Отроки на вратном забрале присели у котлов, изготовились…
…И тут, перекрывая шум толпы, над головами прокатился рев боевого рога. Княжьего рога.
* * *
– Вину его признаю целиком, – объявил князь Владимир.
Выборные новгородские тысяцкие, а также другие именитые люди, собравшиеся в приемном зале княжьего терема, одобрительно закивали.
Олав, который под присмотром двух дюжих гридней стоял в углу слева от княжьего стола, помрачнел. Зря он прибежал к дяде искать защиты. Теперь не уйти. Умирать не хотелось. Особенно же не хотелось отдаваться в руки эстов. Его убьют на тризне. И, самое страшное, убьют не как воина, а как трэля. И придется ему после смерти прислуживать Клеркону. Нечестно! По справедливости это Клеркон должен прислуживать своему убийце.
"Один! – взмолился мальчик. – Дай мне умереть воином! Я тебе пригожусь!"
Клерконовы хирдманны, числом семеро, оживились. Они не думали, что выйдет так просто. Верно, Удата постарался.
– Слава нашему князю! – воскликнул кто-то. Крикнувшего поддержало еще несколько голосов.
Владимир улыбнулся. Он был неравнодушен к похвале. Даже такой. Потом посмотрел на Добрыню. Его пестун и воевода выждал немного, потом погладил бороду и поднял руку, призывая к тишине.
– Суд свершен, – изрек воевода. – А теперь позвольте, други мои новгородцы, выслушать просьбу моего князя.
Выборные и старейшины обеспокоились. Кое-кто невольно потянулся к мошне. Просьбы князя были довольно однообразны. Князь просил денег. Или – мытных льгот для кого-то из своих друзей, что в сущности тоже деньги.
Добрыня усмехнулся в бороду. Мысли новгородцев для него – как на ладони.
– Такое дело, – пробасил он. – Убивец – ваш, – кивок на взятого под стражу Олава. – Однако по Закону его можно выкупить. Если на то будет ваша воля.
– Не будет на то нашей воли! – тут же закричал кто-то из эстов. – Головой его давай!
Добрыня прищурился, поглядел на эста очень недружелюбно, спросил:
– Обратно в поруб хочешь?
Эст (а это был тот самый, кто душил Торгисля на рынке) под взглядом воеводы сник.
– Не с тобой, чужаком, говорю, – сказал Добрыня. – С почтенными людьми новгородскими. Двадцать марок серебром. Двадцать нурманских марок – за мальчишку. По-моему, это хорошая цена. Как считаете, люди новгородские? И заплатит ее… – Добрыня сделал паузу… – Княгиня наша, Олава Дагмаровна.
– А с чего бы это княгине выкуп платить за чужого татя? – осведомился кто-то.
– А понравился ей мальчонка! – Добрыня одарил народ добродушной улыбкой. – Да и сами взгляните: какой он тать? Может, и убил-то он случайно? Махнул топориком – и на тебе! Аккурат в висок угодил. Бывает ведь! – Воевода развел руками, будто извиняясь. – А мальчонка славный, незлой совсем, сами видите! Ну, почтенные новгородцы, что скажете?
Старшина совещалась недолго. Сошлись: князь мог и своей волей виру назначить. А вот уважил народ, соблюл честь.
– Коли родичи убитого согласны, так и мы не против, – высказался за всех старшина плотницкого конца. – Согласны?
Эсты стояли мрачные. Вира в двадцать нурманских марок – это чуть более десяти гривен. Деньги немаленькие. Однако за смерть свободного новгородца головное в четыре раза больше. Но хитрый воевода так повернул, что не вира это, а выкуп. И тут всякий скажет: хорошая цена. За такую не то что мальчишку – доброго мастера купить можно. И "нет" не скажешь. Это Сигурду-воеводе можно отказать. А княгине откажешь – князя оскорбишь. А князя оскорбишь… Нет, с Владимиром лучше не ссориться. Он хоть и молод еще, а слава у него на севере изрядная. Да и брат княгинин – сам ярл Дагмар. Плюнуть дракону в морду можно. А каково будет, если дракон плюнет в ответ?
