоть что-то делаем вместе.
Хрупкие желтые палочки – казалось, пока они в твоих руках, ничто не кончилось и продолжается путь. Мы хватались за эти палочки, как за волшебные. Нам не хотелось прекращать быть экипажем, терять свою выстраданную общность. Нам не хотелось прощаться.
Словно мы боялись, что, расставшись, тут же что-то в себе утратим, чего-то нужного и уже привычного в себе лишимся, – снова превратимся в обыкновенных, в будничных, во вчерашних себя…
Но – увы! – нельзя же весь свой век провести на папирусной палубе.
Мы разъехались. Стали обыкновенными. Раздарили магические чурбачки. И "Ра", наш добрый "Ра", скоро встанет в музее Осло на вечный прикол.
И все-таки, если вслушаться, по-прежнему журчит вода у его форштевня.
До сих пор, когда мне в моей повседневной жизни приходится трудно, я слышу зов Тура: "Все наверх!" И сразу будто все они со мной рядом: Норман верхом на рее ("Осторожно! Большая волна!"), Кей с кинокамерой, Мадани с сачком, великан Жорж с обломком весла…
Абдулла белозубо смеется, Сантьяго полон идей, Карло задумчиво насвистывает: "Белла, чао, белла, чао, бела, чао, чао, чао…"
– Есть "все наверх"! Мы не прощаемся, "Ра".
Послесловие
Не так-то просто было написать эту книгу: о плаваниях "Ра" и написано, и наговорено уже предостаточно, в том числе и самим Туром Хейердалом.
Чтобы добиться успеха, Ю. Сенкевичу надо было в событиях, всем и во всем, казалось бы, уже известных, найти сторону, еще незнаемую, и в меру сил, но, конечно, увлекательно о том рассказать.
Что ж, задача эта оказалась автору вполне по плечу. Книга Ю. Сенкевича читается с живейшим интересом. Причину этого интереса я бы определил так: на ее страницах изложена, причем с массой любопытнейших подробностей, анатомия подвига.
Как действует человек, попав в экстремальные условия? Как в этих условиях складываются его отношения с товарищами по экипажу, отряду, группе, поисковой партии? Как формируется, а затем функционирует сложная сеть неформальных взаимоотношений в небольшом изолированном коллективе еще недавно не знавших ничего друг о друге людей? Как видится каждому цель, к достижению которой стремится весь коллектив? Как в череде многотрудных будней реализуется роль руководителя, и каким видится руководитель тем, кто за ним идет?
Таковы лишь немногие из вопросов, которые – в большей или в меньшей степени – затрагивает в своей книге Ю. Сенкевич, стремясь показать читателю, как из пестрого множества поступков, действий, а порою и противодействий отдельных членов коллектива слагается равнодействующая подвига, этим коллективом совершенного.
Такое должно быть интересно каждому. И не только потому, что нас всегда волнует и сам акт всякого выдающегося по своим последствиям деяния, и внутренний мир тех, кто его совершил. Нет, этим дело не ограничивается. Может быть, даже еще важнее другое: плывя с Юрием Сенкевичем на папирусной ладье "Ра" через суровую Атлантику, пробиваясь вместе с Робертом Скоттом сквозь пургу и торосы Антарктиды, взбираясь в одной из связок экспедиции Ханта на высочайшую вершину мира, читатель не просто сопереживает давно свершившемуся, но каждый раз как бы примеривает себя к нему, снова и снова оценивая свои возможности тоже-совершить-подвиг.
И ведь мы живем в эпоху крутого перелома, в эпоху, когда необходимость подвига может в любую минуту стать необходимостью для каждого. И чем больше среди нас будет внутренне готовых к тому, что они могут, что им по силам, тем лучше и для них самих, и для всех людей на Земле. И в Космосе.
Среди тысяч и тысяч подвигов, которые людям еще предстоит свершить, немалое место будут по-прежнему занимать подвиги, совершенные в борьбе со стихиями. Ибо наше время, помимо прочего, это и время бурной экспансии человечества в неотвоеванное еще у природы пространство.
Подземные толщи и высочайшие горные хребты, величайшие пустыни и льды полярных шапок Земли, глубины и дно Мирового океана, околосолнечное пространство – все это ныне усиленно и в нарастающем темпе штурмуется передовыми отрядами землян.
