Юконский ворон - Сергей Марков 15 стр.


Столоначальник тут же стал докладывать правителю канцелярии содержание депеш, полученных из Ново-Архангельска. В одной из них излагалось пространное "Дело об угрызении крысами двух колпаков холщовых в Ново-Архангельском компанейском гошпитале и об отнесении убытков на счет лекаря Флита".

Правитель озабоченно слушал историческую часть записки. Промышленные, находясь в госпитале, сберегали в колпаках ржаные сухари. Флит не вмел должного попечения. Угрызение казенных колпаков произошло по его небрежению.

Со всей значительностью излагая свое заключение, правитель канцелярии стал выводить наискось, через весь лист, красивые голубые строки.

Я не мог оторвать взгляда от острого пера. Во всем этом было наваждение, которое можно было уподобить гипнотическим силам.

Так встретили меня в доме у Синего моста…

Мне хотелось увидеться с престарелым Крузенштерном, но славный мореход пребывал при остатке дней своих. Нахимов находился на Черном море. Таким образом, никто не мог поддержать мои хлопоты просвещенным ходатайством перед лицами высшими. Тогда я решил на время уединиться в родном городе и, убегая от забот суетного и жестокого света, завершить свои записки. Статья неведомого "Обозревателя" о Джоне Теннере раскрыла мне глаза на многое. Она, в изрядных выписках, покоится в моих тетрадях. Ожидаю прихода семинариста, который должен принести перебеленные мои начальные рукописи… Дай бог скорее завершить мне то, что я задумал. А там будет виднее. Очевидно, мне придется вступить в гражданскую службу - куда возьмут. Говорят, что в Рязанской губернии есть свободные вакансии по лесному ведомству…"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Так писал Загоскин, сидя в нумерах "Бразилия".

Короткий отдых свой он проводил на занесенных снегом берегах Суры, где любил гулять в сумерках, когда от голубых прорубей шел легкий пар и пензенские татары гнали на водопой лошадей с покрытыми инеем боками. Возвратившись с одной из таких прогулок, Загоскин увидел сидящего против дверей его нумера маленького сельского попика.

- Вы будете господин Загоскин? - спросил попик, поднимаясь со стула. - Ожидаю вас уже порядком. Не имею чести быть знакомым с вами, но пришел по важному делу. Сельский иерей Н-ского прихода, - священник назвал село, знакомое Загоскину с детства. В руках он держал белый сверток. - Извольте видеть, - промолвил священник, стеснительно заходя в дверь нумера, - семинарист Герасим, коему вы поручили писцовую работу, доводится мне родным племянником. Приехал я к нему на побывку и застал его за перепиской вашего творения. И, простите меня великодушно, прочел в один вечер залпом и оторваться не мог; жаль, что родственник ваш, незабвенный Михаил Николаевич, столь безвременно покинул сию юдоль печали. Какой историк в среде сочинителей! Какого гиганта отечественной литературы подарило России скромное наше село Рамзай… - Попик от умиления произнес эти слова почти шепотом. - Михаил Николаевич обязательно бы порадовался вашему успеху. Что до сей поры знали мы о жизни диких племен, находящихся под нашей державой? Сознавали ли мы сердцем то примечательное свойство русской натуры - сохранять свою естественность даже в дебрях Северной Америки? Да и понимали ли такое великое явление, как российский флаг, развевающийся на пустынных скалах Аляски со времен Шелихова? И вам, господин Загоскин, первому выпало на долю стать нашим отечественным Купером. Мы, дойдя до солнечных пределов калифорнийских, не удосужились, ни одного пера не потупили, чтобы рассказать Европе о подвигах наших. Кто знает о том, что россияне первые дале всех проникли к Южному полюсу? Да никто. А Фаддей Беллинсгаузен, сей Одиссей полярный, еще жив. Вот почему вам, первому рассказавшему о приключениях своих, я и говорю: позвольте пожать руку, поблагодарить от русского сердца…

- Откуда у вас, батюшка, знание столь далеких от вас предметов? - с удивлением спросил Загоскин, приглашая священника садиться.