* * *
– Благодарю тебя, пресветлый князь, за милость и заступничество! – Гордый ярл Сигурд Эйриксон поклонился в пояс, как никому прежде не кланялся. Его малое подобие, племянник Олав, тоже поклонился. Но не так низко… Что не укрылось от глаз Добрыни. Воевода сделал отметку на бересте памяти: вызнать, что за мальчишка. Очень уж он не похож на трэля. Чувствуется гордая кровь…
Однако князь ничего не заметил.
– Воеводу Добрыню благодари, – добродушно сказал Владимир. – Он все придумал. А пуще того – княгинюшку мою. Очень просила она за мальца. Хотя… – Владимир улыбнулся, – по чести сказать: я бы и так его не отдал. Он – родня твоя, Сигурд. А ты – мой воевода. Значит, и парнишка – тоже мой. Где ж это видано, чтоб своих чужим отдавать? Верно, дядька?
– Истинно так! – прогудел Добрыня. – От своих отступиться – удачу потерять. Такое богам не любо!
– Племянника твоего возьму в детские, – решил Владимир. – Чую в нем доброго воина. И то сказать: кто за зло мстит бесстрашно, тот и добро не забудет. Пойдешь ли ко мне, малой?
– Меня зовут Олав Тр.. – звонко начал мальчик. И споткнулся на слове. Хотел сказать: Олав Трюггвисон, но вспомнил, что дядя сурово наказал: ни слова об отце. Не время еще.
– Меня зовут Олав, и мне честь – послужить такому конунгу, как ты! Клянусь молотом Тора: я сторицей верну тебе долг жизни и крови!
Ближние дружинники Владимира, собравшиеся в горнице, одобрительно закивали. В большинстве своем скандинавы, они видели в Олаве не одиннадцатилетнего мальчишку, а воина, доказавшего свою храбрость и удачу. По их закону взять жизнь кровника – не убийство, а право. А уж убить оружного воина втрое больше себя мясницким топориком… Возможно ли такое без помощи богов? А кого любят боги, у того будет все: деньги, слава, верная дружина.
– У него стать конунга, – шепнул своему соседу-свею нурман Торберг. – Быть ему великим вождем.
– Если его кровники убитого не прирежут, – шепнул в ответ дан.
– Ага! – ухмыльнулся Торберг. – Кишка у них слаба – против князя пойти. Мальчонка теперь – княжий. А князь наш за своих шкуру спустит и к воротам прибьет. Так-то!
Глава 17
Чужая невеста
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова
О том, что отец привез его подружку в Киев, Славка узнал от девки-чернавки, посланной самой Улькой. Не медля, Славка оседлал Разбойника и двинул на Щекавицу, где жили родичи Горомута. На подворье Славка девушку не застал – нашел неподалеку, на вечерних посиделках.
Примерно с десяток девок, рассевшись на скамеечках, вкопанных в тени приземистого, в пять обхватов, священного дуба, сучили пряжу и болтали.
На девушек благосклонно взирал малой божок Симаргл, вырезанный кем-то без особого почтения в виде добродушного пса с зачаточными крылышками на бурой спинке.
К дубу вела только одна улочка в две сажени шириной. На ней толклись с полдюжины парней и делали вид, что девки их совершенно не интересуют. Однако улицу перегораживали – мимо не пройдешь.
Славка, однако, даже не подумал сдерживать жеребца, и Разбойник, завидев чужих, заступивших дорогу, сердито раздувая ноздри (Ну? Кто посмеет встать у меня на пути?), пошел резвой рысью прямо на парней.
Те, по большей части – мастеровые да из младших купцов, – увидевши надвигающегося на них боевого коня, на котором горой возвышался опоясанный гридень в сдвинутом на затылок нурманском шеломе, вмиг освободили дорогу, и Славка торжественно въехал под дубовую сень.
Девки восхищенно ахнули.
Улька же зарделась, сунула кудель подружке и встала.
Славка красиво, как настоящий степняк, стек с коня наземь, подхватил Ульку, шепнул: "Здравствуй, моя ладо!" – легко, будто невесомую, поднял на вытянутых руках и опустил на конскую холку. Затем так же легко вновь оказался в седле.