Отряды пионеров всегда немногочисленны. Но потребность в них возрастает с каждым днем. И чем больше тех, кто стремится стать пионером, смолоду постоянно поддерживает в себе "готовность № 1", тем успешнее будет протекать борьба человека с природой.
В этом мне видится особое нравственное значение таких книг, как книга Ю. Сенкевича. В обществе, где воспитание высоких нравственных качеств возведено в ранг задачи общегосударственной, воспитующее значение такого рода книг, на мой взгляд, особенно велико. Ибо быть в числе первопроходцев – все равно где: в океане, в космосе или в теоретических дебрях науки – не только почетно, увлекательно, но и – о чем нередко как бы забывают – в высшей степени ответственно! И не только, и не столько даже перед товарищами по подвигу, сколько перед лицом всего общества. И – опять же – не только перед лицом общества современников, но также и перед теми, кто был, и теми, кто будет.
Во главе экспедиций, о которых повествует автор настоящей книги, стоял человек, которому это чувство Ответственности с большой буквы (т. е. ответственности перед настоящим, прошлым и будущим) присуще в высокой степени. Туру Хейердалу свойственно чувство одновременной причастности к деяниям древних, свершениям современников, делам и заботам потомков. Вот почему, всеми силами стремясь проникнуть в тайны истории древнейших цивилизации, Хейердал с неменьшим рвением исследует степень загрязненности вод Атлантики и намеренно осложняет будущую ситуацию на борту "Ра", формируя экипаж из людей, заведомо разных по расовой принадлежности, языку, культуре и образу жизни, уровню материального благосостояния и идеологии, т. е. людей, которые "в мире" практически никогда или почти никогда не могли быть вместе сколько-нибудь продолжительное время.
Я уже не говорю о том, что в числе членов экипажа не было ни одного профессионального моряка. Да и кто, впрочем, за последние две тысячи лет уходил в океан на ладьях, связанных из снопов папируса?!
В эксперименте с подбором экипажа Хейердал сознательно шел на заведомый риск. Сколько трагедий произошло в пионерских партиях и экипажах только из-за так называемой психологической несовместимости! Достаточно вспомнить хотя бы события и обстановку на плоту Эрика Бишопа "Таити-Нуи".
Но капитан "Кон-Тики" и "Ра" яростно, даже фанатически убежден: "то, что объединяет человечество, является естественным и должно поощряться, и, наоборот, то, что разъединяет людей, является искусственным и должно быть преодолено". И отсюда следует, что, сколь бы ни были велики объективные и субъективные различия между людьми, они могут работать вместе над достижением единой цели, как бы тяжко им не приходилось.
Разумеется, цель должна быть достаточно вдохновляющей и масштабной.
Эксперимент Хейердала удался. Интернациональный экипаж "Ра" успешно справился с возложенной на него задачей. Кратковечный мирок семи-восьми человек, ограниченный площадью папирусного судна и отделенный (но не огражденный!) бортами последнего от социальных конфликтов семидесятых годов XX века, оказался, как и верил Тур Хейердал, жизне– и работоспособным.
Нам, строителям общества, в котором коллективизм – один из основополагающих принципов социальной связи, не могут не импонировать и сам эксперимент, и убежденность Хейердала в необходимости и плодотворности единства действий всех прогрессивно мыслящих людей Земли. Хотя мы, конечно же, понимаем, что эксперимент этот ничего не доказал, но только еще раз привлек внимание сотен тысяч, может быть, даже миллионов людей к одной из самых животрепещущих проблем человечества – к проблеме интернационализма, к проблеме дружбы, братства и сотрудничества всех народов Земли.
В мире, потрясаемом грохотом рвущихся бомб и криками гибнущих в пламени войны детей, полезно каждое конструктивное усилие в защиту идей межрасового и интернационального единства человечества. Мы все – люди – живем на одной, очень небольшой по величине планете. И если мы, вопреки всему, что нас разъединяет и сталкивает друг с другом, все-таки век за веком, тысячелетие за тысячелетием неуклонно движемся, пусть нередко оступаясь и падая, вперед по пути прогресса, то этому мы обязаны прежде всего совместности наших материальных и духовных усилий, совместности, преодолевающей неизменно рознь.