- С малых лет, со школьной скамьи мечтал о странствиях, - вздохнул священник. - Сарычевым, Далласом, Джемсом Куком и иными зачитывался. Судьба же уготовала мне иной жребий. Семинария, а потом - место здесь, в Пензе, в приходе святой великомученицы Варвары. Но я прогневил преосвященного владыку излишней любовью к мирским наукам и посему был переведен в уезд, - тихо добавил попик, склонив голову.

Загоскин с явным сочувствием сказал священнику:

- Коли такая любовь у вас к путешествиям, батюшка, то можно бы было вам определиться корабельным священником. Плавали бы от Кронштадта до Ситхи…

- Не возьмут! - в отчаянии махнул рукой отец Корнилий (так звали попика). - Я у начальства до сих пор на плохом счету. А как получилось… После убиения на Кавказе сочинителя Лермонтова я без ведома духовной власти, нарушив должные правила, отслужил панихиду по болярину Михаилу, а убийцу проклял. Это в тот год, когда прах убиенного перевезли в Тарханы. Попало мне как следует. Владыка мне так и сказал: "Благодари бога, что я тебя на покаяние в Соловки или в Суздаль не сослал".

Но я до сих пор, скажу вам по секрету, не раскаиваюсь в своем поступке. Помилуйте, вся образованная Россия поэму "Мцыри" знает. В поэзии русской таких строк, сумрачно-огненных, до него никто не писал. И вдруг - убивать! Нет, не соглашайся, но не поднимай руки на творца слова…

"Ого, какой ты, оказывается!" - подумал Загоскин и ласково оглядел тщедушного попика в заплатанной рясе.

Они долго просидели за самоваром. Отец Корнилий обнаружил большие знания литературы о Российско-Американских колониях.

- Занимательней всех и справедливей писал, пожалуй, капитан Головнин. Чистейшей, должно быть, души был человек. Отца Вениаминова творения весьма обстоятельны и добросовестны. А жизнеописание Баранова, изложенное Хлебниковым, изволили читать? Он там Баранова уподобляет Ермаку…

Загоскин внимательно слушал диковинного пензенского священника.

Оказалось, что отец Корнилий читал даже рассказ самого Загоскина, напечатанный в "Сыне отечества" лет десять назад.

- Уверенным пером написано! - говорил отец Корнилий. - Читатель явственно представляет себе каспийские страны… Да! - встрепенулся попик. - Заговорился я с вами и забыл. Тетради-то извольте получить! - Он развернул белый сверток. - Племянник мой старательно переписывал; я ему приказал удвоить внимание, описки сам исправил; теперь ни одной ошибки не найдете. Смею спросить - где печатать надеетесь?

- Еще не знаю.

- Жаль, что Михаил Николаевич скончался, - вздохнул священник, - он бы вам помог в этом деле. К Булгарину, пожалуй, не ходите. Полевой вот тоже недавно умер, потеря большая. А ведь он такие дела понимал хорошо - Мекензиево путешествие по Америке перевел… Правда, "Московский телеграф" его запрещен, как запрещены и иные издания. Я, Лаврентий Алексеевич, слежу за журналами. Только трудно стало - многие закрывают, и подписные деньги пропадают. Ром у вас какой добрый. Ямайский, поди?

- Нет, гавайский, - ответил Загоскин, подливая попику рому в чай и невольно улыбаясь, вспоминая свою встречу с отцом Яковом в Ново-Архангельске.

- Может ли священнослужитель в Российской империи иметь телескоп? - вдруг спросил попик, вытирая вспотевший лоб прямо рукавом рясы. - На сей вопрос мне никто ответить не может. "Астрономия" Литтрова, после того как я ее прочел, ввергла меня в мечтание, и я решил накопить денег на телескоп. Только меня снедает мысль; не будет ли преследования от начальства?

Теперь о вашей повести… Может, мне, как священнику, и не следует давать вам подобные советы, но в столице вы должны обратиться к самому пламенному нашему публицисту - вы знаете, о ком я говорю. Крайние его убеждения и независимость не позволят ему оттолкнуть ваших исканий. И если он напечатает в своем журнале ваше сочинение - вы победили.