Жеребец недовольно фыркнул: не одобрил дополнительную ношу. Но Славку его мнение не интересовало. Движение колена – жеребец, перебрав ногами, как танцор-скоморох, развернулся на месте и пошел коротким скоком вверх по улице, вынудив хлопцев опять податься в стороны.
Выехали к воротам, за которыми лежала дорога на Вышгород. В ворота неторопливо вползали селянские телеги. Сейчас два таких воза плотно перегородили путь. Трое дружинников без спешки объявляли груз и собирали мыто. Старший над ними, степенный пожилой гридень из тех, что служили еще князю Игорю, надзирал. Будь Славка на коне один, поднял бы жеребца и перемахнул через телеги, но под двойным грузом – не рискнул. Остановился. Гридень, здешний, щекавицкий, на Славку глянул равнодушно, а вот отроки засуетились, разогнали телеги, чтоб Славка мог проехать наружу.
По ту сторону ворот Славка снова пустил коня вскачь, съехал со шляха и поднялся на взгорок. За взгорком стояла роща: старые редкие деревья, а между ними – малинник. Еще дальше была полянка, на которой сочился из земли родник и стоял деревянный Волох с голодным черным ртом и свежим, невесть откуда взявшимся ромашковым венком у деревянного изножья.
Славка спешился, снял с коня Ульку, сунул Волоху в рот медную затертую монетку (на всякий случай), вынул из сумы и расстелил на травке синее корзно, снял тяжелый воинский пояс, уселся и с удовольствием стянул сапоги.
– Располагайся, – предложил он Ульке, похлопав ладонью рядом с собой.
Однако девушка приглашением не воспользовалась: так и осталась стоять.
Славка встал, подошел к ней, обнял.
Улька уткнулась лицом в Славкину рубаху и вдруг расплакалась.
– Ты чего? – изумился Славка.
Улька разревелась еще больше.
Славка решительно оторвал ее от груди (она сопротивлялась), взяв ее голову в ладони, заглянул в мокрое лицо.
– Ну вот еще… – пробормотал он обескураженно. – Улька-Улита! Я что, обидел тебя?
– Не-а… – всхлипнув, проговорила Улыса. – Ты хороший, Славка… Это у меня… Я… Меня батя замуж выдает! – наконец выдавила она и расплакалась еще пуще.
– Вот те на… – пробормотал Славка. Он был обескуражен. – А за кого?
– За сына смоленского купца. Юнеем зовут.
– А ты как… Хочешь ли?
Улька замотала головой:
– Не хочу. Батюшка говорит: купец тот дюже богатый, а парень у него – хороший. Добрый. Только мне все равно. Я этого Юнея и не видела никогда. Я тебя люблю! Я бате сказала… Соврала, что я от тебя непраздна.
Славка крякнул и отпустил ее.
– А Горомут – что? – спросил он.
– Сказал, что ты – славный гридень. А от гридня княжьего девке понести – не позор. Только ты, сказал, все ровно меня замуж не возьмешь. У брата твоего старшего до сих пор жены нет: родители твои всем сватам отказывали. А ты хоть и младший, но все равно нам не ровня. Правду мой батюшка сказал? Может… Хоть бы и младшей женой? – Она с надеждой поглядела на Славку.
– Эх, любо моя… – Славка вздохнул. – У нас, христиан, только одна жена. (И почему такая несправедливость?)
– Значит, не возьмешь, – обреченно проговорила Улька.
– Не позволят мне.
– Угу.
Не возьмет ее Славка. Матушка не позволит. Батя разрешил бы, однако жену огорчать не станет. В дворне говорили: когда батя сестру Йонаху отдал, матушка из дому ушла. Потом, правда, вернулась, но все равно. Еще надо сказать, что Славке не очень-то хотелось на Ульке жениться. Она славная и желанная, но… Вот кабы он мог много жен иметь, тогда другое дело. А уж коли только одна, так… не Улька.
– Ну тогда… – Улька решительно распустила поясок, быстро стянула через голову сарафан и исподнюю рубашку, встала перед Славкой, голая, белая, гордая – вздернутый круглый подбородок, вздернутый носик, вздернутые вверх маленькие сосочки на вздымающихся от частого дыхания небольших – ладонью накрыть можно – грудках.