Перед тем как расстаться с хозяином, попик внезапно замолчал и поник головой.

- Все мы смертны, - сказал он. - Это истина, которую одолеть невозможно. О смерти одного лица я и дерзаю вам сообщить. Дерзаю потому, что это известие особо тягостно будет для вас. Почему я к вам пришел?

Я вспомнил, как года три назад меня вызвали к умирающей в одну из усадеб нашего уезда. Я исповедал и приобщил святых тайн ту, которую вы любили в молодости. И на смертном одре она сказала мне о своей любви к вам, призналась, что любила и любит до смертного часа.

Помню, была метель, яблони мерзлые стучали ветвями в окно. Возле кровати больной стояло блюдо с антоновскими яблоками, - она утоляла ими жажду…

Помолчав, он продолжал:

- Я знаю точно, что речь шла именно о вас, ваше имя повторяла она в бреду. И во имя того, чтобы вы знали, что на свете было сердце, которое жило одной лишь любовью к вам, я нарушил тайну исповеди. И пусть то, что вы узнали от меня, послужит вам утешением в нелегкой вашей жизни, которую вы избрали. Язычник, но твердый душою человек дал вам совет не меняться в лице, и я, священник, повторяю слова дикаря; простите мою смелость и позвольте мне покинуть вас в твердом убеждении, что вас не оставит и на этот раз ваше мужество.

Попик тихо поклонился Загоскину и вышел из комнаты.

В ночной тишине было слышно, как он спускался по темной лестнице, ощупывая руками скрипучие перила и старчески кашляя. И Загоскин вновь остался один в тесных стенах. Языки свечей то выгибались, то делались неподвижными и яркими. Но теперь он почему-то не мог смотреть на эти малые частицы огня.

Он привык к кострам, разложенным на сугробах, таким огромным, что их пламя, казалось, доставало до небосвода и сливалось с северным сиянием. И его вдруг потянуло снова туда - в снежные пустыни, в дикие леса, на просторы, озаренные дыханием вулканов. Огонь всегда казался Загоскину олицетворением жизни. Рассказ отца Корнилия, тишина человеческих нор, скудные огни свечей, слабый звон часов и сознание одиночества - все это заставило Загоскина пробыть некоторое время в каком-то оцепенении. Очнувшись, он подошел к канделябрам и потушил все свечи, кроме одной - самой короткой и оплывшей. Огонек с голубой сердцевиной долго реял в темной глубине комнаты. Наконец погас и он, как бы слившись с зимней синевой, которой были пронизаны окна перед рассветом. Загоскин заснул, откинувшись на спинку жесткого дивана. Он не слышал, как началась жизнь в нумерах "Бразилия", как зазвенели печные вьюшки, захлопали двери, хрипло застонал орган и маркер со стуком выставил на бильярд пирамиду шаров. В эти дни Загоскин, мучаясь и сомневаясь, дописывал последние страницы своей повести.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Однажды в середине дня раздался сильный стук в дверь.

- Войдите! - сказал Загоскин, переворачивая лист рукописи. Он поднял глаза на вошедшего и невольно прикрыл ладонью листы. Перед ним стоял огромный и, видимо, страдающий одышкой седой капитан-исправник в покрытой инеем шинели. Большие и бесцветные глаза его медленно обводили комнату, не задерживаясь ни на чем. Хозяин и гость молчали, слышно было только, как тяжело дышит полицейская грудь, перетянутая белым портупейным ремнем, увешанная большими, мгновенно запотевшими в тепле комнаты медалями. Гость запустил пальцы в седые бакенбарды, вытащил из них тающие сосульки, отыскал глазами стул и уселся без приглашения посредине нумера, поставив саблю между колен.

- Смотрите на меня и небось думаете, молодой человек, зачем я к вам мог пожаловать? - просипел гость, глядя куда-то вдаль. - Сочинительством изволите заниматься? Удивления достойно, почему господа сочинители так опасаются чинов полиции… Вот вы даже не изволите отвечать на мои последние слова, настолько в вас сильно заблуждение, явственна неприязнь к полицейскому мундиру. Но взять, к примеру, меня… Я сам не чужд наукам. Много лет подряд писал сочинение о зачатке тюремно-полицейских понятий у древних славян и с этой целью предпринимал даже изыскания в курганах вверенного мне уезда. За весь этот труд ласкаюсь надеждой удостоиться Демидовской премии.

- Вряд ли я могу чем-либо быть полезным вам, - промолвил Загоскин, внутренне дивясь тому, что он слышит.

Капитан-исправник между тем вынул красный платок и заботливо вытер запотевшие ножны сабли.

- Чувствительное сердце мое и пытливый дух иногда угнетены бывают обязанностями службы, - вздохнул капитан-исправник. - Но в России все служат, все приносят посильную дань отечеству. И я смиряюсь и склоняю голову перед мудростью провидения. Тружусь подобно муравью. А как вы думаете, молодой господин, муравьи, пчелы и иные насекомые, всем образом жизни показывающие свои привычки к порядку, не имеют ли они склонности к высшему устройству своего общества? Может быть, у муравьев тоже есть полиция? Голова кружится, когда думаешь о таких предметах. - Капитан-исправник даже прикрыл глаза.

- В муравейниках вы тоже изыскания делали?

- Пробовал, но по причине тучности своей и слабости зрения оставил занятие сие… Теперь перейду к сути дела. Для лица образованного не секрет, что в обществе человеческом сильно развиты лень, беспечность, праздное мечтание. От всего этого русский человек, натурально, идет в кабак или берется за кистень. Разбойниками вся губерния кишит; мордва и татары выказывают неповиновение начальству. Убийства, кражи крупных домашних животных, поджоги и иные насилия процветают повсеместно… Кроткие меры не помогают, круто возьмешь - еще хуже озлобишь. Полиция сельская не на должной высоте находится. И я, прочтя однажды статейку в "Северной пчеле" и из нее убедившись в наличии диких индиан, состоящих под покровительством нашего обожаемого монарха, решил подать господину министру внутренних дел записку… - Капитан-исправник вновь вытащил платок, вытер им усы и бакенбарды. - Разве мордву здешнюю или татар-конокрадов можно чем-либо прошибить? Все средства, имеющиеся под рукой, испробованы, но, кажется, ничего не помогает. Я хотел бы, чтобы моему скромному голосу вняли. Чего я добиваюсь? Наловить бы где-нибудь в странах, откуда вы прибыли, сотни две индиан пострашнее видом и приучить их к несению полицейской и караульной службы. Вы представить себе не можете, как они могут устрашить всех тех, кто не повинуется начальству! К примеру - бунтует мордва, и вдруг на мятежное селение устремляется отряд индиан, руководимый опытным полицейским чиновником. Перья, копья, дикие крики! Согласитесь, такого нежданного зрелища никто не выдержит, все падут на колени. А там - пори сколько хочешь! Дикарей, я полагаю, надлежало бы держать в подобающем делу секрете, учредить для них особое закрытое депо, а к месту возможных происшествий индиан доставлять на пожарных лошадях. Вот только в одном я сомневаюсь, - понизил голос капитан-исправник, - не людоеды ли индиане? А то могут возникнуть различные неудобства.

- Чего же вы хотите от меня? - спросил Загоскин, силясь скрыть усмешку. - По полицейской части я не служил, не мне судить о возможной пригодности индейцев к подобной службе. Да уж не такие они и дикие, как вы их представляете… - "Что это я вздумал полицейского убеждать?" - подумал он и замолчал.

Молчал и капитан-исправник. В тишине слышалось, как тяжело, с глухим сипеньем он дышит.