Славке нестерпимо захотелось так и сделать: накрыть их ладонями, опрокинуть Ульку навзничь, разбросать в стороны белые ножки и…
Но он отвернулся. Верней, повернулся к суровому ликом Волоху, не спеша снял с шеи нательный золотой крест. Поцеловал и опустил в сапог. Потом поклонился в пояс и сказал торжественно:
– Будь свидетелем, Щедрый: беру я эту деву не принуждением, не силком, а по любви. Пусть кровь ее станет даром тебе, а ты благослови ее чрево и дай ей вдоволь женского счастья!
Затем наклонился, взял с травы ромашковый венок и торжественно возложил на светлые косы.
И лишь после этого, глядя только в мокрые Улькины глаза, распустил гашник.
К вечеру Славка отвез Ульку в город. Расстались они очень нежно. Печали не было. Свадьбу сыграют только осенью, в хорошее время. Оба знали, что до той поры они встретятся еще не раз и им будет хорошо. А лето – оно для молодых долгое…
Возвращаясь домой, Славка заглянул в церковь на Горе. Исповедоваться.
Кому другому святой отец Герминий мог бы и отказать, но не сыну воеводы Серегея и боярыни Сладиславы. Выслушал грешника (не в первый раз и, что поделать, не в последний) и отпустил грехи.
Да и как не отпустить? Оттолкнешь парня – он и сойдет с пути истинной веры. И на ком тогда грех? На пастыре.
Герминий не один десяток лет прожил среди язычников, гоним был не единожды, претерпел за слово Божие много, видел страшное: как сотнями уходили от истинной веры новокрещеные язычники, усомнившиеся в том, что Христос сильнее их поганых идолов. Знал настоятель: главное, что привлекает язычников к истинной вере, – не спасение души, а убежденность в том, что Христос принесет им удачу более, нежели какой-нибудь Сварог или Даждьбог. Посему важен для просвещения неверующих юный воин Богуслав. Всякий, взглянув на него, видит, сколь щедро одарил его Бог. А еще щедрее – отца его, боярина Серегея, что один лишь спасся в страшной сече на острове бесовского Хорса. Думают язычники: своих верных не спас ложный бог Хорс, а Христос – спас.
Герминий знал, что на самом деле – все не так. Хоть и не кланяется идолам воевода Серегей, а не истов он в вере. Жена его отмолила, боярыня Сладислава. Вот в ком вера глубока и сильна. Даже удивительно такое – в женщине. Хотя и боярыня небезупречна. Горда очень. Хотя это простительно, если вспомнить ее происхождение.
Герминий, исповедник всей семьи воеводы Серегея, знал тайну Сладиславы, внучки булгарского кесаря. И готов был прощать ей более, нежели кому другому. Потому что Герминий сам был булгарином и высоко чтил кесаря Симеона, не отдавшего булгарскую церковь алчным константинопольским иереям.
Однако гордость – грех тяжкий, и сулит он грешникам многие беды и в этой жизни, и в Жизни Вечной.
* * *
Собрались малым советом. Без думных бояр, без воевод и ближников из старшей дружины. Только сам князь, Свенельд, Артём и Блуд.
Собрались из-за Владимира, князя новгородского. Известно стало: собирает Владимир рать из северных викингов. А на кого рать – неведомо. Может, на франков пойдет, может – на англов… А может, двинет войско на обидевший его Полоцк? Или еще куда… Любое приращение новгородского князя – для Киева убыток. Да и не люб Ярополку полубрат. С детства не люб.
– Опасен он, – пробасил Свенельд. – Неспроста он к Рогнеде сватался. Хочет под себя весь наш север взять. Сначала – Плесков,потом – Полоцк. Этак и до Смоленска доберется.
– Роговолт Полоцкий ему отказал, – заметил Артём, который приязни своей к Владимиру не скрывал, хотя и не был его сторонником.
– Сегодня – отказал, завтра – не откажет, – буркнул Свенельд.
– Больше Владимир к Рогнеде свататься не будет, – возразил Артём. – Она его оскорбила. А Роговолт Полоцкий…
– А Роговолт и так сидит как самовластный князь! – недовольно произнес Ярополк. – Где это видано, чтобы в пределах державы были такие вот независимые князья. Черниговский да Туровский хоть мне кланяются, а Роговолт дань не шлет – только подарки. А Владимир и вовсе ведет себя как конунг нурманский. Нигде такого нет. Ни у ромеев, ни у булгар, ни у ляхов. Один Бог на небе, один правитель не земле.