- А хорошо они плавают? - вдруг спросил капитан-исправник. - Я слышал, что у них большие способности к пребыванию в воде и нырянию. В реке Мокше у нас - обильные подводные завалы мореного дуба. А черный речной дуб незаменим для всякого рода поделок. Подумайте, сколько выгод принесла бы фабрикация дубовой казенной мебели для мест присутственных! Какая польза империи! Возьмите перышко в руки, прикиньте, я вам говорить буду…

- Я вам, господин капитан-исправник, и так верю…

- Мечтаю давно об учреждении подобного рода художеств… Сами посудите. Убелен сединами в службе отечеству, в деле под Шенграбеном получил жестокую контузию, годы уходят. Пенсион нашему брату не так велик. А дуба в Мокше хоть отбавляй. Но как его оттуда добывать? Мордва ловит дуб баграми, веревкой и петлей, по все это - не дело. Может, земноводные американские дикари пригодны были бы и для этой цели? Определить их на Мокшу, перевести в крепостное состояние или лучше устроить в поселение по образцу военного. Тогда и дубообрабатывающую мануфактуру учредить можно… Какая польза отечеству!.. Что же? Или вы не хотите помочь тому, чтобы науки и художества расцвели в нашей губернии? - спросил уже недовольным тоном капитан-исправник, переставив саблю.

- Собственно говоря, я очень занят, - объяснил спокойно Загоскин, - и надеюсь, что вы меня за это извините. Хотелось бы знать с большей точностью - каким прямым делом мог бы я вам служить?

- Слуга отечества открывает вам душу, - воскликнул полицейский чин, ударив себя по широкой груди так, что зазвенели все медали, - а вы не изволите слушать! Конечно, различные соблазнительные слова, направленные против устоев, вы слушали бы с большим вниманием. Потрудитесь изъяснить - выбрали ли вы надлежащий вид на возможную отлучку из губернского города, как полагается лицу, в службе не состоящему? Какие средства имеете к пропитанию?

- Господин капитан-исправник должен бы знать, что эта комната не съезжая изба, а мой - пусть временный - кров. Если полиции требуются какие данные обо мне, - пусть она меня пригласит, и я приду и все изъясню. Вид мой в полицию явлен. Поэтому и прошу оставить подобный тон в обращении со мной.

- А это - как еще сказать! - угрожающе просипел капитан-исправник.

Он вытащил огромные очки и нацепил их на нос. Затем вынул из-за обшлага шинели какую-то бумагу.

- Вы же из нашей губернии происходите, - сказал капитан-исправник. - И возможно, здесь и на жительство будете определяться. Дабы предупредить возможное сеяние плевел, я оглашу полученную мною бумагу от господина министра внутренних дел. Вот, извольте.

Капитан-исправник, значительно подчеркивая каждое слово, прочел, что Загоскин, бывший флота лейтенант, по высочайшему повелению разжалованный в матросы второй статьи, ныне возвратился в пределы Пензенской губернии после службы в российско-американских владениях, где показал себя неблагонадежным поведением и дерзким образом мыслей. О бывшем лейтенанте Загоскине, о его занятиях должны иметь суждение местные полицейские власти.

- Это что же - отдача под надзор? - спросил Загоскин.

- Не прямая, а косвенная. Написано: "Должны иметь суждение". Об отдаче под надзор полиции иначе пишется. А как же я могу иметь суждение, не узнав, какое направление имеют ваши мысли?

- А теперь узнали?

- Как же-с! С меня хватит… В короткий срок успели подвергнуть безмолвному, но явному осмеянию мысли мои о дубодобывающей мануфактуре и о пользе устрашительного индианского ополчения, с усмешкой слушали слова об образе жизни насекомых, чем и выразили недоверие к проявлению высшего промысла в природе.

- Нам, кажется, больше не о чем говорить! - решительно сказал Загоскин. - Я попросту попрошу вас оставить меня.

Гость опешил. Он медленно поднялся с места и спрятал бумагу. Очки он даже позабыл снять. У порога он немного помедлил, как бы собираясь с мыслями, но, махнув рукой, сильно толкнул дверь.

- Еще ответите за крамолу! - проревел капитан-исправник уже в коридоре. Он ушел, считая концом длинной сабли ступени лестницы.

Назад Дальше