– Роговолт испокон на Полоцкой земле сидит, – вступился за старого варяжского князя Свенельд. – Он Киеву всегда помогал и власти его не оспаривал. Другое дело – Владимир.
– А что Владимир? – подал голос Артём. – Новгородцы сами его в князья попросили. И Святослав ему Новгород отдал. Святослав одобрил…
– А я не одобряю! – отрезал Ярополк.
– Верно, – прогудел Свенельд. – Много силы набрал Владимир. И дядька его Добрыня – хитрован знатный. Не верю я им.
– Владимир – твой брат, княже, – напомнил Артём. – Не станет он против тебя злоумышлять.
– Откуда ты знаешь? – спросил Ярополк.
– А кому, как не воеводе Артёму, о Владимировых замыслах знать? – елейным голосом протянул Блуд. – Воевода Артём у Владимира одесную сидел, меды сладкие пил, здравицы ему возглашал… И полный воз подарков из Новгорода привез. Верно, воевода?
Артём одарил Блуда свирепым взглядом. Вот ведь пес. Хотя и про "одесную" и про подарки – все правда.
Артём отвозил в Новгород золото. Не своей волей – по поручению Свенельда. Доброе злато, добытое отцом Владимира, великим князем киевским Святославом, погибшим на Хортице от печенежских стрел. Не все злато, конечно. Малую долю, отделенную от общей добычи. Однако и малая доля эта оказалась немалой.
И то правда, что Владимир тогда обласкал Артёма и одарил щедро. На пиру рядом с собой сажал, лучших девок в постель подкладывал, другом называл. Артём знал: Владимир был искренен.
Хоть и служил воевода Артём брату Ярополку, воином был славным. А это Владимир ценил. Вдобавок – был Артём сыном воеводы Серегея, который когда-то помог Владимиру на новгородский стол сесть. Так что и князь новгородский, и воевода его Добрыня Артёма как могли чествовали.
И то правда, что, когда уезжал Артём, Владимир отцу его тоже дары отправил и пожелал выздоравливать скорее. И дядька его Добрыня – тоже. Оба они к Серегееву роду расположены. Владимир ценил воина славного, а Добрыня – воеводу, что мог потеснить при киевском князе Свенельда, который Владимиру уж точно не друг.
Словом, Артёма одарили, а вот Ярополку – шиш. Владимир как-то на пиру по-дружески Артёму сказал: "А что, мой меньший братец-то себе небось вдвунадесятеро захапал против той доли, что ты привез?"
Артём тогда промолчал. Но он знал, что даже доля его отца была больше, чем привезенное Владимиру.
Сволочь этот Блуд!
– Глупости болтаешь, боярин! – вступился за Артёма Свенельд. – Но дело от того не меняется. Надобно Владимиру крылья подрезать.
– Как же это сделать? – спросил Ярополк.
– А ты пошли ему грамотку, – предложил Свенельд. – И в грамотке той отпиши, что князь в Новгороде тебе более не надобен. Но из уважения к воле вашего батюшки ты согласен оставить его наместником для сбора дани, размер коей ты в грамотке и укажи.
– Не годится так, князь-воевода! – запротестовал Артём. – Рогнеда его оскорбила. Теперь мы его унизить хотим! Да после такого послания он уж точно врагом Киеву станет!
– Лучше явный враг, чем тайный, – спокойно произнес Свенельд.
– А по мне так Владимира лучше в друзьях иметь! – возразил Артём. – Я его знаю: он – воин сильный и удачливый. И в битвах силу свою показал не единожды.
– Это в каких же походах? – брезгливо скривился Ярополк. – В набегах разбойных вместе с дружками-свеями?
Артём посмотрел на безусое, как у брата Славки, лицо киевского князя…
И промолчал.
Молод Ярополк. И завидует славе старшего брата. Потому говорить больше не о чем. Примет князь предложение Свенельда.
– Правильно говоришь, княже! – поддакнул Блуд. – Богат Новгород. Две тысячи гривен может заплатить, а то и три!